боготворительность

Вот и мы… Как устанем мы оба, и ты скажешь мне «уходи», соберу я в солдатский мешок свои плюшевые игрушки, миску, ложку, лоток, поводок, все собачьи справки свои, и вползу попрощаться с тобой и — усну на твоей груди… — Дмитрий Воденников

Одеяло под холодными ладонями чувствуется шероховатым и помятым, не успевшим как следует согреться в этой комнате, где зима начинается уже с первого дня сентября. Марк медленно гладит пальцами тонкую ткань, не глядя, и очень сильно хочет уснуть минимум до следующего лета, но даже просто закрыть глаза сейчас дается с невероятным усилием. Из комнаты еще не до конца выветривается запах свежеприготовленного куриного бульона и сигареты, которую Енхо выкурил, пока стоял у окна и пытался вылепить для них двоих из ничего какой-то разговор. Достать из воздуха реплики и написать пьесу. Только из Марка совсем никудышный актер. Он это знает. Вздохнув, Марк приподнимается – одеяло патокой стекает от кадыка до живота, – и двигается к стене, прижимаясь лопатками к холодному изголовью кровати. Он сидит так какое-то время, пытаясь почувствовать собственное тело. Марионетка, которой поигрались, а потом сломали. И хорошо, что не выбросили на улицу, а то кружился бы сейчас Марк в воздухе вместе с пылью и первыми осенними листьями, никому не нужный, никем так и не подобранный. Он много прокручивает в голове тот судьбоносный момент, когда его ноги внезапно подкосились от резкого выстрела боли во всем теле сразу, когда он не удержал равновесия и упал прямо в землянику, проехался лицом по сухой почве и порезал щеку, совсем как первой бритвой лет в четырнадцать. Марку показалось, что он уже и вовсе забыл, как все это почувствовал, а то, что чувствовал раньше, – и подавно. Но, выходит, только показалось, потому что сейчас он снова мусолит это все в голове, перебирает и делит на части, будто какой-то старый мусор. Он пытается убедить себя в том, что заслужил свою боль. О, он определенно заслужил свою боль. Только какое ее (допустимое) количество? Енхо иногда уходит, ездит на рынок или на почту, и Марку почти до отвратного тошно находиться наедине с этим молчанием, одиночеством, которое не перекрывает ни шумящее радио, ни телевизор, ни пыльные книги, найденные на чердаке. Вместе с книгами Енхо сумел отыскать для Марка и старые фотоальбомы его родителей, но Марк по-прежнему не находит в себе сил прикоснуться к их потрепанным обложкам и заглянуть внутрь. Слишком много всего поломанного осталось ему от семьи, которой у него толком никогда не было. Когда боль и тяжесть в мышцах немного отпускает, Марк встает с кровати и прогуливается по дому, спускается на нижний этаж, едва ли не спотыкаясь на скользкой лестнице, заходит в кухню и забывает зачем, но вдруг видит посреди стола тарелку спелых персиков и, не выдерживая, берет один, жадно вгрызаясь зубами в его сочную мякоть. Он выходит на крыльцо, одетый все еще легко и по-летнему, и разглядывает в задумчивости двор, пока персиковый сок стекает струйками по его предплечью, прячась в укороченном рукаве футболки. Двор стоит безлюдный и тихий, отзывается шелестом древесных крон, и ни в чем вокруг Марк не узнает прежнего тепла, какого-то благосклонного и священного. К слову о святости, свои регулярные походы в церковь Марк забросил еще в июле и до сих пор так и не нашел в себе сил вернуться. Вроде бы, времени и не много прошло, но ему уже начинает казаться, что там все бесповоротно сгнило, покрывшись столетней пылью и плесенью. Какой толк даже с самого величественного храма, если в нем нет искренне верующего и доброго человеческого сердца? Марк не помнит, когда его сердце в последний раз было таковым. Он не помнит, когда в принципе его в себе чувствовал. Кажется, что стрела, которая насквозь пробила беззащитное хрупкое тело Чевон, задела и его тоже, оставшись забытым обломком наконечника аккурат меж ребер. А если бы каждый человек, которого он потерял, оставил в сердце Марка один такой обломок, он и вовсе бы не стоял