боготворительность

Стихийное бедствие происходит в непримечательной тихой комнате, в бледно-абрикосовых стенах, в неловкости и смущении, когда: – О чем ты говоришь? Донхек разглядывает свои ладони – два опавших листа, два предвестника беды, два острозаточенных кинжала, – обездвижено лежащие на бедрах. Марк все смотрит на него, ждет, – заставлять его ждать кажется преступлением. Но как Донхек объяснит эту кошмарную идею, так спонтанно пришедшую ему в голову? – Забудь, – вздыхает он и отрицательно качает головой. – Это изначально провальный план. – Твои планы еще никогда не были провальными, – слабо возражает Марк. Они оба знают, что это не так. Что Донхек проваливался и продолжает проваливаться до смешного беспрерывно. Какая от него польза, если он даже не способен защитить тех, кого любит сильнее всего на свете? – Ну же, что ты придумал? Скажи. – Я не смогу объяснить это словами, – Донхек и сам слышит, как предательски дрожит его голос. – Но, думаю, смогу сделать. Я просто никогда не пробовал. Ни с кем. Он не знает, почему уточняет это. – Ты пугаешь меня, – честно признается Марк. – Но я тебе доверяю. И я тебе, хочет сказать Донхек, но знает, что этого будет недостаточно, ведь для Марка у него припасено куда больше важных слов. Просто не для этого момента. – Давай подождем, пока Енхо вернется, ладно? – предлагает он. – Может, он сумеет найти мазь, которая тебе поможет. – Даже если она сможет заживить ожоги, то вряд ли избавит от боли, – качает головой Марк и снова откидывается на подушку, на которой уже образовалась приличная вмятина. – Я практически не встаю. Чувствую себя никчемным. – Хочешь, выйдем прогуляться к пруду немного позже? – предлагает Донхек, оживленный внезапной хорошей идеей. У пруда сейчас безветренно и прохладно, самое то для небольшой вылазки, да и Суен наверняка истосковалась в одиночестве, пока у всех были другие заботы. – Промоем твои раны. – Было бы здорово, – снова улыбается Марк, и он делает это так редко, но так нежно и неуловимо, словно набрасывая на плечи всех вокруг себя теплые шерстяные одеяла. В этом отчетливо проглядывается очень своеобразный защитный механизм, который Донхек просчитывает безошибочно: просто Марк улыбается, когда ему больно; в любом из существующих смыслов. Но вот он снова гаснет, в мгновение ока, будто происходит гибель звезды, и смотрит на Донхека задумчиво-серьезно: – Почему ты делаешь это все? Почему так заботишься обо мне и ничего не просишь взамен? Донхек пожимает плечами. У него есть единственный и единственно верный ответ на этот вопрос. – Потому что мне нравится, – спокойно отвечает он. – Заботиться, – «о тебе». Марк молчит какое-то время и отдает взгляд потолку. – Твоей любви очень с тобой повезет. Донхек молча смотрит ему в кадык. И ступорно ему, и неловко, и больно почти до стыда от того, с каким эгоизмом, какой желчью, каким ядом, какой язвой хочется выпалить, выплюнуть, выжечь на чужой коже прямо поверх старых еще не заживших ран: «Моя любовь – это ты». Отворяется дверь комнаты. Енхо появляется на пороге – не особо радостный, но и не такой угрюмый, как был. От прогулки под летним солнцем его кожа приобрела более здоровый оттенок, а он сам заметно посвежел. – Как ты? – первым делом спрашивает он, обеспокоенно глядя на Марка. Тот только нечитаемо кивает в ответ. Енхо вздыхает, подходит к столу и выуживает из небольшого плетеного мешочка несколько различных баночек. Донхек тут же подходит и принимается их изучать, внимательно вчитываясь в составы. – Я не знаю, насколько это поможет, – честно признается Енхо. – Но я раздобыл все, что сумел найти. Составы в основном растительные и достаточно тривиальные. Донхек читает чьи-то самодельные этикетки вдоль и поперек и постепенно теряет последние крупицы надежды. Не то чтобы у него ее было шибко много, просто… – Ну что там? … просто он хотел бы позволить Марку поверить хоть во что-нибудь. Когда он оборачивается, Енхо уже сидит на кровати и старательно разматывает бинты на чужих руках. Марк приподнимается, опираясь лопатками