боготворительность

солнце просачивается сквозь жалюзи желтые ромбы красные прямоугольники пальцем в воздухе я нарисую улыбку все что останется: свет на сетчатке глаз кирпичная крошка мята на подоконнике моя бесполезная нежность часики и незабудки пакет барбарисок белые полосы в небе от самолета в землю под стеклышком кем-то закопан секрет я никогда не сделаю тебе больно — Дзеси Икита

Донхек привыкает просыпаться рядом с Марком, привыкает касаться его и при этом не причинять ему боли, но обстоятельства, которыми вызвана такая потребность, становятся только хуже и хуже с каждым днем. Донхек хотел не так. Да и Марк, наверное, тоже. – Доброе утро, – солнце пропитывает собой мягкий тюль и вместе с ним – все помещение, окно все еще плотно закрыто, а потому в спальне за ночь становится кошмарно душно. Донхек приподнимается на локтях. – Ты не против, если я открою форточку? Марк только легонько качает головой, не вставая с подушки. Он снова смотрит в потолок, но на этот раз – абсолютно осмысленным взглядом, повседневным, спокойным, не искаженным никаким страданием. На письменном столе стоит тарелка с недоеденным супом, рядом – пустая пепельница и пачка сигарет (Марк хотел закурить, но вырубился прежде, чем до нее дотянулся). С тихим скрипом распахивая форточку, Донхек мимолетно задерживается взглядом на улице – тихий двор, фруктовые деревья, которые давно отцвели и давно плодоносят, вдалеке – лес, сейчас спокойный и нежно-изумрудный, нежно – потому что не кажется таким враждебным и жестоким, какой есть на самом деле. – Что там? – тихо спрашивает Марк, и его голос заставляет Донхека попятиться и нырнуть обратно в полуденную духоту комнаты. – Все такое спокойное, – отзывается он, присаживаясь на кровать. – Чувство, будто только здесь – настоящая катастрофа. Это вызывает в Марке улыбку. Донхек рад, что Марк улыбается, потому что он не знает, как сообщить, что должен покинуть его на несколько долгих дней. Расстояние между их домами как будто растягивается, становясь почти бесконечным, всякий раз, как Донхек уходит. В мыслях он тянет вперед ладонь, зарывается пальцами в чужие волосы, почесывает и гладит, запутывает пряди, ерошит, щекочет; спускается ладонью на щеку, ведет до самой шеи, обнимает и наконец притягивает Марка к себе – как будто провожает куда-то, и остается лишь махать вслед белым платком. Марк – уходящее судно, тень, что рассеивается в сумерках. Пятно темноты в нежно-кремовой постели. Иногда Донхек забывает, что настоящий демон здесь – он. Глядеть на Марка такого все горше с каждой секундой: в нем словно сосредотачивается монохромная серость с плавным переходом в непроглядную темноту. И не то чтобы в Донхеке намного больше нужного им двоим света. – Спасибо, – вдруг произносит Марк, как будто решаясь в последний момент. Донхек вздрагивает и удивленно округляет глаза. – За что? – За то, что забираешь мою боль. Донхеку отчего-то нравится, как они говорят об этом: будто он собирает в ладони чужие чувства мелкими крупицами, обломками ракушек на морском побережье, и заботливо раскладывает по своим карманам, пока они не становятся настолько тяжелыми, что попросту начинают тянуть его к земле. – Я придумаю, как сделать так, чтобы твоя боль не возвращалась, – кивает он, заглядывая Марку в глаза. – Ты мне доверяешь? – Не думаю, что у меня есть выбор, – пожимает плечами Марк. Это немного задевает Донхека. В глубине души ему хотелось бы, чтобы ему доверяли просто потому, что он – это он. В комнату стучится Енхо, и это заставляет Донхека подорваться на ноги, будто их с Марком могли уличить в чем-то слишком секретном и интимном. Марк встает тоже и делает это с почти парящей легкостью, которая поначалу даже немного пугает; как будто затишье перед бурей. Вот-вот – и штиль обратится настоящим кошмаром. – Спускайтесь завтракать, – негромко зовет Енхо из коридора, и голос у него такой, словно что-то очень сильно его гложет. Донхек пользуется моментом, когда Марк уходит в душ, и долго просто стоит в коридоре напротив ванной комнаты, прежде чем уйти. Он проглаживает взглядом всю закрытую дверь, из-за которой доносится шум воды, выравнивает дыхание, успокаивается, то сжимая, то разжимая свои пустующие ладони. Можно ли у кого-то попросить любви к себе? И, если да, то какими словами сделать это лучше всего? – Завтракать не будешь? – на кухне Енхо хмуро поглядывает на него через плечо, пока возится у плиты. – Нет, – качает головой Донхек и целенаправленно идет в прихожую. Обувшись, он пятится назад и останавливается в дверном проеме. – Спасибо. Что заботишься о нем. «Кем бы ты ему ни был». Енхо только тихо