боготворительность

Прости мне Мою невыносимую нежность, Удушье моей любви к тебе, Оголенность, Лишающую мое сердце Всякой ценности. — Эвиг Кайт

Вернувшись домой, Марк чувствует себя едва живым. Ноги не держат его, все тело ноет и болит, а родные блеклые стены внезапно кажутся какими-то враждебными и холодными. Он поднимается, крепко впиваясь рукой в перила, чтобы не упасть, на второй этаж, не пытается быть бесшумным, потому что Енхо наверняка уже его заждался. Отворяя дверь в его комнату, Марк наталкивается на привычную картину, а Енхо, замечая его, мгновенно подрывается на ноги и внимательно смотрит прямо в глаза. Марк, обезоруженный, растерянный, не знающий, что из всего, происходящего в его голове, озвучить, просто медленно опускает взгляд себе под ноги и лишь коротко, почти незаметно кивает. Енхо подходит ближе и, неожиданно для Марка, сгребает его в объятия, – теплые и крепкие, и, наверное, именно в них Марк непременно почувствовал бы себя как дома, если бы только он сейчас мог чувствовать в принципе. – Ты молодец, – тихо шепчет Енхо куда-то ему в шею, опаляя горячим прерывистым дыханием. – Ты сделал то, что нужно было. Марк глядит сквозь, в одну точку на светлом деревянном паркете, и не находит в себе сил даже обнять его в ответ. Его ослабшие руки безвольно повисают вдоль тела, Марку кажется, что он выходит на расстрел, вот только ему уже совершенно все равно на собственную смерть. Пускай с ним делают, что хотят, лишь бы это наконец закончилось. Енхо не отходит, продолжая прижимать его к себе крепко-крепко, как ребенка, который пропал без вести, и найти его отчаялись, а Марк тем временем сгребает в кучу последние несвязные мысли, оставшиеся в его голове, и никак не может осознать, сколько всего неправильного он натворил. – Я знаю, – наконец роняет Марк в ответ, абсолютно бесчувственно и безжизненно. Ни чувств, ни жизни в нем, как ему самому кажется, уже ни капли не остается. Впрочем, как и в человеке, сейчас тщетно согревающего его своими объятиями. ;

flashback

Впервые Енхо берет в руки лук и стрелы в четырнадцать. Дерево приятно холодит прокаленную летним зноем ладонь, и Енхо внезапно ощущает в себе такую прыть, такую тягу как можно скорее выстрелить, что за весь день, когда он беспрерывно тренируется во дворе дома, его ни разу не настигает усталость. На руках остаются царапины, синяки и мелкие ранки, ноги почти не сгибаются от напряжения, но Енхо не дает слабину, продолжая стрелять по вручную нарисованным целям все более и более отчаянно с каждой новой минутой. Чону, стоящий на крыльце, поглядывает на него молча и с восхищением, будто на прекрасную бабочку, которая оказала ему честь присесть на ладошку или плечо, и теперь он больше всего на свете боится ее спугнуть. Глаза мальчишки горят увлечением и преданностью даже в полуденном зное, и Енхо старательно избегает этого взгляда всякий раз, как замечает его. Он действительно не любит своего сводного брата и никогда этого не скрывал. У него есть все причины: с самой первой их встречи Енхо заметил в нем что-то неладное, скрыто-лживое, а оттого – опасное; ко всему прочему, с появлением в доме младшего ребенка родители совсем перестали уделять ему внимание, но Енхо не винит их за это, считая произошедший сценарий довольно классическим и привычным среди таких семей, как его. Но к Чону его чувства со временем так и не оттаяли, даже, скорее, наоборот, – огрубели и стали каменными, будто застывший бетон. Енхо не видит в этом ребенке ничего хорошего и никак не может примириться с тем фактом, что они теперь считаются, пускай и не родными, но братьями. Чону упорно лезет к нему, путается под ногами, точно тот самый надоедливый младший брат, которым Енхо его никогда не считал. Енхо не интересуется им до последнего, не интересуется так явно, почти выставляя собственное пренебрежение им напоказ, и он знает, что его поведение немного детское, но Чону и в самом деле не задевает в нем ничего искреннего, ничего, что могло бы стать любящим в каком-то обозримом идеале. Вместо этого – в Енхо закрадывается обида, и начинается это еще в тот самый момент, когда он впервые видит Чону на пороге собственного дома, маленького мальчишку, крепко и напугано держащего за руки своих новых родителей, цепляясь за их ладони, будто за