на деревянное изголовье, и внимательно разглядывает собственные раны. Донхек через плечо прослеживает за траекторией его взгляда. И кажется, они одновременно понимают, что лучше не становится. Совсем. Енхо ненадолго уходит в ванную и возвращается с миской теплой воды и марлей. Он осторожно, почти не касаясь, но тщательно, как может протирает чужую израненную кожу перед нанесением мази. Марк моментами тихо шипит сквозь зубы, но терпит стойко, как настоящий солдат. Донхек, молча стоящий в углу комнаты, даже озвучивает эту идею: – Из тебя бы вышел хороший солдат. Марк мимолетно поднимает на него взгляд и тут же снова обращает его к ловким пальцам Енхо, ныряющим в баночку с мазью. Донхек украдкой замечает, как марковых губ касается третья за день улыбка. ; Донхек стоит на крыльце, опираясь на наружную стену дома, и провожает взглядом закат, вдыхая полной грудью последние крупицы лета. Скоро начнет холодать, а они, они все, ничего не сделали, ничего не увидели, не создали никаких воспоминаний, кроме самых горьких и болезненных. В сентябре (если до сентября это все закончится) Донхек наверное снова впадет в спячку до следующего лета, закроется в комнате и будет днями по кругу перечитывать заученные наизусть романы, спускаясь на нижний этаж только чтобы поесть и бросить мимолетный взгляд на соседний двор. А у Марка и Енхо все обязательно будет хорошо. Да. – Он уснул, – Енхо выходит на крыльцо и садится на единственное кресло, почти сразу же закуривая сигарету. Какое-то время они молчат. Донхек украдкой оценивает чужие руки, как Енхо заносит пальцы над пустой сервизной чашкой, как стряхивает в нее пепел, как возвращает сигаретный фильтр обратно к губам, затягиваясь. – Думаешь, мазь поможет? Донхек пожимает плечами. – Самоубеждение поможет. Закатное солнце карамелью тает за деревьями, проглядывая бликами сквозь кроны и ветви. Донхеку настырно лезет в нос дым чужих сигарет, но он так привык к курящему Марку, что уже даже не обращает внимания. Он знает, что их с Енхо ждет неловкий разговор, и больше всего на свете он желает всеми силами его избежать. Но понимает, что не сможет. – Ты сказал, что раны мог оставить «кто-то», – Енхо хмуро глядит в одном направлении с ним. – Кто? Донхек прокашливается, стараясь максимально выпрямить спину. Он прочитал где-то, что хорошая осанка придает всему твоему виду уверенности, даже если в тебе самом ее нет ни толики. – А ты не местный, правда? – спрашивает он, бросив на Енхо секундный, ничего не выражающий взгляд. – Скажем так, я странствующий, – тот почему-то смеется, тушит сигарету о дно кружки и тут же тянется за следующей. – А что? – У людей, родившихся и проживших всю жизнь в этом поселке, есть свои древние обычаи. Чаще всего мы склонны одухотворять силы природы, порой даже придавая им человеческое обличие, – где-то на периферии мыслей Донхек понимает, какую несусветную ахинею несет, но понимает также, что, раз уж он уже начал лгать, то лгать нужно до самого конца. – Я полагаю, у Марка просто естественная аллергия на какое-то дикое растение. Он даже однажды рассказывал мне, что раньше сторонился леса из-за этого. Енхо молчит какое-то время, прежде чем практически беззвучно усмехнуться. – Мы нашли его лежащим в землянике, – он медленно поднимает на Донхека внимательный взгляд. – Думаешь, так выглядит аллергия на землянику? Прежде чем Донхек успевает сообразить хоть что-нибудь относительно здравое в ответ, он продолжает: – Я понимаю это, у вас свои секреты, в которые мне не стоит лезть. Да не шибко то и хочется, – Енхо тушит и вторую сигарету и поднимается с кресла, медленно подходя к Донхеку вплотную и практически касаясь дыханием его щеки. Донхек, загнанный в тупик, напрягается. – Но знай, что я это так просто не оставлю. Если что-то подобное повторится с Марком, отвечать будешь ты. В первую очередь. Донхеку не нравится, что его ругают, будто шумного ребенка-непоседу, нелюбимого сына, виноватого во всех бедах семьи, но он молчит и не смеет защищаться; сейчас защищаться – себе дороже. Да и Енхо в