боготворительность

— Если бы я мог выбирать, куда уплыть и где потерять себя, — я бы выбрал оранжевое, — сказал приятель. Я бы тоже. — Дмитрий Воденников

– Зачем ты это сделал? – Донхек задыхается, когда они по вытоптанной тропе возвращаются обратно домой. Если бы он мог, то ухватил бы Марка за запястье крепко-крепко, изо всех сил, наплевав даже на его раны, или отвесил бы пощечину, да что угодно, – лишь бы он прислушался. Услышал. – Это ведь не ты убил Чевон. Марк останавливается на полпути, опускает голову, вздыхает. Донхеку кажется, что он почти может слышать, как неспокойно мечутся мысли в чужой голове. Одичавшие и никем не прирученные. – Суен угрожала целому поселку из-за меня. Как я мог не вступиться за людей? – его голос звучит рвано, отчаянно, почти яростно. Донхек соскальзывает взглядом на его изувеченные руки, на едва начавшие затягиваться и медленно превращающиеся в нестираемые шрамы раны, и не понимает, почему даже будучи столь ослабленным Марк продолжает так отчаянно подвергать себя опасности. Будто наказывая за что-то. – Я просто спокойно приму свою судьбу, – вздыхает он, прячась от донхекова взгляда. – Это не твоя судьба, Марк, – не успокаивается Донхек. Он знает: бесполезно пытаться убедить Марка в чем-либо, когда в нем говорит не разум, а сердце – безумно доброе, изнеженное, хоть и в ранах, – но. Но он все равно пытается. – Послушай же меня! Не твоя. – Послушай лучше ты, – они наконец встречаются глазами. Марк убирает со лба еще мокрые волосы, дышит тяжело сквозь приоткрытые губы. Донхеку жаль его всей жалостью на свете, но он знает, что жалость – не то чувство, которое ему нужно. Ни сейчас, ни когда-либо еще. Ни разу за все двадцать лет своей жизни Марк не хотел жалости к себе. – В каком-то смысле это правда: я ее убил. Своей любовью. Своим желанием быть с ней даже вопреки непреодолимой границе, которая нас разделяла. Почему-то эти слова пластинкой заедают в донхековой голове. Непреодолимая граница. Черта. Препятствие. Помеха. И еще ряд синонимов к столетиями выстроенным баррикадам между ними. Потому что смертные и бессмертные не могут существовать на равных условиях. Кто-то должен быть слабее. Даже донхекова извечная цель – кого-нибудь подчинить себе. Но он выбирает – не подчинить, а починить. – Тогда ты еще ничего не знал об этой границе, – слабо отрицает он. Марк вздыхает снова. Осматривается по сторонам. Создается впечатление, будто взглядом он ищет, куда сбежать от этого разговора, но никак не находит. – Почему ты так веришь в мою невиновность? – в итоге не выдерживает он. – Почему так меня выгораживаешь? Почему защищаешь? Оправдываешь? Почему уверен, что убийца – не я? – Потому что я знаю тебя! – выпаливает Донхек, едва он успевает закончить. Марк тут же отрицательно качает головой. Нет, нет, нет. – Это совсем не так. – Я знаю тебя, – их голоса – штиль слабого шепота и шторм отчаянного крика, которому все равно ни до кого не достучаться. Донхек взвинчен, у него дрожат руки, но он не успокаивается, отчаянно ища взглядом в лице напротив хоть немного понимания. Сочувствия. – Быть может, я без понятия, какой твой любимый цвет, я не был плечом к плечу с тобой с самого рождения, не держал тебя за руку, пока ты рос, но я знаю, что мальчик, который снимал со стен дома кузнечиков и божьих коровок и на ладонях выносил их в сад, никогда никому не сделает больно. И – тем более – никогда никого не убьет. Марк смотрит на него. Просто смотрит на него – долго и пристально, – но Донхек читает в его глазах то, что он, наверное, совершил ошибку из ряда непростительных, раз позволил себе выпалить все это. Но он прав. Он чертовски прав в каждом своем слове и не жалеет ни об одном из них. Марк ступает вперед. До дома они доходят молча. Пока Енхо меняет Марку повязки на руках, Донхек сидит в саду и пытается не позволить отчаянию сгрызть себя до последней косточки. Пятнадцать лет назад, впервые случайно выглянув из окна и увидев Марка в соседнем дворе, – разве он мог даже предположить, что все их знакомство обернется вот этим? Под чужими ногами тихо хрустит трава. Донхек только и смотрит, что на руки, потому что не может в глаза. – Не нужно этого взгляда, – просит Марк, присаживаясь рядом с ним. Он объясняет: – Как будто ничего уже нельзя исправить. Как будто я неизлечимо болен. Донхек