боготворительность

у меня на плечах не поселятся птицы не совьют на них свои гнезда раз в моей тени ты не сможешь скрыться от палящего летнего солнца так зачем я вообще родился? — Дзеси Икита

– Неужели это – не тайна, достойная того, чтобы ее сохранить? Донхек осекается, смотрит на Марка, но Марк уже не смотрит на него, и так они бегают друг от друга, загнанно, хаотично, будто не зная, в какую сторону света податься, лишь бы исчезнуть навсегда. Несколько нервных затяжек – и Марк затаптывает сигарету, а после безвольно опускает руку, которой ее держал. Донхек следит за тлеющим меж их ногами окурком. Отчего-то он чувствует себя чем-то таким же. – Я больше не доверяю тебе, Донхек, – качает головой Марк. От этих слов внутри Донхека что-то разбивается. – И тайны твои хранить не намерен, – «Но ведь ты обещал». – Теперь ты – сам по себе. Он делает шаг в сторону, шаг вперед, будто в вальсе или шахматной партии, и на миг останавливается возле Донхека, немного склоняя голову к нему. Донхек весь дрожит от страха и нервно затаивает дыхание. – Прощай, – в конце отрезает Марк и, пряча ладони в карманы штанов, стремительно уходит прочь. Этим жестом он как будто окончательно отрывает Донхека от себя, не давая ему ни единого шанса объясниться и попросить прощения. Донхековы ноги подкашиваются, и он, не выдерживая груза такой бесконечной палитры чувств, падает на колени прямо в траву и плачет до той степени, пока картина перед глазами не превращается в одно сплошное, размытое изумрудно-бежевое пятно. Донхек не знает, сколько точно времени проводит в этом беспамятстве, но когда он относительно приходит в себя, то каким-то образом уже оказывается на собственном крыльце. Дома Донхек не выдерживает и идет к маме, чтобы броситься в ее объятия и, ничего не объясняя, долго-долго плакать. Он еще никогда не плакал при матери так, тем более, не говоря ни слова, но она, похоже, понимает все сама и просто молча поглаживает его по затылку, позволяя выпустить наружу все чувства. Чтобы стало легче. Донхек и сам понятия не имел, что ему может быть настолько тяжело. Через несколько часов, немного успокоившись, он засыпает и проводит в беспробудном сне целые сутки. Когда он открывает глаза, то лежит в родительской спальне, совсем один, а за окнами пасмурно и моросит мелкий дождь. Донхек сонно трет ладонями лицо и на миг позволяет себе допустить мысль, что, быть может, все произошедшее было лишь его кошмарным сном. Он бы больше всего на свете хотел, чтобы это оказалось просто слишком реалистичным кошмаром. Но маленькое тупое лезвие все еще в рукаве, под тонкой резинкой, и именно оно напоминает о том, насколько обессилен случившимся Донхек, раз уж он даже не удосужился сбросить с плеч куртку, успевшую прилично испачкаться за эту неделю. Это все по-настоящему. Это все по-настоящему, и Донхеку нужно как-то из этого выбираться, иначе последствия могут быть необратимыми. Он не может потерять Марка, не так глупо, не так быстро, просто не так. Но Донхек встает с кровати, и ноги его подкашиваются. Он понимает, что сейчас у него нет сил вести ни войну, ни мирные переговоры. Он едва дотаскивает себя до подвала – просто упирается лбом в доненову дверь, очевидно, в надежде, что откроется она как-нибудь сама по себе. Не стучит, не зовет. Просто ощущает кожей прохладное дерево и прикрывает глаза, чувствуя, что вот-вот – и вновь провалится в сон от бессилия. Но он не успевает, потому что в момент, когда ноги почти прекращают его держать, дверь внезапно распахивается, и Донхек падает прямо Донену в объятия, первый раз за все время их знакомства хоть как-то соприкасаясь с ним физически. Донен, пребывающий в