каком-то отдаленном смысле прав: Донхек действительно причастен к большей части той боли, которую испытывает Марк. – Я тебя услышал, – спокойно отзывается он, сглатывая внезапную горечь в горле. Енхо одобрительно кивает и только хлопает его ладонью по плечу, прежде чем скрыться за распахнутой дверью дома. Донхек еще какое-то время стоит на крыльце, переваривая и обдумывая услышанное, после чего тоже уходит вслед за ним, не останавливаясь ни на секунду и сразу поднимаясь в комнату Марка. Марк еще посапывает, отвернувшись к окну, и его лицо постепенно размывается в накрывающих поселок сумерках. В соседней комнате – спальне Енхо – гулко шумит телевизор. Донхек уходит в ванную, а когда возвращается, то осторожно, чтобы не спугнуть Марка, укладывается рядом с ним – как обычно на самый краешек кровати, – и укрывается свободным краешком тонкого летнего одеяла. Донхек едва успевает провалиться в сон, чуткий и беспокойный, как кто-то крепко сжимает его запястье. Он подрывается на месте, отдергивает руку и испуганно оглядывается по сторонам, останавливаясь на лежащем рядом Марке. – Эй, ты чего? – негромко спрашивает тот. – Прости, я думал, у меня получится как-то спокойнее тебя разбудить. Донхек выдыхает, успокаиваясь, и опускается обратно на свою подушку, обеспокоенно всматриваясь в лицо Марка: влажный от холодного пота лоб, заметно побледневшие губы, вся усталость мира в глазах. Донхеку – снова – до замирания сердца жалко его такого. Он ничего не может сделать с этим чувством. – Я сплю отрывками, – шепотом объясняет Марк. – Мне очень больно. Ты можешь мне помочь? Он знает, что Донхек может, просто ожидает подтверждения. Согласия. Одобрения. Донхек способен дать ему это все только пройдя сквозь страшный шторм и вихрь сознательных метаний. Сквозь боль. Но все, что делается во имя любви, делается сквозь боль, ведь так? И поэтому Донхек покорно вздыхает: – Хорошо. Он поднимается, чтобы запереть дверь, оборачивается и какое-то время просто стоит на месте, не решаясь вернуться. Тяжелое, сбитое дыхание Марка слышится все отчетливее с каждым шагом, когда Донхек доходит обратно до кровати и ложится под одеяло. – Повернись ко мне, – тихо просит он, и Марк поддается. Его лицо оказывается прямо напротив, опасно и запредельно близко, и на мгновение Донхек теряется от осознания того, что они еще никогда не смотрели друг на друга вот так. Они были в разных домах, разных дворах, Донхек всего-то выглядывал Марка из своего окна, а чувствовал себя так, словно находился по меньшей мере где-то на Луне. А прямо напротив, без единого шанса уклониться от неминуемого столкновения – никогда. – Я еще не пробовал делать так. Если что. – Чем бы это ни было, я готов, – Марк действительно готов вытерпеть что угодно, лишь бы оно хоть немного облегчило его боль. – Сможешь подняться? – немного согревшись под одеялом, спрашивает Донхек и вылезает первым, усаживаясь на кровати. Марк только кивает и с трудом приподнимается, вновь оказываясь прямо напротив. Все его раны сейчас обнажены и в полутьме выглядят не так пугающе, как днем. – Давай мне руку. Марк немедля тянет ему ладонь, и Донхек боязливо переплетает их пальцы, плавно прикрывая глаза. Даже его ресницы дрожат от волнения. Он знает, что самое главное здесь – не пересечь черту, за которой остановить запущенный процесс уже будет слишком поздно. Если переборщить с удобрением, цветок погибнет. Точно так же работает и любовь. Донхек напрягается всем телом, крепче сжимая чужую ладонь и стараясь выпустить из себя и направить на Марка всю энергию, скопившуюся в нем за долгие годы. Одиночества. Воздыхания. Влюбленности. Марк сначала молчит и дышит размеренно, ровно, но постепенно его дыхание учащается, как и биение сердца. В какой-то момент он и вовсе прекращает дышать, а после свободной рукой цепляется за донхеково голое плечо, впиваясь в него ногтями, и издает негромкий прерывистый стон. Донхек понимает, что у него получается, и продолжает уже увереннее, хоть и до сих пор дрожит от страха сделать что-то не так и навредить. Он