молчит и в какой-то момент просто падает, откидывается на спину резко и без предупреждения, тем самым вызывая у Марка изумленный выдох. – Ты не болен, – глядя в небо, качает головой Донхек. – Ты просто уже труп. Немного помолчав, Марк укладывается рядом с ним. – Я что-нибудь придумаю, – Донхеку хотелось бы сказать «мы». – Обязательно. Это не закончится так нечестно и глупо. Последние несколько недель все происходит очень нечестно и глупо, а время затягивается слишком сильно, будто на долгие беспробудные годы. Как это самое молчание, что повисает сейчас между ними, – оно щекочет уши почти неприятно, а куда сбежать от него – не знаешь. Спасает происходящее Марк: – Белый. – Что? – низкая трава гладит и колет донхековы щеки, когда он поворачивается на голос. Он не уверен, что понимает. – Мой любимый цвет, – Марк даже не смотрит на него в ответ. – Белый. Белые бинты на его предплечьях – контрастом с изумрудной травой двора. Белые облака в небе, под которым они лежат, – комки ваты, которую Енхо прикладывал к его ранам. И, наконец, донхеков потерянный голос, – неуверенный, тихий, напуганный, самый белый на свете. Как чистота, как хлопок, как мел, как снег, как апрель. Белый. Донхек почти хочет коснуться чужой ладони – до белого бледной. Он не позволяет себе ничего, кроме: – Спасибо. Марк бессловесно мычит в ответ. ; Донхек до замирания сердца боится оставлять Марка, хоть и знает, что тот находится под надежным присмотром Енхо, и потому, когда он впервые за двое суток переступает порог дома, руки у него дрожат. Конечно, мама набрасывается с расспросами. Разглядывает его со всех сторон, обнимает, мнет щеки, целует в макушку. Донхек увиливает, придумывает какую-то неправдоподобную ложь о том, что проводит все свободное время с дриадами и не чувствует, когда стоит возвращаться домой. Мама настаивает, чтобы он поел, и Донхек не сопротивляется, ведь проголодался он на самом деле кошмарно. Пока он сидит за столом, то периодически подглядывает себе под ноги – на швы между тонкими досками темного паркета, – и сам с собой задается безмолвным вопросом, как там Донен. Как его самочувствие? Его дела? Донхек целенаправленно шел не столько просто домой, сколько к нему на разговор, а потому он, еще не высохший как следует после быстрого душа, таки спускается в подвал и по привычке боязливо стучится в дверь. Через несколько секунд ручка проворачивается, и Донен открывает ему. Он выглядит – привычно – хмуро, но не враждебно. – Как ты узнал, что это я? – недоумевает Донхек, проходя внутрь. – У суккубов особенная сильная энергетика, – отвечает Донен, присаживаясь обратно за свой письменный стол, за которым он, очевидно, работал все это время. – А единственный суккуб, которого может ко мне принести, – это ты. Донхек чувствует себя немного пристыженным от этой фразы, будто он – несмышленое дитя, которое не способно самостоятельно разобраться в своих проблемах. Как будто ему нужно все время кричать и плакать, чтобы поскорее пришли взрослые и дали ему то, что нужно. Тем не менее, Донен действительно награждает его ответами на многие вопросы и при этом ничего не просит взамен. Однажды Донхек обязательно отблагодарит его. Он придумает способ. – Снова проблемы с Марком? – уточняет Донен, копошась в каких-то книжках на столе. Донхек вздрагивает. – Не удивляйся. Всю прочую боль, которая не связана с ним, ты обычно просто игнорируешь или подавляешь как-нибудь сам. Но этот парень, очевидно, единственная из возможных причин боли, на которую тебе не все равно. Получив безмолвное разрешение в виде кивка, Донхек присаживается на чужую кровать и обводит мимолетным взглядом тесную комнатку, в которой никогда ничего не меняется. Время как будто огибает это место, тщательно обходя его стороной. – Ты прав, – он не видит смысла спорить долго. – Я опять, беспомощный демон, пришел к тебе за советом. Донен усмехается, не глядя на него, и находит на столе карандаш, принимаясь внимательно что-то вычерчивать на листе бумаги. – Так что на этот раз? И Донхеку приходится практически на одном дыхании выпалить ему всю эту эпопею, не усместившуюся бы даже в десять толстых томов романа и при этом произошедшую всего за несколько недель. В конце рассказа Донен только присвистывает, откидываясь на спинку рабочего стула. – Я правильно понимаю, что