абсолютном недоумении, ловит его и пытается поставить обратно на ноги, обеспокоенно заглядывая в глаза. – Ты… чего? Что произошло? Донхек только отрицательно качает головой, и это – все, на что у него хватает сил. Донен осторожно доводит его до своей кровати, укладывает на мягкую подушку и одним взмахом руки набрасывает сверху одеяло, хотя Донхек все еще в куртке и, казалось бы, ему не должно быть холодно, но он весь дрожит, как будто пришла зима. Может, и в самом деле пришла? Донхек вырубается снова – прежде, чем успевает ответить хоть слово; усталость и бессилие в нем достигают того этапа, когда он попросту проваливается в сон самопроизвольно, часто в самый неподходящий момент. Здесь, в тесной коробке без окон, невозможно определить, который час, если не глядеть постоянно на время, но потребность в часах Донен игнорирует, а Донхек, когда просыпается, чувствует себя так, будто провел во сне по меньшей мере несколько недель. В подвале горит приглушенный свет и пахнет еще горячим чаем, – Донхек краем глаза замечает кружку, стоящую на столе возле кровати. В этот самый момент тихо отворяется дверь, и внутрь заходит Донен, держащий в руке тарелку, от которой Донхек почти мгновенно чувствует разлетающийся по помещению запах свежего горячего печенья. Желудок тут же скручивает от голода, и Донхек смотрит на Донена почти умоляюще, пока тот подходит ближе и ставит тарелку рядом с кружкой, а после садится в свое рабочее кресло. – Я мог бы не выходить и просто наколдовать какой-то еды, как делаю это обычно для себя, но я подумал, что ты захочешь именно этого печенья, – он прав: раньше Донхек всегда тайком воровал его для Чевон, и они устраивали чаепития с настольными играми и гаданием прямо на полу его комнаты. – Да и к тому же… тебе сейчас стоит воздержаться от всего магического. Рука, держащая печенье, замирает на полпути ко рту, и Донхек растерянно хлопает глазами: – Почему? Донен вздыхает. – Если бы ты видел со стороны, в каком состоянии я тебя укладывал спать позавчера, ты бы от магии, наверное, как минимум отрекся. И Донхек понимает, что точнее было бы сказать: «Ты бы отрекся от Марка», но они оба знают, что этого никогда не произойдет. Вместо этого он цепляется за другое: – П-позавчера? – он растерянно бегает взглядом по комнате. – Я так долго спал? – Я даже успел генеральную уборку провести, – хмыкает Донен. – Видишь, нигде ни пылинки. И спал я на полу у кровати, но мне не привыкать к неудобствам. Все лучше, чем растрачивать магическую энергию попусту, я ведь не самый молодой эльф. Донхек отворачивается, пристыженно опуская лицо и пряча его в поднятом воротнике куртки. Ему, если честно, сейчас больше всего на свете хочется попросту исчезнуть с лица земли. – Прости меня, – тихо шепчет он, хоть и не знает, у кого конкретно просит прощения. – И ты меня, – отвечает Донен, и Донхек тут же бросает на него удивленный взгляд. – Я считал твои воспоминания, пока ты спал. Чтобы… не расспрашивать лишний раз. Донхек даже выпрямляется и растерянно чешет затылок. Выходит, он спал так глубоко, что за все это время даже не почувствовал магического вмешательства? – И… что ты увидел? – То, чем тебе, вероятно, не хотелось бы с кем-либо делиться, – тяжело вздыхает Донен и повторяется: – Прости. Отрицательно качая головой, Донхек задумчиво откладывает недоеденное печенье на край тарелки и тянется за чаем, делая небольшой глоток остывшей жидкости. Он разочарованно заглядывает в кружку, и Донен, замечая это, заносит над ней ладонь, – за считанные секунды чай вновь нагревается и становится вкусным-вкусным, будто свежезаваренным. Донхек благодарно кивает и пьет жадно, только сейчас