хочет полностью забрать себе всю чужую боль, заменив ее невесомостью и нежностью, почти меланхоличной. – Донхек, – Марк судорожно выдыхает его имя и подается вперед, пряча лицо в его шее. Донхек от этого крупно вздрагивает, но не останавливается, а свободной рукой обнимает Марка и прижимает только сильнее к себе, перенимая все тепло его напряженного тела. За закрытыми веками творится неясное, в голове – гул и шум, хоть и в комнате стоит абсолютная непрерывная тишина. Марк дышит тяжело, негромко стонет и комкает в ладони футболку Донхека где-то на пояснице, не отрывая лица от его голой шеи. Донхеку и самому кажется, что он сходит с ума от такой близости, прежде не снившейся ему даже в самых сладострастных снах, но он упрямо терпит и позволяет себе только пробраться рукой под чужую безрукавку и в успокаивающем жесте погладить горячую кожу на беззащитной голой спине. – Я хочу... – начинает Марк, но не договаривает, потому что его голос обрывается на очередной шумный выдох, граничащий со стоном. – Я знаю, – Донхек наконец открывает глаза и невесомо касается губами чужого уха. – Знаю. Ты только потерпи. Станет легче. Марка размазывает по нему, размазывает жидкой карамелью и горячим воском, безвольно и беспощадно, они трутся друг о друга сквозь тонкую, влажную от пота одежду, как трусливые подростки тайком и впервые. Донхек медленно ослабляет хватку на чужой ладони, Марк до боли сжимает пальцами его плечо, оттянув в сторону воротник футболки, и дрожит так сильно, что за него почти становится страшно. – Ну все, тише, – шепчет ему Донхек, как ребенку, заботливо обвивая двумя руками и заключая в крепкие объятия. – Все в порядке. В порядке. Марк содрогается, выравнивает дыхание, плавно отстраняется и смотрит на Донхека, а взгляд его то и дело мечется между чужими напуганными глазами и пересохшими от усердия губами. – Ч-что это было? – Донхек понимает, что у него нет вразумительного ответа. Дежавю. – Ты больше не чувствуешь боли? – он пытается сместить чужое внимание. – Я… – Марк озадаченно опускает взгляд. – Я вообще своего тела не чувствую, оно будто из ваты, – он медленно укладывается обратно на подушку и неуверенно обнимает себя руками, устремляя в потолок ошарашенный взгляд. – Не знаю, что ты сделал, но я будто умер и возродился тысячи раз. Донхек боязливо выдыхает и тоже ложится рядом, тут же сдвигаясь на безопасную дистанцию. В голове мечется тысяча мыслей одновременно, и ни одну он не находит в себе сил озвучить. Марку хочется сказать, что он красивый, но еще больше – что он самый красивый на свете, когда беззащитный, такой открытый и нежный, взвинченный, возбужденный. Донхеку кажется, что он отдал бы все свое бессмертие, даже не задумываясь, лишь бы еще раз увидеть, еще раз почувствовать его таким. Он затаивает дыхание на несколько секунд, прежде чем в странном секундном порыве выпалить: – Я люблю тебя. Но Марк на соседней подушке уже спит – с виду мирно и крепко, словно младенец. ; Утром Донхек просыпается раньше и уходит в душ, а Марк так невпопад застает его вернувшимся, беззащитного, обнаженного до пояса и с мокрыми волосами. – У тебя из-за меня синяк на плече, – первое, что говорит Марк, замечая его. Донхек и сам знает. Донхек, вообще-то, разглядывал этот синяк перед зеркалом в ванной добрую половину утра, прежде чем наконец принять душ. – Не страшно, – отзывается он и поспешно ныряет обратно в свою футболку. Дома нужно будет непременно помыться еще раз и сменить одежду на свежую. – Как ты себя чувствуешь? – Я все еще хочу узнать, как называется то, что ты делал со мной. Осекшись, Донхек замирает на полпути к кровати и обводит Марка загнанным взглядом. Правда в том, что у него нет никакого названия для собственной безудержной тяги к смертному, которому он даже не нужен. По крайней мере, не был нужен до прошлой ночи. – Ты сказал, что доверяешь мне. – Я доверяю. Просто я не ждал, что- – Что? – Что это будет так сильно. Прежде я еще не поддавался воздействию магии. По крайней мере, такой магии. Светлой. Донхек даже не сдерживает