тоненькие спасательные веревки. – Не подходи ко мне, – приказывает Енхо, заранее выстраивая между ними границу. – Я не хочу разбираться, кто ты такой. Разобраться ему, впрочем, приходится. Енхо впервые сталкивается с магическим миром ненарочно, украдкой и совсем нехотя, случайно подсматривая, как его сводный брат колдует в собственной спальне за приоткрытой дверью, заедающий замок на которой никто так и не умудрился починить. Енхо думает, что ему это все чудится, что он попросту сошел с ума из-за вечных занятий стрельбой, что его мозг настолько устал концентрировать внимание на чем-либо конкретном, что сейчас попросту видит все, что ему хочется. Енхо испуганно запирается в собственной комнате и от страха не спит еще несколько ночей, потому что люди всегда боятся того, чего не могут объяснить. Но в определенный день он сдается и идет прямиком к Чону, зажимает его в углу, маленького, ниже на целую голову, не давая возможности вырваться и сбежать, и задает самый что ни на есть прямой вопрос: – Что ты такое? Чону, готовый вот-вот разреветься, только дрожащими губами произносит в ответ: – Ты не хочешь знать. О том, что он прав, Енхо узнает многим позже, через несколько лет, после многочисленных тщетных попыток забыть то, что он увидел в спальне Чону, – какой-то блеклый пыльный свет, рассеивающийся в разные стороны от его ладоней, с виду вроде бы даже безобидный, но оттого не менее пугающий. Оболочка Чону оказывается слабее магии, которая в нем заключена, и он не выдерживает самого себя, творит множество глупостей, наживает бесчисленное количество врагов. Енхо, пускай и нехотя, но вытаскивает его из множества передряг, и в какой-то роковой момент – единственный – вытащить у него не получается. Он не успевает. Одной глубокой летней ночью за его сводным братом приходят некие охотники, не раскрывающие ни своих имен, ни лиц, и когда это происходит, Енхо мирно спит в своей кровати, а Чону – за несколько кварталов от дома – тщетно пытается отбиться от внезапного нападения. Кое-как у него получается, и он добегает до дома, грязный, окровавленный, в порванной одежде, все эти разруха и отчуждение, заключенные в (не)человеческую оболочку. Ему никогда не было в этом доме места, и это понимает и он сам, но больше – понимает Енхо, однако сделать уже ничего нельзя, потому что ровно следующей ночью он просыпается от того, что все вокруг горит. Голова будто напрочь очищается от всех мыслей сразу, и Енхо напролом бросается прочь, тщетно пытаясь докричаться хоть до кого-нибудь, но вход в спальню родителей неотвратимо заблокирован пламенем (к утру спасатели вынесут во двор два обгорелых тела), а Чону и вовсе исчезает без вести, не оставляя за собой ни следа. Енхо не знает, как люди вообще живут после такого. Как могут что-то строить на обломках разрухи, в которой они не виноваты. Он отчаивается искать ответы, отчаивается таскаться по судам и администрациям, возиться с документами, общаться с людьми, ловить на себе их жалостливые взгляды. Енхо как будто увядает на глазах, совершенно беспомощный, не знающий, к кому пойти, и в момент, когда он бросает все попытки отыскать хоть какое-то спасение, его самого находят – охотники. У него оказывается всего две опции: либо стать одним из них – либо погибнуть на улице. Он еще не знает, что совершает фатальную ошибку, когда выбирает выжить, но его дальнейшее безрадостное существование приносит ему два самых сильных чувства, которые он когда-либо испытывал по отношению к кому-то, кроме самого себя. Первое – ужасающая ненависть к Чону и желание вовек мстить всему магическому миру до тех самых пор, пока всепоглощающая скорбь по родителям не утихнет хотя бы на мгновение. Второе – привязанность, которую он явственно ощутил к мальчишке, случайно врезавшегося в него на сезонной ярмарке одного из поселков, в котором Енхо отыскал убежище и временный привал. Енхо – странник. Таких как он не любят. Он никогда нигде не задерживается надолго, но после убийства эльфа Тэена, особенно ценной и важной мишени, его ненадолго одолевает страшная жажда наживы: внезапно он хочет остаться и забрать еще, и еще, и еще – так много, как сможет, столько жизней, на сколько у него хватит стрел, ножей, сил. Но в последний момент он вспоминает обещание, данное своему новоиспеченному