осознавая, что помимо невесть откуда берущегося холода его за эти дни измучила и кошмарная жажда. – Выходит… – допивая, он возвращает кружку на стол и вытирает влажные губы рукавом куртки. – У тебя есть какие-то мысли насчет того, что произошло? – он исправляется, правда, нехотя: – Происходит. Ему немного стыдно от того, что он просит у кого-то другого ответы, которые обязан отыскать сам. – Это тот самый второй этап, о котором я говорил, – безрадостно отзывается Донен. – Духи вселяют Марку в голову мысли, любые, какие хотят. Они поняли, что ты помогал ему справляться с болью, и не смогли закрыть на это глаза. Им необходимо было отрезать тебя от него одним рывком, не позволить помогать больше. Донхек не сдерживает потрясенного вздоха. Действительно, как он мог не догадаться самостоятельно? Все предпосылки вели к тому, что будет становиться только хуже, а он отчаянно продолжал ждать какого-то чудодейственного спасения, которого не существовало. И, конечно, слишком много взял на себя. Донхек ощутил себя способным что-то изменить, и это вскружило ему голову, хотя, на самом деле, он не делал ничего особенного, – лишь то, за что Марк имеет полное право его ненавидеть. Особенно теперь, когда он знает всю правду. – Что мне с этим делать? Донен задумчиво хмыкает. – Попытаться вновь приблизиться к нему, нарочно, но, – он запинается и как-то мнется, словно будучи неуверенным, стоит ли продолжать, – последствия могут быть гораздо хуже, причем скорее для Марка, чем для тебя. Вторая часть предложения в донхековой голове как-то комкается, мгновенно стирается, и он, ожидаемо, цепляется лишь за первую, мгновенно принимаясь ее обдумывать. Идти напролом, оставаться рядом с Марком, даже если он всеми силами будет отталкивать от себя, – на это Донхек, пускай и сквозь адскую боль, но способен. – Послушай, – видно, что Донена не отпускает какое-то отрицание: он нервно трет лежащие на бедрах ладони, разглядывает их, хаотично бегая взглядом, и как будто боится посмотреть на Донхека. – Лучше бы тебе прекратить… все это. Пока не стало слишком поздно. Происходящее не ведет ни к чему хорошему. Донхек сначала хмурится, враждебно воспринимая его слова, но в один момент расслабляется и только беспомощно вздыхает: он понимает, что Донен говорит правду, что он знает, как будет лучше, но. – Я не могу. Но разве это – не решение, которое Донхек должен принять самостоятельно? Все еще ощущая почти сбивающую с ног слабость во всем теле, он все-таки поднимается с кровати, откидывая в сторону теплое одеяло, и встает, еще немного пошатываясь. Донен подрывается с места, собираясь помочь, но Донхек жестом останавливает его и лишь благодарно кивает. Он должен справиться сам, и не только со своими базовыми повседневными потребностями, – он должен выиграть эту войну с самим собой. ; Донхек проводит в ванной несколько часов кряду, половину из которых просто сидит, обняв колени, под слабым напором холодного душа, и думает обо всем на свете. Считает трещины в серой стене напротив. Разглядывает собственные царапины и синяки. Пытается посчитать и определить, сколько от него еще осталось живого. Наверное, всяко больше, чем от Марка. И совсем невдомек становится: кто же из них потерял больше в этом бесконечном сражении? Лесные духи злятся на Донхека, мстят ему, и это – не то, на что он может как-либо повлиять своей ничтожной магией, оставшейся ему от Тэена. Ах, если бы только Тэен был здесь, если бы мог помочь, подсказать, что делать, – у него всегда был способ разрешения любой ситуации, даже если способ этот был крайне сомнительным и в какой-то степени сумасшедшим. Донхек любил Тэена именно за его сумасшествие, и любил ровно в той же мере, в которой многие его сторонились. Безумных обычно недолюбливают, но Тэен был по-особенному безумен, и что-то очень цепляющее было в его безумии, что-то, что беспрерывно вело за собой даже в самые страшные дебри. ;