сейчас здесь, не разглядывал бы с крыльца медленно погибающую в холоде осени природу, не ел бы спелый персик – последний оставшийся подарок ушедшего лета. Но, вообще-то, не последний. Второй подарок, о котором думает Марк, больше напоминает ему наказание. Потому что этот мальчишка, Ли Донхек, возомнивший себя спасителем слабых и обездоленных, вгоняет его в ярость абсолютно беспочвенную, но такую сильную, что у Марка порой почти чешутся ладони от того, как он вновь хочет столкнуться с ним лицом к лицу, столкнуться и ударить так сильно, выплеснуть этим все, что он чувствует, чтобы Донхек понял наконец, что он не Господь и не имеет права управлять чужим страданием так, как ему хочется. Слишком много мыслей у Марка о нем, и ни одну он не может назвать подлинно хорошей. Только… он и сам не успел заметить, как начал чувствовать к Донхеку это все. Как начал хоть что-то к нему чувствовать. Каким-то магнитом Марка вдруг тянет взглянуть влево, – и он, продолжая сжимать в ладони половинку персика, долго и пристально смотрит на соседний дом, на холм, прежде увитый розами, а сейчас – пустующий и бедный. Высокое здание проглядывается за желтеющими кронами деревьев, а двор, втрое больше чем марков, такой одинокий, что за него почти становится больно, совсем как за человека. Марку не хочется знать, что сейчас делает Донхек. ; Донхек тупым лезвием выцарапывает на стене своей спальни очередной день без Марка. Прячет лезвие в рукав, сползает по изголовью кровати на подушку, прямо в неснятой отцовской куртке, тянет носом запах стирального порошка от ткани и прикрывает глаза, чувствуя, как в уголках начинает жечь от подступающих слез. В дверь стучат в который раз за сутки, но Донхек никому не открывает. Он сам себя заключает в эту тюрьму, оседает пылью на паркете и вьется паутиной по стенам, пытается стать максимально невидимым для окружающих. Но – все еще, к сожалению, – дышит. Иногда просто дышать – отвратительнее всего. Он больше не читает книг, не пытается разгадать рисунок на клочке бумаги, не ищет для Марка какого-то чудотворного спасения, потому что Марк, очевидно, совсем не заинтересован в том, чтобы его спасали. В конце концов, если бы с ним случилось что-то страшное, Донхек бы почувствовал. Он продолжает бесконечно убеждать себя в этом ежедневно перед сном. ; На вторую неделю сентября Донхек, почти всецело выеденный, обглоданный тоской, не выдерживает и вырывается из дома на свободу. Он выходит со двора, закрывает за собой калитку, останавливается на несколько минут, стараясь смотреть куда угодно, – на небо, поле, лес вдалеке, пустующую дорогу, мелкие крыши домов у самого горизонта, – только не на марков двор. А в какой-то момент – срывается. Срывается и несется вниз по холму, безудержно, слепо, будто снова ребенок, которого впервые отпустили самого куда-то дальше крыльца. Донхек бежит, и осень размывается перед его глазами, мелькая только быстрыми мазками, яркими бликами, нечеткими и ненужными. Он сам не замечает, как оказывается в церковном дворе. Безлюдный, тихий, поросший высокой травой, он пустует почти траурно, и у Донхека от вида его такого сердце вмиг как-то иссыхает, скукоживаясь в совсем маленький ошметок некогда чего-то большего. Прежде Марк был тем, кто регулярно ухаживал за церковью, даже когда она совсем перестала принимать прихожан. Марк был не заинтересован в том, чтобы становиться пастором по своему наследственному праву, но бросить церквушку – из каких-то великих моральных побуждений – не мог. Он считал своим долгом ухаживать за ней и таким образом чтить память родителей. Об этой части своей повседневности Марк всегда упоминал с особенной теплотой в глазах, и всякий раз, слушая его рассказы, Донхек думал о том, что его собственным храмом была именно любовь к Марку. Это Донхек – тот, кто всегда слепо и самоотверженно заботился о нем, когда он оказывался забытым и брошенным целым миром, и он отчаянно продолжал делать это, даже если Марк не видел и оттого – совсем не ценил. Донхеку