фыркает и не говорит ни слова в ответ. ; Только на полпути к дому, на середине этой извилистой короткой тропинки, ведущей на холм, Донхек останавливается на секунду и замечает, как с ресниц его сами по себе срываются слезы, катятся по лицу и приземляются на траву под ногами. Он не догадывается, что Марк провожает его взглядом с крыльца, но все равно не находит в себе сил обернуться – боится, что кто-то заметит, как он плачет, впервые за долгое время. ; Марк чувствует неотрывный взгляд Енхо на своей макушке беспрерывно все то время, пока ест, низко склонившись над тарелкой. Он впечатывается в него, липнет, как жвачка к подошве, раздражает и чешется, будто старая рана, и в конце концов вынуждает Марка оторваться от трапезы и спросить напрямую: – Что такое? Енхо тут же отводит взгляд, будто ужаленный, и направляет его куда-то в сторону окна. Марк вздыхает и кладет на стол палочки, вытирая рот краешком тканевой салфетки. С тех пор, как Чевон погибла, Енхо практически все время проводит в этом доме, а потому, занимаясь уборкой, делает все на свой лад. Марк не противится, пока полотенца в его доме пахнут фруктами и лавандой. Марк вообще не видит смысла противиться, пока он чувствует себя в безопасности, не обглоданный одиночеством. – Ты чувствуешь себя лучше, – голос Енхо отчего-то звучит с явным упреком. Марку этого не понять. – Неужели у Донхека есть какое-то чудодейственное лекарство? Марк вновь опускает взгляд и задумчиво жует щеки, чувствуя, как постепенно начинает злиться. Причина злости ему пока не ясна, но Енхо меняется в настроении прежде, чем он успевает как следует в этом разобраться. Или хотя бы начать разбираться. – Я рад, что тебе лучше, – режет Енхо почти по словам, поднимаясь из-за стола. – Правда. Он уходит на крыльцо, курить, а когда возвращается, Марк уже у себя, потому что ему внезапно тошно от всего, кроме (ирония) этих самых приевшихся стен. Енхо идет в свою комнату, которая когда-то была комнатой марковых родителей, запирается там и включает телевизор. И так они сидят часами, спиной к спине, как будто между ними не существует преграды в виде стены, разделяющей две практически идентичные картонные коробки; под тихий шум новостей, из которых Марк различает что-то о лесных пожарах, глобальном потеплении и новых изобретениях британских ученых. Приятнее и роднее ему слышать шум липы за окном, ощущать ее запах, который он помнит наизусть, где бы ни находился. И в руке как будто не хватает чей-то чужой руки, но Марк не то чтобы придает этому слишком большого значения. Он снова приходит к Енхо, стучится в его комнату (хотя, казалось бы, зачем стучаться, он ведь в своем доме), молча, не ожидая разрешения, вплывает внутрь, семенит к кровати, залезает на свободную половину, двигается под самый чужой бок, мягкий и теплый, и тут же чувствует такие же мягкие и теплые пальцы в своих волосах. Енхо делает вид, что слишком увлечен выпуском новостей, чтобы обращать внимание на что-либо вокруг себя, но его мимолетные взгляды все равно отпечатываются на марковой макушке, на его постепенно заживающих руках тут и там, и на долю секунды, лишь на какое-то ничтожное мгновение, Марк (снова) забывает о том, как ему больно, и слабо, и тревожно – все время кроме этой самой секунды. И они будто вновь лежат в поле – только вдвоем – и разглядывают, юные и вечно жадные, бесконечные созвездия в ночном летнем небе. Енхо очерчивает их пальцами, прозрачно, эфемерно, а Марк подхватывает, отпечатывает в памяти, сохраняет, чтобы после воспроизводить сотни тысяч раз во время их долгой-долгой разлуки. Марк все еще не находит в себе сил выпытать у Енхо правду о том, где он был. Но почему-то сейчас ему кажется, что это все не так уж и важно. Енхо обнимает его за плечи и тянет ближе к себе. Как опора. Как вся теплота мира, заключенная в одном человеке. Как самый лучший друг на свете. И Марк невольно растворяется рядом с ним, рядом с такой заботой, которой прежде не испытывал ни о от кого, потому что даже то, что дарил ему повсеместно Донхек, было далеко от заботы, – это было какое-то новое, неизученное, потустороннее чувство, определенно и магическое, и человеческое в одинаковой мере, но больше, все-таки, в нем было магии, а вот человечности от людей вокруг себя Марку никогда не хватало. Донхек ощущался, все же, теплее, нежнее и… и не таким далеким, как Енхо, который вроде рядом, вроде позволяет жаться к себе вплотную, но он – планета, которая никогда не стоит на месте и все время совершает беспрерывные обороты, то и дело отворачиваясь от Марка и обнажая свою холодную и темную сторону. В Енхо столько всего, что