flashback

Донен запоминает тэенову фигуру вытянутым тонким призраком среди цветущих розовых кустов, пышных и бархатно-алых. Тэен прячется в них и смеется, даже когда до крови царапает шипами пальцы, и Донен следует за ним по пятам, тайком, когда получается, поднося ближе ладонь и заживляя его раны. Каждое такое заклинание отнимает у Донена несколько минут жизни, но он, если честно, готов отдать Тэену без остатка все, что ему судьбой полагается. Если бы только он хоть раз взглянул на Донена в ответ. – Я вчера уснул, пока левитировал, – вслух вспоминает Тэен и смеется, мимолетно бросая взгляд через плечо; Донен испуганно вздрагивает и прячет руки за спину. – Представляешь? Ну и смешно это, наверное, выглядело со стороны! Они лабиринтами бродят по саду, вытаптывают видимые только им двоим тропинки, обходят дом по кругу в разные стороны несколько раз. Тэен снова рассуждает о каких-то своих выдуманных теориях, о том, что он прочитал в газете или увидел по телевизору, балуется с розами, срывая одну и вплетая себе в блондинистые волосы (как эльф вообще позволяет себе так обращаться с живыми растениями?), делится шутками и безумными идеями, а Донен просто слушает его внимательно и изредка вставляет какие-то короткие и ничего особо не значащие реплики. Ему, на самом деле, больше нравится слушать, чем говорить. Особенно слушать Тэена. Каждую минуту их прогулки, почти беспрерывно, Донен то и дело выжидает момента, когда он сможет решиться – поймать Тэена за запястье, заставляя остановиться и обернуться, притянуть ближе к себе и поцеловать так крепко и глубоко, как он мечтает уже несколько лет каждую ночь и точно так же каждую ночь ненавидит себя за это. Но Тэена безудержным вихрем уносит куда-то далеко вперед, и в какой-то момент Донену даже кажется, что он не помнит, чтобы их двор был настолько большим и просторным. Тэен не дает поймать себя даже за мизинчик, кружась среди густорастущих розовых кустов, теряясь и растворяясь в их маняще-сладком запахе. Донен просто замирает на месте, останавливается, сдаваясь, и безнадежно наблюдает за ним – вечным ребенком, со своих двенадцати или тринадцати не повзрослевшим ни на день, ни на мгновение. Он еще не знает, что это – последнее его яркое воспоминание о Тэене, последнее беззаботное и теплое, последнее, не омраченное болью и тоской утраты. ; Они таки встречаются в розовом саду, совсем как Донхек мечтал, только не при тех обстоятельствах, которых ему хотелось бы. Марк приходит внезапно, поздним вечером, когда уже, казалось бы, исчезает всякий смысл его ждать. В самом разгаре сентябрь, розы, которые давно отцвели, совсем скоро нужно будет укрыть от холодов специальным заклинанием-оболочкой. Донхек, не боясь ветра, выходит прогуляться прямо с мокрыми после душа волосами и, немного бесцельно побродив по двору, внезапно останавливается, видя знакомую фигуру у калитки. На негнущихся ногах Донхек подходит ближе и какое-то время просто молча смотрит Марку в глаза сквозь холодные железные прутья, крепко-крепко обхватив их ладонями. Марк – тоже в куртке, какой-то потрепанной и грязной, но, главное, скрывающей длинными рукавами его исполосованные шрамами руки. – Привет, – решается неуверенно выдохнуть Донхек, но в его голосе – столько всего: и томное ожидание встречи, которая, он был уверен, никогда уже не произойдет, и безумная ледяная тоска, пробирающая до самых костей, и любовь, что медленно гниет