на твоего бойфренда открыла охоту добрая половина всего магического мира? – Он не мой бойфренд, – бормочет Донхек. – Но… да. Он уже настрадался, а это только начало. Он этого всего не заслужил. – Зачем он солгал, что виноват? – недоумевает Донен. – Он правда настолько глуп? Таинственные охотники беспощадно терзали наш народ долгие десятилетия, и теперь, когда один из них оказался в руках духов, они не успокоятся, пока не доведут дело до конца. Поверь мне, месть будет даже страшнее, чем говорила наяда. Донхеково сердце пропускает удар. – Что они будут делать с ним? – Мы можем только догадываться, – пожимает плечами Донен. – Сначала – физические увечья, потом – ментальное насилие, они будут издеваться, пока не сведут смертного с ума. И то же самое будет с каждым, кто попытается встать на их пути. – Выходит, мы ничего не можем сделать? Тихо прокашлявшись, Донен вздыхает. Его взгляд бегает по стенам, будто он собирается с силами, чтобы сказать что-то, что заранее будет отвергнуто. – Ну, почему же… ты можешь. – Я знаю. – Суккубы обычно о таком не заморачиваются. – Я знаю. – Тебе же ничего не стоит взять его за руку, посмотреть в глаза, зачаровать, и все – он в твоем пожизненном плену. Прекрасная бабочка, попавшая в паутину без единого шанса выбраться. – Хватит говорить об этом, пожалуйста, – Донхек смотрит ему в глаза почти умоляюще. – Ты же знаешь, это не для меня. Тем более… он не знает, кто я такой. – Вот как, – хмыкает Донен и кивает – словно какой-то собственной, мимолетно промелькнувшей в голове мысли. – А ты не думаешь, что это неправильно? – Что именно? – на самом деле, все, что происходит между ними с Марком, изначально неправильно. – Лгать своей любви о себе. – Я не лгал, я просто- – Ты промолчал. Донхек безмолвно сдается, опуская взгляд. Донен многого не знает. Он не просто промолчал, а действительно, черт возьми, взял и солгал. Он думал, что это как-то поможет. Думал, что ложь способна бесследно стереть из будущего момент, когда Марк лицом к лицу столкнется с его настоящей сущностью, но… но ложь лишь отложила его на потом. И самое страшное сейчас – с дрожащими ладонями ждать наступления этого «потом». – У тебя только один выход, и ты его знаешь. Проигнорируешь – и твоя жизнь превратится в настоящий кошмар. – Я живу в кошмаре последние двадцать лет, – действительно: подобным Донхека не напугать. – Верно, – кивком соглашается Донен. – Но разве прежде Марку хоть раз грозила смертельная опасность? Донхек задумывается, опуская взгляд: однажды, лет в пятнадцать, Марк упал со стремянки, пытаясь собрать вишен на компот; немного раньше, в двенадцать, чуть не утонул во время самодеятельности на уроках плавания; долгое время он не знал о своей наследственной предрасположенности к многим болезням, а когда узнал, исправлять собственный способ жизни оказалось слишком поздно; он бесстрашен, иногда до глупости, отчаянный, шумный и без чувства меры, но… – Никогда прежде, – качает головой Донхек. … но он еще не совершал ничего настолько сокрушительно опасного. Марк просто рискнул всем. Он рискнул даже тем, чего у него еще не было. – Я понял тебя, – отрезает Донхек, прежде чем Донен успевает ответить. Он поднимается на ноги и, неотрывно глядя в пустоту перед собой, шагает к выходу. Все это время он чувствует чужой взгляд где-то меж своих лопаток, и уже у самой двери оборачивается. Он знает все. И Донен знает. Донхек просто изначально поступил неправильно. Ему нужно было подчинить Марка себе, хладнокровно, жестоко, без поблажек, прежде чем он успел начать влюбляться в него. Так было бы правильно. И так было бы меньше боли. Потому что Донхек просто поступил бы так, как должен был поступить суккуб. Но он предпочел поступить как человек. – Я лучше пожертвую собой, – Донен от этих слов только фыркает, будто тем самым говоря: «Ну да, конечно, я и не ожидал услышать от тебя что-либо другое», – чем позволю им тронуть Марка еще хотя бы раз. И когда он уже переступает порог комнаты, ныряя в маленький, сырой и темный уголок не занятого одиноким обитателем подвала, чужой негромкий голос раздается ему вслед: – «Они» – это и ты тоже, – почему-то бьет Донхека сильнее, чем следовало бы. – Если ты вдруг забыл. ; Донхека начинает тошнить от всего в стенах собственного дома, и не то чтобы это чувство ему сильно