никогда не нужно было, чтобы его ценили. Он не ждал от Марка слов благодарности. Он вообще ничего от него не ждал, но сильнее всего – отвержения. И заболело оно в самом сердце сильнее, чем ожидалось. Донхек кое-как перелезает через невысокий забор, протаптывает тропинку через поросший двор и в конце концов присаживается на неровную перекошенную лавочку, на которой Марк раньше всегда курил в одиночестве, измученный работой и обязательствами, а Донхек тихонько наблюдал за ним, прячась в древесных кронах за забором. Донхеку немного хочется, чтобы кто-нибудь смотрел и на него сейчас, причем не так важно – тайно или прямо в глаза. Ему хочется… присутствия. И он лжет самому себе, что присутствия кого угодно, но на самом деле в его голове рисуется вполне конкретный человек. Такое чувство, будто он нарочно приходит просить об этом, просить о каком-то помиловании, – к Богу, о котором по-прежнему не знает совсем ничего. Мог ли Бог создать кого-то такого, как он? Мог ли Он настолько жестоко пошутить над живым существом? За спиной тихо скрипит, отворяясь, церковная дверь. Донхек подрывается на ноги, как ужаленный, и в момент, когда он оборачивается, время прекращает идти для него. Они с Марком сталкиваются взглядами, Марк останавливается на ступеньках, такой же обезоруженный и удивленный, и Донхек, едва оторвавшись от разглядывания его лица, по которому ужасающе соскучился, тут же смотрит на руки, покрытые шрамами практически целиком, почти что без единого нетронутого места. – Ты следил за мной? – недоверчиво спрашивает Марк. Донхек спешит отрицательно покачать головой. – Нет! Совсем нет, я просто… – Просто – что? – голос Марка становится строже, он почти пугает Донхека, от него внезапно хочется попросить помилования, даже если приговор еще не был озвучен. – Если честно, я сам не заметил, как пришел сюда, – Донхек не договаривает: «Тоска по тебе привела меня». – Значит, точно так же ты и уйдешь, – чеканит в ответ Марк и наконец спускается, попутно закуривая сигарету. Несколько секунд молча глядя ему в затылок, Донхек вдруг осмеливается: – Нет. Марк усмехается. Его плечи почти незаметно вздрагивают. – Я никуда не уйду, – продолжает Донхек, непроизвольно сжимая ладони в кулаки. И вся его сущность хочет в один момент просто броситься вперед, к Марку, крепко обнять его со спины, обвить руками, словно лианами, зацеловать бледные плечи, оттянув футболку, впиться губами так сильно, чтобы выразить всю свою невероятную тоску, всю свою ничем не оправданную любовь. Но Донхек не делает ни шагу вперед. Может, любовь и не нужно оправдывать, думает он. – Я никуда не уйду, пока не узнаю, как ты. Марк молчит так долго, что в его слова уже как-то не особо верится: – Я в порядке, – дым отрывисто вылетает в воздух. – Все? Донхек таки решается ступить вперед, делает несколько шагов и останавливается прямо рядом с Марком, плечом к плечу, и невероятным усилием воли не смотрит на него, а просто пялится в неровный и постепенно гниющий деревянный забор церковного двора. – Нет, – он ныряет рукой во внутренний карман куртки и достает оттуда клочок бумаги, все так же слепо протягивая его Марку. – Что это? – хмурится Марк, но забирает, и в момент, когда их пальцы на долю секунды соприкасаются, Донхеку кажется, что сама земля уходит из-под его ног. – Взгляни, – дрожащим голосом просит он. Зажимая в зубах сигарету, Марк небрежно разворачивает листок, который со временем успел пожелтеть и измяться до последнего живого места. Донхек решается взглянуть на чужое лицо: Марк рассматривает рисунок несколько секунд и лишь недоуменно хмурится. – Мой вопрос неизменен, – отрезает он и наконец смотрит Донхеку в глаза, продолжая держать в руке листок и курить свою сигарету. – Тебе это, случайно, не напоминает… что-нибудь? – Нет, – категорично выдает Марк, даже не вздрогнув. «Ты ведь лжешь». – Присмотрись, – не сдается Донхек. – Пожалуйста. Это очень важно. – Просто какие-то палки, с чего вдруг я вообще должен знать, что это за ересь? Марк