боготворительность

любовь это прикосновение это сигнал, который никто не слышит это близость, которую нельзя ничем объяснить что если стена между нами никогда не была прочнее ореховой скорлупы? — Дзеси Икита

Комната Тэена навсегда оставила на себе клеймо запретной во всем их доме. Таинственной. Неприкасаемой. Но – закрытой на самый простой, человеческий ключ, потому что внезапно (или вполне ожидаемо) Донен отказался накладывать на нее какое-либо заклинание. Ренджуну удается достать ключ, самым наглым и максимально скрытным образом проникнув в их бытовой тайник, рискуя головой и всеми своими немногочисленными пожитками. Он готовится к ритуалу несколько дней, и Донхек зачем-то готовится тоже, хоть и знает, что ему суждено быть всего лишь наблюдателем. Скорее, он пытается максимально свести на нет всю ту боль, которую ему придется почувствовать еще на самом пороге тэеновой спальни. Боли оказывается больше, чем он ожидал. Донхек даже отворачивается сначала, отрицает, не находит в себе сил сделать хотя бы шаг внутрь. Но помнит: у них попросту нет времени медлить. Нет времени что-то чувствовать. Ренджун легонько отталкивает его в сторону и сам проходит вперед, внимательно осматриваясь по сторонам. – Здесь совсем ничего не изменилось, – не может не отметить вслух Донхек, наконец решившись обвести комнату внимательным взглядом. Тэен редко когда приглашал посторонних к себе: это местечко всегда было его персональным островком одиночества, и эльф беспрерывно настаивал на уважении к собственному личному пространству и времени. Донхек всегда уважал его пожалуй даже больше, чем он об этом просил. Часто он боялся даже дышать в тэенову сторону. Слишком поздно он осознал, что лишь ему одному, на самом деле, было позволено все то, что находилось под строгим запретом для остальных. И в каком-то смысле это осознание успокаивало его на протяжении очень долгого времени, приносило какое-то очень важное ощущение собственной важности, – то самое, которого всегда очень не хватало Донхеку. Комната пахнет сыростью, временем, но больше всего – одиночеством; последним – куда хуже, чем даже спальня донхекова. Ренджун ступает с опаской по скрипящим половицам, в полутьме, потому что окна плотно зашторены маленькими занавесками, не обнажая, наверное, многого. И это скорее хорошо, чем нет. Ему приходится лечь на тэенову кровать, чтобы (как бы это ни звучало) хоть приблизительно ощутить себя на его месте: как он лежал там, расслабленный и спокойный, привычно жемчужно-улыбчивый, не тронутый никакой заботой, не знающий, что с минуты на минуту исчезнет, испарится, взмыв в воздух и растворившись в нем сотней маленьких мотыльков. Донхеку смотреть – больно, и он думает, что это все как-то слишком неправильно, да и уличить их могут в любой момент, так что действовать нужно быстро, не особо размышляя о морали и правилах. Ренджун просит тотального спокойствия – Донхек забивается в самый угол, укромный и пыльный, и молчит, боясь даже дышать. Он не знает, сколько времени проходит так, – кажется, что он сидит на месте, не двигаясь, будто скульптура из мрамора, целую вечность. И в момент, когда Ренджун, все это время неподвижно лежавший на кровати, вдруг распахивает глаза и жадно глотает ртом воздух, словно едва вынырнув из морской пучины, Донхек подрывается на ноги и обеспокоенно подлетает к нему, помогая подняться. – Я видел кое-что, – Ренджун дышит тяжело – тысяча апокалипсисов в минуту – и ладонью хватается за солнечное сплетение. Донхек никогда не хотел ему боли, но он обычно никому ее не хочет (кроме себя), а она все равно происходит, будто нарочно. – Но… но только отрывками. Он отшатывается от кровати куда-то к подоконнику, цепляется за него руками, влезая прямо в плотный, но невидимый слой пыли, и зажмуривается, пытаясь отдышаться. – Там… – роняет он себе под ноги так ошарашено, что Донхек невольно пугается еще сильнее. – Ого… – Что именно ты видел? Что произошло? Отдышаться у Ренджуна не выходит, – со стороны и вовсе создается впечатление, словно его то и дело накрывают с головой морские волны в безудержный шторм. Едва он успевает вынырнуть из-под воды и поймать ртом немного воздуха, – прямо на него идет следующая волна. Донхек пытается приказать себе не настаивать. Не выпытывать. Не издеваться. Но во взгляде Ренджуна столько всего, что непроизвольная паника нарастает с каждой новой секундой. – Я не увидел лица убийцы, – наконец признается Ренджун, и на долю секунды услышанное укалывает Донхека ощутимым разочарованием. Как же так? Неужели их ритуал не подействовал? – Но… увидел его татуировку. На лопатке. Кажется, на