чуждо. Скорее даже, наоборот, – он сроднился с ним настолько, что перестал отрицать. Тошнит от своей комнаты. Тошнит от потолка и стен. Тошнит от вида за окном. Тошнит от каждой книжки на книжном стеллаже. Тошнит от пыли на паркете. Тошнит от наволочки и одеяла, даже если они пахнут свежим кондиционером для белья. Тошнит от всех простых человеческих радостей. Тошнит от места, в котором Донхек должен испытывать только комфорт и радость, но он почему-то не. Поэтому он сбегает домой к Марку, словно в собственное персональное убежище. Для Марка, впрочем, его дом давно перестал быть таковым. – Он снова не может спать из-за боли, – этими словами с порога встречает Енхо. – Что такое? – Донхек замирает, разувшись в прихожей. – Что-то новое? – Нет, просто… – Енхо вздыхает, почесывая затылок. – Его раны болят. Все одновременно. Они вместе поднимаются в комнату, где Марк привычно лежит на кровати, свернувшись в совсем маленький комочек беззащитности и боли. Пока Донхека не было, Енхо успел сменить постельное белье на свежее, но и это уже успело измяться вдоль и поперек, превратившись в настоящий хаос. – Я сварил суп, – сообщает Енхо, – но он ничего не хочет есть. Совсем растерял аппетит. – Х-холодно… – тихо бормочет Марк, когда Донхек подходит ближе и пытается заглянуть ему в лицо. – Закройте… окна… Донхек сначала поднимает взгляд на плотно закрытое окно, завешенное тонким тюлем, а потом оборачивается на Енхо, – тот только бессловесно пожимает плечами. – Ему то слишком холодно, то слишком жарко, и постоянно больно, – вздыхает он. – И вот так целый день. – Я понял, – тяжело сглатывая, отрезает Донхек, хотя на самом деле он не понимает ничего, и это вгоняет его почти в животную панику. Это незнание. Неизвестность. Ходьба по минному полю, игра в морской бой, когда остается лишь догадываться, когда и куда ударят в следующий раз. – Оставишь нас? Я попробую уговорить его поесть. В ответ Енхо глядит на него несколько недоверчиво (чего и стоило ожидать), но в итоге лишь покорно кивает и пятится к выходу, плотно закрывая за собой дверь и отчего-то оставляя практически абсолютную уверенность в том, что он не будет подслушивать. Оставшись наедине с Марком, Донхек придвигается к нему так близко, как может себе позволить, и вздрагивает, когда натыкается на его измученный всей болью мира взгляд. Видя его отчетливо, Марк пробует приподняться, и заметно, как он делает это, крепко стиснув зубы, – даже вставать после падения со стремянки не было так тяжело. – Я не знаю, сколько я смогу выдержать, – честно признается он, и голос его тихо хрипит в изнеможении. Донхек опускает взгляд на чужие руки, и в момент, когда он замечает насквозь пропитанные (от плеч и до самых запястий) кровью (будто к ожогам и старым ранам добавились новые порезы) бинты, – что-то в нем тихо щелкает, словно кто-то нажимает на кнопку или опускает рычаг запуска. Он подается вперед и заключает Марка в крепкие объятия, даже не боясь, что тот, ослабленный от голода, может сломаться в любой момент, будто фарфоровая куколка. Донхек находит чужую холодную ладонь и переплетает их пальцы, прячет лицо в марковой шее и дышит разгоряченной кожей. – Сделай так опять, – шепотом просит Марк, зарываясь лицом в его волосы. – Сделай так, как вчера. – Хорошо, – Донхека даже не нужно уговаривать, и он крепче сжимает его ладонь в своей, позволяя самому себе утонуть в Марке, задохнуться в нем, потеряться и забыться. Они, словно неразлучники, словно два тонущих посреди океана корабля, словно два огонька, слившихся в одно пламя, два безудержно бьющихся сердца, – живые, юные, дышащие, горячие до той степени, когда запросто могут клеймить друг друга. Донхек боится клеймить Марка. Он не хочет присваивать его себе. Но так тяжело вдруг становится прекратить. Донхек вжимается губами в чужое плечо, целует, пока Марк над ухом стонет его имя, прерывисто и хрипло, и Донхек ощущает, как уничтожает самого себя, пока пытается принести умиротворение чужой оболочке. Но что если эта оболочка ему – уже роднее, чем собственная? – Мы вытащим тебя, – шепчет он, пока Марк царапает ему спину почти до крови и пальцами оставляет новые синяки на плечах. – Я лично тебя вытащу. Обещаю. И, мимолетно приподнимая голову, он вдруг случайно замечает маленького кузнечика, одиноко ползущего по стене.