никогда не будет изучено ни одним астрономом. А Марк Ли заведомо проваливает свою первую миссию в космосе. ; Дома Донхек штудирует сотни, тысячи книг, достает эльфов множеством расспросов, забывает о здоровом сне и регулярных приемах пищи, лежит в собственной комнате на полу и пялится в очередной доисторический сборник заклинаний, листая его хаотично в разные стороны, загораживая им блеклую рыжую люстру, вычитывая и подчеркивая карандашом целые строчки в надежде найти хоть что-то, что могло бы ему пригодиться. В один из особо напряженных моментов к нему приходит Ренджун. Молча садится рядом, обнимает колени, обводит Донхека взглядом, как тела обводят мелом в детективных сериалах, и издает такой затянутый, тяжелый и многозначительный вздох, что Донхек даже отрывается от своей книжки, захлопывает ее и отбрасывает в бесконечную кипу таких же на полу. – Я не вижу тебя на завтраках, – тихо бормочет Ренджун, укладывая голову на колени и легонько касаясь их губами. – И на обедах. И на ужинах. И вообще нигде тебя не вижу. Что происходит? Донхек вздыхает тоже, зажмуривается, чувствуя, как каждая, даже самая мелкая косточка в его теле болит от усталости и перенапряжения. Он действительно не замечает никого и ничего вокруг себя и тратит все свободное время на то, чтобы найти какой-нибудь способ выйти на след настоящего убийцы Чевон. – Тебе краткую версию истории или длинную? – он приподнимается и, не вставая с пола, двигается к кровати, опираясь на нее спиной и оказываясь прямо напротив Ренджуна. Его друг только пожимает плечами – но не потому, что ему все равно, а, скорее, просто из растерянности. – Давай хоть какую-нибудь. И Донхеку приходится с точностью до малейших деталей повторить все то, что он еще вчера рассказывал Донену, а также в общих чертах добавить события прошлой ночи и в конце концов привести весь рассказ к тому, чем он занимается сейчас. В конце Ренджун долго молчит и глубоко задумчивым взглядом выводит неясные узоры на паркете. – Я читал кое о чем, – негромко сообщает он, и почему-то эти слова становятся для Донхека лучиком света, хоть он и даже не успевает узнать, что конкретно его друг имеет в виду. – Давно, когда стащил с полки старшего брата запретную энциклопедию истории происхождения эльфов. Но я помню. В общих чертах. Донхек непроизвольно двигается ближе к нему, словно Земля поворачивается к Солнцу, позволяя ему оставить поцелуй на своей щеке, растечься теплой карамелью по своей поверхности. Он награждает Ренджуна самым отчаянным и переполненным надеждой взглядом на свете, прежде чем тот вздыхает, сдаваясь: – У эльфов есть возможность считывать последние воспоминания своих погибших братьев, – к Донхеку понимание его слов приходит постепенно, и воспринимает он их совсем не так безболезненно, как ему хотелось бы. – И если… если есть шанс, что Тэена и Чевон убил один и тот же человек… я могу попробовать обратиться к прошлому и посмотреть, кто это был. – Хочешь сказать… ты можешь увидеть последнее воспоминание Тэена? – Донхек даже затаивает дыхание от мысли об этом. Почему он сам прежде никогда не задумывался о подобном? – Прошло уже много времени с его смерти, но… – Ренджун пожимает плечами. – Я мог бы попытаться. Правда, боюсь, у меня ничего не выйдет. Недостаточно опыта и сил для такой могущественной магии. Если кто и сможет провернуть подобное со стопроцентной точностью, так это Донен-хен. – Он нам не поможет, – отрешенно качает головой Донхек, вспоминая их последний разговор, который как начался, так и закончился не на самой приятной ноте из всех возможных. Ренджун только поджимает губы, в тысячный раз за несколько минут сдаваясь, и в задумчивости опускает взгляд. Они еще не проиграли в этой войне, но отчаяние уже стучится в двери и скребется по стенам. Донхек упорно отгоняет его от себя. – Тогда, – сам с собой решает Ренджун, – я сделаю это. Почему-то Донхеку даже в голову не приходит спросить его (или хотя бы самого себя) о причине, – он просто загорается, вспыхивает весь в один момент, будто спичка, и выпрямляется, не отводя от друга пристального и – заранее – благодарного взгляда. – Даже если не выйдет, – тем временем продолжает Ренджун, – мы хотя бы попытаемся что-то сделать. Я верю в карму и все такое, знаешь. – Знаю, – выпаливает Донхек в ответ прежде, чем их взгляды встречаются. – Спасибо, – добавляет он, хотя ничего еще не успело произойти, но это «ничего» – уже – важнее всех «что-то». Потому что движение с мертвой точки. Хоть какое-то. В сторону света. – Пока не за что, – вздыхает Ренджун и озадаченно чешет затылок. – Осталось сообразить, как это сделать.