левой. Донхек задумчиво хмурится, пытаясь осмыслить чужие слова. – Хочешь сказать, что?.. – Да, – шумно выдыхает Ренджун, опуская лицо. – Он был обнаженным. – Выходит, они?.. – Кажется, что да, – режет Ренджун на части, зажмуривается, и понятно, что ему не слишком нравится упоминать все увиденное вслух, – эльфы обычно по-особенному болезненно переживают потерю себе подобных, а Тэен с Ренджуном хоть и не были близки, последний все равно скорбит по нему, словно – как это и положено – по своему некогда самому большому сокровищу. И Донхек понимает его боль, правда, разница в том, что в него это чувство никто никогда не вкладывал просто для галочки. Не выдерживая такого налета мыслей на и без того уставшую и измученную догадками голову, Донхек и сам прислоняется поясницей к подоконнику рядом с Ренджуном и долго-долго просто смотрит в пол, беспрестанно плывущий перед глазами. Панический страх того, что кто-то может застать их здесь, пускай и комната находится в самом отдаленном уголке дома, не рассеивается, но как будто отступает на задний план по сравнению с той смесью чувств, которые переполняют всю донхекову сущность в этот самый момент. – Так, ладно, – он хватает Ренджуна, еще заторможенного, за руку, и тащит за собой прочь, только в дверях оборачиваясь, чтобы удостовериться, что они ничего своего не забыли и все чужое оставили на местах. – Пойдем отсюда. За запертой изнутри дверью собственной комнаты Донхеку почему-то не становится легче, но он и не думает о себе, больше – о Ренджуне, который липнет лопатками к стене, а пол по-прежнему прожигает стеклянным взглядом, абсолютно бессмысленным и каким-то почти неживым, словно решаясь вот-вот просочиться сквозь половицы и исчезнуть. Донхека пугает его состояние, хоть и в каком-то смысле он был к нему готов. Он подает Ренджуну стакан воды из графина, дожидается, пока тот выпьет все до последней капли, и вновь с надеждой смотрит прямо в глаза. – Татуировка… – продолжает прежде оборванную мысль Ренджун еще влажными и раскрасневшимися губами. – Очень странная. Какой-то узор. – Сможешь изобразить? – в надежде спрашивает Донхек и, когда Ренджун только легонько неуверенно кивает, бросается к письменному столу в поисках клочка бумаги и карандаша. ; Сжимая в ладони заветный набросок, Донхек несется в соседний двор, к дому Марка, как сумасшедший, как ребенок, движимый каким-то невероятным всплеском радости, волнения, азарта, нетерпеливого ожидания. Он спотыкается о мелкие камни и режется о высокую траву, в которую забредает, чтобы сократить путь, который, казалось, и так не может быть короче. Он обязан рассказать все Марку как можно скорее. Оказываясь у знакомой до последней трещинки и царапинки двери, Донхек колотит по ней руками как сумасшедший и замирает в нетерпеливости, когда ему открывает Енхо и с порога вспарывает своим хмурым и неприветливым взглядом, останавливаясь и на небрежно сложенной бумаге в его руке. – Мне нужно увидеть Марка, – стараясь унять дрожь в голосе, сообщает Донхек. – Это очень важно. Ответ Енхо вмиг его обезоруживает. – Марк не хочет видеться с тобой, – он кромсает слова на равные части, выдерживает секундные паузы, в каждую из которых Донхек разбивается в осколки тысячи раз: – Он попросил тебя не пускать. Донхек даже не сдерживает растерянной усмешки – настолько он ошарашен и застан врасплох всем услышанным. – Но… почему? Он это сам сказал? Енхо только складывает руки на груди и приваливается к косяку. Молчит, тем самым давая понять, что прозвучавшие вопросы и вовсе не нуждаются в ответах. Но Донхек нуждается в ответах. Еще неделю назад все было хорошо, они обнимались, крепко-крепко, и Марк таял в его объятиях от того, как ему постепенно становилось нормально, не так тревожно, не так пламенно, не так больно. Неужели Донхек успел сделать что-то не так, сам о том не догадываясь? – Пожалуйста, впусти меня к нему, – не сдается он и бросается вперед – напролом, но Енхо непоколебим, он не делает ни шагу в сторону, даже не дергается, и Донхек просто врезается в него, беспомощно, как в огромный холодный айсберг, и не знает, что делать со всем этим недоумением и противоречием в себе. – Марк! – зовет он, и ему даже не стыдно от того, как по-детски капризно в своем отчаянии звучит его рваный голос. – Марк, спустись ко мне, пожалуйста! Это очень важно! Енхо только вздыхает и продолжает стойко молчать, не сводя с Донхека выжидающего взгляда, словно насмехаясь над его ничтожными попытками. Столько всего кошмарного уже успело случиться и обязательно случится еще, если Донхек не схватится за единственную полученную