внутри, словно необработанная рана. Марк не отвечает – только опускает взгляд ниже, явно ожидая, когда Донхек ему откроет. Марк – единственный из смертных, кто знает, что сюда можно прийти просто так, проскользнуть сквозь нестабильную и уже почти растворившуюся без подпитки магическую ограду. Марк – единственный из смертных, кому доверен весь этот скрытый нескончаемый мир, и Донхек по-прежнему так ни разу и не смог пожалеть, что однажды рассказал это все именно ему, раскрылся именно перед ним. Пускай и не так, как нужно было. Холодные прутья обжигают пальцы, и Донхек, все же, отворяет калитку, позволяя Марку пройти во двор. Он проскальзывает мимо, будто облако туманной дымки, не касаясь Донхека даже плечом. Донхек покорно ступает за ним, по вытоптанной тропинке, ведущей прямо к розам – даже сейчас объемным достаточно, чтобы в них можно было спрятаться от всего остального мира. Донхек наслышан о том, что когда-то давно, когда магическим существам еще не было так опасно покидать стены дома, эльфы и нимфы любили устраивать свидания в этом саду, организовывая целые пикники, держась за руки и тайком целуясь, пряча лица за большими цветочными бутонами. Сейчас же здесь – почти что пустошь. Все темно-изумрудное, рыжее или и вовсе голое, ветви зловеще торчат в разные стороны острыми мечами. И Марк посреди всей этой картины – широкая спина, обтянутая темно-серой тканью куртки, темные волосы, взъерошенные ветром, – как будто на своем месте, и от этого только горше. – Привет, – наконец тихо отвечает он, обернувшись на Донхека через плечо. Донхек в жадной надежде пытается поймать на себе его взгляд, хотя бы один-единственный, короткий, быстрый, ничего не значащий, – ему уже будет достаточно с головой. Ему так хочется знать, что Марк его простил, – или хотя бы пытается простить. – Отвернись, – чужой строгий голос бьет Донхека отрезвляюще-больно. – Не могу тебя видеть. «Так почему же ты пришел?» Донхек не сопротивляется, покорно отворачиваясь и становясь к Марку спиной, и в этот самый момент ему становится еще в сотни раз страшнее, чем было прежде; он жадно ловит ртом воздух, пытаясь успокоиться, разглядывая раскрывшийся перед взором пустующий клочок двора, и вновь чувствует слезы, скапливающиеся в уголках глаз. Донхек ненавидит себя за слабость – он не должен плакать сейчас, но ему так страшно от неизвестности и так трепетно от маркова присутствия совсем рядом, что он не может не. – Я долго думал, стоит ли мне приходить, – говорит Марк, и каждое его слово заставляет Донхека вздрагивать, будто он стоит посреди минного поля и боится сделать даже один ничтожный шаг вперед. – Я ведь уже попрощался с тобой, но, оказалось, мы решили не все. Донхеку кажется, что они не решили совсем ничего, но он не озвучивает этого, упрямо продолжая смотреть прямо перед собой и бесшумно плакать. Марк устраивает ему настоящую казнь, линчевание, пытку, и Донхек не в праве утверждать, что всего этого не заслужил. – Мои раны, пусть от них и остались одни только шрамы, до сих пор болят каждую ночь, – Марк делает шаг вперед, сухая трава и листья тихо шелестят под его ногами, и чем ближе он подходит, тем труднее Донхеку оказывается дышать. – А по утрам я просыпаюсь с животным страхом, потому что не знаю, куда ударят в следующий раз. И выживу ли я. – Прости, – почти неслышно шепчет Донхек, опуская взгляд и шмыгая носом. – Прости меня. – Да что ты, можешь не извиняться, – Марк в один момент оказывается совсем близко, близко настолько, что Донхек ощущает его дыхание на своем затылке и крупно вздрагивает, вмиг прекращая плакать. – Все равно уже слишком поздно. Что это значит? Донхек забывает дышать и просто