закатывает глаза от раздражения и в следующий момент делает то, чего Донхек совсем никак не мог ожидать, – вынимает изо рта недокуренную сигарету и тушит ее о рисунок, старательно растирая по бумаге и тем самым неисправимо пачкая ее и прожигая мелкие отверстия. В конце концов рисунок или, если быть точнее, то, что от него остается, бесхозным комком мусора падает в траву под их ногами и через несколько мгновений приподнимается в воздух резким порывом ветра, улетая прочь и через пару минут полностью исчезая из поля зрения. Донхек не находит в себе сил даже закричать или заплакать. Он просто ошарашенно пялится вслед остаткам рисунка и не замечает, что совсем перестает дышать. А Марк тем временем закуривает вторую сигарету и раздраженно отворачивается в сторону – как будто ему даже стоять рядом с Донхеком противно. Но Донхек берет себя в руки и вмиг оказывается прямо перед ним, почти целиком заслоняя собой взор. Ему в лицо валит едкий дым, но он даже не щурится, упрямо продолжая пялиться на Марка, который бегает от него взглядом, будто чем-то пристыженный, но при этом – кошмарно сердитый, и это – самое странное сочетание из всех, когда-либо бушевавших в нем. – Что с тобой происходит? – в Донхеке вся тоска оборачивается холодной яростью, испытывать которую ему прежде доводилось, быть может, единожды. – Почему ты отвергаешь меня? Чем я это заслужил? Как провинился? Скажи, умоляю тебя! Мы не виделись с лета, я страшно переживал за тебя, не мог есть, спать, жить, все мысли были только о том, как ты там, как твои руки, как ты себя чувствуешь. Я так кошмарно хотел увидеться, но терпел, не приходил, потому что уважал твой выбор, даже если не понимал его. Но теперь… теперь я запутался еще сильнее. Я не знаю, в чем я виноват, но если я могу это искупить, скажи мне, как, пожалуйста, – он жадно ловит ртом воздух в момент, когда Марк наконец смотрит ему прямо в глаза, и еще раз слабо роняет: – Пожалуйста… Марк делает глубокую медленную затяжку и плавно выпускает дым ему в лицо, прежде чем ответить: – Мои шрамы, – он кивает на свои руки, голые и очевидно замерзшие, так как пришел он в одной тонкой футболке, – все из-за тебя. По твоей вине. Это ты оставил каждый из них. Все еще пытаясь отдышаться, Донхек потерянно бегает взглядом по всей марковой фигуре и не знает, что должен сказать. – С чего ты, – в конце концов выпаливает он, – с чего ты это взял? Марк презрительно щурится. – Потому что ты солгал мне, – сигаретный фильтр скрывается за его искусанными губами. Донхек непонимающе качает головой. – Когда? О чем? Марк опускает взгляд куда-то им под ноги, на маленький клочок земли и примятой травы, разделяющий их, а потом вновь поднимает лицо и смотрит абсолютно осмысленно, серьезно, нерушимо-спокойно. – В самом начале, – Донхек еще не понимает, но происходит то, чего он с самого раннего детства боялся сильнее всех земных катастроф. – Как я могу доверять тебе, если все, что тебе нужно от меня, – моя плоть? – Что ты- – Я знаю, кто ты такой, Донхек, – продолжает безжалостно кромсать Марк. – И я сделаю так, чтобы обезопасить от тебя весь поселок, об этом можешь не переживать. Таким как ты не место среди смертных. Донхек чувствует, как все его тело немеет, отказываясь функционировать слаженно, как прежде, как его дыхание сбивается, комкается, как голова становится тяжелой, будто кто-то очень сильно ударил его по затылку. Марк впивается в него кричащим презрением, и это – не тот взгляд, который Донхеку хотелось бы чувствовать на себе от любви всей своей жизни. – Ты однажды сказал, что будешь хранить мои тайны, – вдруг вспоминает он, глядя в сторону, будучи не в силах больше смотреть на Марка, – всю свою жизнь. Марк молчит, продолжает пялиться куда-то ему в щеку, проникая под самую кожу. Донхеку хочется провалиться под землю от накрывающей с головой смеси разрушительных чувств: стыда, непринятия, отрицания, боли. Как же так? Как же, черт возьми, так? – Неужели это – не тайна, достойная того, чтобы ее сохранить?