зацепку, которую прямо сейчас крепко сжимает во вспотевшей от нервов ладони. Именно на его ладонь Енхо медленно переводит взгляд. – Что это? – в его глазах ничего не загорается, не становится новым или каким-то лукавым, только голос звучит самую малость заинтересованно. Вместе с этим он тянет вперед свои проворные длинные пальцы. – Если это для Марка, то я могу передать, но ты должен пообещать мне, что уйдешь. Ну уж нет, сам себе думает Донхек, хоть и вся его сущность – неожиданно – сомневается. Он так и не смог довериться Енхо до конца, это правда, но дело, скорее, даже не в самом Енхо, а в том, что Донхек просто ощущает себя неспособным вверить абсолютно все, что у него есть, какому-то другому смертному помимо четко очерченного в его двадцатилетней памяти. Впрочем, порой кажется, что память о Марке существовала в Донхеке задолго до его рождения, и даже задолго до рождения Марка, и вообще, то, что Донхек помнит о Марке каждую мелочь, каждую родинку, пятнышко, шрам и ямочку, – что-то настолько до немого ужаса вечное, еще более вечное, чем сама вселенная, а может, и вселенная была создана лишь ради того, чтобы Донхек с Марком однажды встретились, столкнулись, впечатались, поймали друг друга взглядами и запомнили, может, вселенная была создана именно затем, чтобы в один момент они причинили друг другу самую страшную боль через самую сильную любовь. И именно с мыслями об этом всем Донхек и решает: Ну уж нет. И спокойно, как будто это не его ударили так больно в момент, когда он меньше всего ожидал, пятится прочь с крыльца. – Передай, что если он вдруг захочет увидеть меня, – в руке, спрятанной за поясницей, мнется злосчастный рисунок, – я буду ждать в своем саду. ; Многие розы давно отцвели, оставив после себя иссохшие в летнем зное тонкие бутоны, а оттого стало проще заметить шипы, на которые Донхек в последнее время стал напарываться скорее нарочно, а не из невнимательности или неосторожности. Он не лжет: он действительно смиренно дожидается Марка в саду, питая очень шаткую, но очень нежную надежду на то, что он все же придет, что передумает, отгонит от себя эту невесть откуда взявшуюся самую глупую мысль на свете, мысль о том, что присутствие Донхека рядом может быть ему в тягость и боль. Донхек и сам уже от этой мысли почти отказался, хотя раньше она целиком поглощала его рассудок. Он часами сидит прямо у высоких и пышных розовых кустов, умостившись на небольшом клочке тонкого покрывала, и все рассматривает без конца ренджунов рисунок, пытаясь найти в отрывистых карандашных линиях на бумаге что-то, хотя бы отдаленно знакомое. И каждую секунду кажется, что Донхек на самом деле знает это все, что он где-то видел точно такой же рисунок, и ему даже не нужно разгадывать эту головоломку, потому что ответ уже на самой поверхности, и к нему нужно лишь потянуться – и поймать ладошкой. И столько раз Донхек ловит себя на том, что он почти понял, как все вновь обрывается, возвращаясь в начальную точку, и в голове остается только один безответный вопрос: как что-то настолько простое может быть настолько сложным одновременно? Он погружается в эту загадку, раз за разом прокручивая в голове совершенный ритуал и слова Ренджуна до малейших деталей, не позволяет себе ни минуты отдыха, ни телесного, ни душевного, просто чтобы не думать о том, что такого вдруг случилось между ними с Марком, что внезапно оттолкнуло их, до этого беспрерывно магнитящихся друг к другу, так разительно и оглушительно, словно взрывной волной. Приходит Ренджун – приносит миску вымытых персиков и жестом предлагает Донхеку, усаживаясь рядом на свободный уголок покрывала. Он тоже заглядывает в рисунок, а Донхек, тянущийся рукой за одним из персиков, на миг поднимает на друга изучающий взгляд. И – так получается – задерживает его. Только в свете прямых солнечных лучей Донхек видит, как заметно Ренджун побледнел, как неотвратимо и быстро, будто одна из тех самых увядших роз над их головами. Донхек в равной мере переживает и чувствует себя виноватым, а брызги персикового сока на собственном предплечье почему-то кажутся ему трагичнее слез, которые он выплакал, похоже, все до последней, пока уныло плелся от маркова двора обратно домой. Даже уснуть на холодной церковной скамье кажется не таким болезненно-чужим. Не таким приговором. Это – что-то, с чем можно жить. Нельзя жить – без Марка. – Я в порядке, – Ренджун будто отвечает на какой-то неозвученный вопрос, и вдобавок ко всему прочему Донхек вдруг ощущает еще и укол собственного эгоизма, из-за которого он сейчас не способен переживать за чью-либо боль, кроме беспросветной