усмешки. Действительно: Марк не знает еще слишком много всего. – Это была… не совсем светлая магия. Марк как-то озадаченно вздыхает. – Но мне было от нее хорошо. След от усмешки отпечатывается на донхековом лице беззаботной довольной улыбкой. Марку было хорошо с ним. Марку было хорошо с ним, и это все, что имеет значение. По крайней мере, сейчас. О новой вспышке ненависти к самому себе и собственной чудовищной похотливой сущности Донхек предпочитает позаботиться немного позже. – Раз уж ты все равно молчишь, то… – Марк тихо прокашливается, вздыхает и садится на кровати. Его раны еще не затягиваются, но выглядят уже гораздо лучше, чем вчера в такое же время. – Оставишь меня ненадолго? Я хочу прочитать молитву. – Но ты ведь… – Донхек. Пожалуйста. «Хорошо, как скажешь» остается неозвученным, и Донхек молча выходит из комнаты в прохладный пустой коридор, оставляя за собой недосказанность и легкое напряжение. «Но ты ведь прекратил молиться», – наедине с собой заканчивает он. Но, очевидно, в жизни каждого смертного в определенный момент наступает что-то, что заставляет взывать к молитве. Заново – или впервые. ; Ближе к обеду они, как и планировали, решают прогуляться до пруда. Енхо косо поглядывает на Марка после просьбы не перематывать ему руки, но покорно поддается, хоть и явно пребывает не в восторге от этой идеи. Наверное, он полагает, что ни у кого никогда не найдется для него благодарности. Это не так. – Думаешь, он слышал? – немного тревожно спрашивает Марк, когда они отходят от дома на безопасное расстояние. – Что мы делали ночью. Донхек солжет, если скажет, что совсем не боялся этого вопроса. В конце концов, между Марком и Енхо происходит что-то непонятное, непостижимое, недоступное чужому глазу, и Донхек очень боится любым лишним движением испортить их отношения. У него-то переболит, а вот у Марка. – Ты был тише, чем тебе кажется. А вот у Марка – вряд ли. – Спасибо, – хоть и облегчения в его голосе не слышится ни капли. Они быстро доходят до берега, в такое время еще пустующего. Марк сразу же, немедля, направляется в воду, – прямо в одежде, заходит по пояс и плавно опускает руки. Донхек наблюдает за ним с маленького неровного холмика, того самого, на котором они раньше очень любили засиживаться допоздна вместе с Чевон. – Вода очень теплая, – отзывается Марк, глядя на Донхека через плечо. – И совсем прозрачная. И снова это навязчивое чувство – дежавю. У Донхека перед глазами – их первая встреча, чужое обнаженное тело в поцелуях солнца и мелких капель воды, нежные, еще не изувеченные руки, молочно-белая кожа на внутренней стороне. Блики на глади пруда и кремовых цветочных лепестках. Пока Донхек воспроизводит это все в своей памяти, постепенно, кадр за кадром, Марк успевает с головой нырнуть в воду и просидеть так по меньшей мере минуту. Когда он выныривает и отбрасывает мокрые волосы со лба, не проходит и мгновения, как неизвестная сила утаскивает его обратно вниз, и он, будучи не в состоянии сопротивляться, только коротко вскрикивает, прежде чем с головой уйти под воду, вмиг помутневшую и ставшую какой-то серой. – Марк! – Донхек испуганно бросается к пруду, мочит щиколотки, но дальше пройти не решается и вовремя соображает: – Суен? Нуна, это ты? Проходит несколько долгих минут, за которые он успевает погибнуть тысячи раз, прежде чем Марк резко выныривает из воды и заходится кашлем, судорожно хватая воздух. Донхек на негнущихся от испуга ногах шагает вперед, протягивая ему руку, и Марк крепко хватается за его предплечье, позволяя вытащить себя на берег. К его запутавшимся волосам липнет песок и мелкие камни, а тощее тело в мокрой насквозь одежде дрожит. Донхек падает на колени возле него и обеспокоенно касается ладонью плеча. – Ч-что это было? – отрывисто хрипит Марк. – Предупреждение, – отзывается знакомый голос за их спинами, и Донхек резко оборачивается, видя Суен, по пояс стоящую в воде. – Если быть точнее, второе. Ведь первое, – она бросает бесстрастный взгляд на раны на марковых руках, – ты предпочел проигнорировать. – Что