вслушивается в каждый звук, шелест, треск. В один момент Марк вздыхает как-то слишком тяжело и подается вперед, а Донхек не успевает опомниться, как чувствует холодное лезвие ножа у своей голой шеи, у самого кадыка, чуть выше воротника потрепанной куртки. – Я этого всего не хотел, – выдыхает Марк прямо ему на ухо. Донхек знает, что в нем есть здравый смысл, точно есть, но сейчас слепая навязанная жажда мести заглушает его целиком. Но Донхек ведь даже ни в чем не виноват. Он хотел как лучше. И сейчас он хочет – больше всего на свете – выжить, чтобы продолжить быть с Марком, пускай даже на расстоянии и никогда больше его не касаясь. – Но я вынужден избавиться от тебя. Донхек даже почти хочет сказать ему да: да, я не против умереть от твоей руки, когда угодно и как угодно, моя жизнь целиком принадлежит тебе, без остатка, потому что я люблю тебя всей любовью мира, даже если ты причиняешь мне самую кошмарную боль на земле. Он не сопротивляется. Только шепчет без конца, глотая слезы: прости, прости, прости… Это не Марк. Марк никогда бы не пожелал ему смерти и, тем более, никогда не попытался бы убить его собственными руками. Но Донхек знает, что не способен докричаться до него настоящего, докричаться и попросить прекратить. Поэтому он, как прежде говорил сам Марк, просто спокойно примет свою судьбу. Одно из последних прости срывается на совсем слабое, израненное, уже даже и не важное: – Я люблю тебя, Марк Ли. Всю свою жизнь я люблю тебя. И в конце, когда отчаяние и страх достигают своего пика, когда неважным становится даже то, как сильно он будет ненавидеть себя в итоге, Донхек срывается – хватается за руку Марка крепко-крепко, царапает ногтями кожу, теплую и нежную, и зажмуривается, чувствуя, как дорожки горячих слез стекают по его щекам. Он наконец делает то, что всегда должен был. Он делает Марка своим, потому что совершенно внезапно вновь, совсем как в первый раз, хочет этого сильнее всего на свете. Не проходит и минуты, как чужая рука безвольно разжимается, и нож мгновенно летит куда-то в траву, теперь – бессмысленный, будто пластмассовая игрушка. Донхек продолжает плакать, даже не стесняясь своих слез, и до последнего не отпускает маркова запястья, на которое непроизвольно соскальзывает в процессе. Марк тяжело дышит ему в ухо и молчит. Донхек ждет чего-то, чему не может дать никакого осмысленного названия, будто рождественского чуда. Он отпускает чужое запястье, и ровно в момент, когда он делает это, Марк отстраняется от него, отслаивается, отлипает так резко, как будто его обожгли. Донхек убеждается, что сработало, что он спас свою жизнь, но теперь он вовек будет ненавидеть самого себя за то, каким образом это сделал. Лучше бы Марк всадил клинок ему в глотку или прямо в сердце. Ведь чего стоит донхекова жизнь? Почему он до такой страшной дрожи не хочет ее лишаться? Марк ничего не говорит – он пятится назад, и Донхек видит это только краем глаза, безмолвно отпуская его: пусть ступает прочь, он не узник здесь, да и голова у него сейчас наверняка тяжелая, нужно несколько часов, а то и дней, чтобы внедренные чувства как следует прижились в нем. Несколько дней – и Марк полюбит Донхека в ответ той самой отчаянно-страстной любовью. И разве это – не все, о чем Донхек когда-либо мог мечтать? Марк отходит все дальше, тонет, растворяясь в постепенно сохнущих розовых кустах, и через несколько мгновений отзывается уже совсем вдалеке – тихим скрипом открывающейся и закрывающейся калитки. Не все, думает Донхек, а потом не выдерживает и вновь, как еще совсем недавно в церковном дворе, падает на колени прямо в траву, роняет лицо в ладони и срывается на горький-горький плач.