собственной. – Правда. Он знает, что Ренджун лжет: он далеко не в порядке, потому что такая сильная магия высасывает все силы даже из самых опытных эльфов, а он, ребенок, еще школьник, находящийся на стадии старых многотомных учебников, а не бесконечной практики, взлетов и падений, и подавно способен незаметно для самого себя стать жертвой собственного любопытства. – Как думаешь, – Донхек готов к какому угодно вопросу, но, к его облегчению, Ренджун (и спасибо ему) решает сменить тему, – почему Донен-хен совсем не выходит из подвала? Он от кого-то прячется? Боится охотников? Донхек, на самом деле, и сам неоднократно задумывался о таком варианте, просто потому что он кажется ему самым правдоподобным из всех возможных. Тэен был его ближайшим другом, и его гибель в свое время наверняка оставила на всем будущем Донена нестираемый отпечаток не только скорби и тоски, но и страха за собственную жизнь. Впрочем, Донен отнюдь не выглядит как кто-то, кто боится за самого себя. Он вообще, кажется, ничего не боится. В каждом его слове, каждом жесте сквозит такое тотальное безразличие, лишь иногда соскальзывающее, разве что, на злость. Поэтому ответ: – Вряд ли, – Донхек заглядывает Ренджуну в глаза, щурясь от солнца. – Вряд ли боится. Скорее, не может справиться с какой-то очень сильной болью. – О, – Ренджун задумчиво бегает взглядом по пространству перед собой, перебирая в руках персики и не решаясь поднести ко рту ни один из них. Донхек тем временем уже тянется за следующим. – Насколько сильной должна быть боль, чтобы сотворить с кем-то такое? Донхек пожимает плечами. Наверное, он никогда не испытывал именно этого, но испытывал только что-то очень близкое, – как раз после смерти Тэена. Это такая боль, которую ты не можешь никак описать, для которой еще не придумано ни одного эпитета, она вездесуща и как будто целиком принимает твою собственную форму, становясь тобой, и когда в определенный момент ты смотришь в зеркало, тебе кажется, что отражение в нем постепенно рассеивается и тает. Ты не можешь собрать себя обратно из осколков. Ты вообще ничего не можешь. Ты ступаешь – и пол проваливается под твоими ногами. А стены комнаты похожи на вату или белый шум. И ты весь – твоя тоска, ни более, ни менее. Вот, что было с Донхеком, и сейчас он больше всего на свете не хочет, чтобы оно когда-нибудь повторилось. – Я спрашиваю, потому что мне сейчас тоже больно, – Ренджун наконец откусывает от персика. Прозрачный сладкий сок скапливается на его тонких бледных губах. – Догораю, словно спичка, а как зажечь себя снова – не знаю. От этих слов Донхек почему-то вновь вспоминает, что скоро сентябрь. Совсем скоро сентябрь. ; До сентября Марк так и не приходит. Розы отцветают почти все, сад медленно начинает превращаться в некое подобие кладбища, покрытого золотисто-бархатной дымкой. Дождей нет, земля все еще сухая после лета, только ветер становится свирепым, холодным, то и дело напоминающим, что зима уже дышит в затылок, и примерно до ноября и остатки августа уже погаснут совсем, не оставляя Донхеку ничего, за что можно было бы цепляться и чем жить. Он все равно выходит в сад, только набрасывает на плечи легкую куртку, которую еще отец в молодости носил, и вновь усаживается под розами, уже почти обнаженными, тусклыми и вгоняющими лишь в бесконечную тоску. Из желтой-красной-оранжевой-розовой-изумрудной их деревня постепенно становится бежево-серой, ветреной и монохромно-тихой. Донхек вновь раскладывает на коленях рисунок Ренджуна, бумагу, за несколько недель бесповоротно измявшуюся в его бесконечно дрожащих руках, и всматривается в штрихи. Поднимается ветер, и Донхеку приходится сильнее закутаться в куртку, натягивая длинные свободные рукава до самых пальцев. Представить страшно, как сильно на самом деле он ненавидит сентябрь. Особенно такой одинокий. Он проводит в саду долгие часы, сидит до последнего, пока не промерзает до последней косточки, и только поздним вечером сбегает обратно домой, каждый раз по привычке оглядываясь на крыльце. В окнах соседнего дома призывно горит теплый оранжевый свет, такой отчего-то уютный и притягательный, словно там живет целая огромная семья, дружная и счастливая. Только некогда цветущий и пестрящий всеми цветами лета двор пустует, понуро спят, едва шевеля пожелтевшими кронами, деревья. Над домом Марка всходит молодой месяц, а вокруг него рассыпаются бисером мелкие крапинки звезд. Донхек вчетверо складывает рисунок и прячет его во внутренний карман куртки, прежде чем зайти домой и на все замки закрыть за собой дверь. Мысленно он каждую ночь желает соседнему дому добрых снов.