это значит? – подрывается на ноги Донхек. – Зачем ты это делаешь? – Это не только я, – отвечает наяда размеренно и спокойно. – Все лесные духи ополчились против убийцы их любимой сестры. Донхек оборачивается через плечо и мимолетно смотрит на Марка, который все так же корчится на песке, пытаясь подняться на ноги, но какая-то невидимая сила будто не дает ему этого сделать. – О чем ты говоришь? – Донхек возвращает взгляд Суен. – Марк никого не убивал, и мы оба прекрасно это знаем. Но мы обязательно отыщем настоящего убийцу, и он получит по заслугам. Так, как ему полагается, а не через пытки. Суен только тихо смеется в ответ и отрицательно качает головой. – Ты такой наивный, Донхек, я еще в самую первую нашу встречу это поняла. Я догадываюсь, почему ты так слепо веришь каждому слову своего… друга, но разве у него есть хоть какое-то алиби? Смертные чаще всего сходят с ума от связей с лесными духами, а потому это неудивительно, что он мог… напасть на Чевон, будучи в ярости. Немного пошатываясь, Марк все-таки поднимается на ноги и хочет выйти вперед, но Донхек не позволяет ему, практически полностью загораживая собой. Хватит. Он уже достаточно натерпелся. – У тебя нет никаких доказательств. – Лесным духам не нужны доказательства, – качает головой Суен. – Им нужна месть. За их сестру. И мы будем издеваться над каждым смертным в этом поселке до тех пор, пока виновный не признается, – она зло щурится и подходит ближе, а вся ее прежде тонкая невзрачная фигура вмиг становится такой могущественной, что будто загораживает собой все солнце вселенной. – И если ты, Ли Донхек, прямо сейчас не уберешься прочь… моя сила коснется и тебя. Поверь, лучше тебе не пытаться помешать тому, что и так случится. – Я никуда не уйду, – строго возражает Донхек, хоть и слышит, как стоящий за его спиной Марк неразборчиво шепчет что-то похожее на просьбу послушаться и сдаться. – Можешь делать со мной все что угодно, но до него ты не доберешься. – Ты ошибаешься, – Суен отзывается ухмылкой. – Одно движение моей руки – и убийца окажется в аду, из которого нет шанса выбраться. Но раз уж ты настолько глуп, что продолжаешь защищать его… начать придется с тебя. Наяда делает лишь взмах ладонью – и неуловимая сила, что прежде уже пыталась утащить Марка под воду, сейчас хватает Донхека, мгновенно сбивая его с ног и не давая времени ухватиться даже за какой-то торчащий из песка булыжник. Донхек старается направить все силы, которые находит в себе, на сопротивление, но это работает лишь до поры до времени. Марк бросается к нему, протягивая руку, но все бесполезно, и Донхек успевает только в отчаянной беспомощности поцарапать его ладонь. И тогда Марк вдруг выпрямляется и, твердо стоя на ногах, выпаливает: – Стой! – но Суен не слушается, и Донхек уже почти захлебывается в накрывающей с головой воде. Пруд сам по себе никогда не был глубоким, но из-за магии наяды он становится настоящим Бермудским треугольником, непроглядной темной пучиной. Прежде чем целиком уйти под воду, словно разбившийся корабль, Донхек улавливает последние слова Марка: – Ты права! Вы все правы. Это был я. Слышишь? Я убил Чевон. И вдруг все заканчивается. Прежде разбушевавшаяся вода успокаивается, опускается, Донхек резко выныривает и рыбешкой выбрасывается на берег, лицом – в песок и камни, как Марк еще несколько минут назад. Чужая тень вновь загораживает ему солнце, пока Донхек пытается откашляться от воды; голова раскалывается на части, в ушах стоит беспрерывный гул, а все тело немеет от страха и боли. Донхек не сразу понимает, что Марк сказал, но становится слишком поздно. – Давай покончим с этим быстро. Можешь убить меня прямо сейчас. Суен лишь задумчиво опускает стеклянный взгляд. Вода в пруду медленно поднимается, будто грозясь накрыть ее одеялом и забрать с собой, пряча ото всех. – Нет, – тихо отзывается наяда и качает головой. – Нет, нет, нет. За твое преступление тебя ожидает суд страшнее самой смерти, – «Он уже начался». – Готовься. И практически мгновенно исчезает, не оставляя ни следа.