товарищу, и все-таки покидает поселок, в одно промозглое туманное утро, не приходя даже попрощаться с единственным человеком, который заметит его отсутствие. В первом же перевалочном городке Енхо останавливается на гораздо больший срок, чем изначально планировал. В какой-то, не очерченный определенным ярким воспоминанием день, тоска по Марку в Енхо достигает той неотвратимой точки, когда он срывается и, выкурив несколько сигарет подряд, идет в тату-салон: он еще не знает, что именно хочет себе набить и где, но в самый последний момент догадка сама приходит ему в голову. Лебедь – одно из немногих созвездий, о котором он Марку совсем ничего не успел рассказать. Енхо бьет его на лопатке, аккурат немного левее сердца, и потом оно еще очень долго жжется, будто каждая из звезд-точек – маленькая колотая рана. Енхо до конца не осознает, почему делает это, но становится слишком поздно, и той же ночью, когда он лежит в кровати одного из дешевых номеров маленького придорожного мотеля, обнаженный по пояс и измученный тоской по разговорам, лица всех, кого он когда-либо лишил жизни, проносятся перед его глазами, не давая уснуть. Видеть после этого кошмарного видеоряда марково лицо – особая степень пытки. Енхо не выдерживает ее, сдается, напиваясь снотворного и скручиваясь в комок на помятой постели. Очень долго он к Марку не возвращается – настолько долго, что уже почти забывает всю эту боль, перерабатывает ее, переваривает; спит с несколькими девушками, не запоминая имен и номеров, с одной даже недолго встречается, но она быстро бросает его, и ее, в принципе, можно понять. На Енхо валится все это горной лавиной, последствия его прошлых решений возвращаются и беспощадно избивают, и он знает, что наделал это все сам, что никто другой не виноват, и что в его жизни есть слишком всего такого, от чего она уже никогда не сможет называться нормальной. И поэтому Енхо принимает очередное самое глупое решение на свете: он сбегает. К Марку. – Привет, – слабо и неоправданно произносит он на чужом пороге, как мальчишка, который безбожно провинился, и нет ему никакого прощения, и никакого итога ему нет, кроме казни. И Марк в конце концов – казнит его. За все, что он сделал. ; Марк накатами вспоминает все, что Енхо ему о себе рассказал, и не понимает, как этот человек, сейчас обнимающий его так трепетно, мог совершить все то, что он совершил. Иногда люди, кажущиеся нам самыми хорошими на свете, на самом деле самые плохие, но что это такое – хорошо и плохо? Существуют ли эти понятия вообще? – Теперь мы сбежим, – последним летним теплом шепчет Енхо ему на ухо. – Вместе. От целого мира. – Сбежим, – вторит его тихому голосу Марк, продолжая пустым взглядом пялиться в пол. – И эти лесные твари больше не причинят тебе боли. И никто не причинит. Я буду рядом. – Ты будешь рядом, – эхом отзывается Марк. Одной рукой продолжая обнимать Енхо за затылок и прерывисто поглаживать, другой он тянется к чехлу на поясе его брюк и незаметно выуживает оттуда небольшой охотничий нож. Енхо продолжает мелко содрогаться в его объятиях, с каждой секундой сжимая только крепче, и в какой-то момент Марку попросту становится тяжело дышать. Он не знает, как вынести это все. Как пережить и перетерпеть. Как сделать то, что он собирается сделать. – Прости меня, – шепчет он в чужое ухо и, прижавшись дрожащими губами к горячему виску, со всей силы вонзает клинок в левую лопатку – аккурат в созвездие Лебедя и сердце, безудержно колотящееся где-то там. Енхо в его руках сначала крупно вздрагивает, а после постепенно обмякает, жадно глотает ртом воздух, содрогается, опуская обессиленно голову ему на плечо. Как много раз Марк произносит это прости, как много раз слышит его, и все равно этого всего кажется недостаточно, чтобы целиком искупить свою вину. За то, что он подпустил Енхо так близко к себе. За то, что позволил ему стать своей единственной слабостью. За то, что он, даже когда в чем-то его подозревал, не мог решиться спросить напрямую. За то, что ему до последнего не хотелось верить в правду, даже когда она назойливо маячила перед глазами. Окровавленный нож с гулким стуком падает к их ногам, пачкая паркет. Марк дрожащими пальцами, не глядя, касается чужой раны и крепко зажмуривается, – в глазах жжет от горячих слез. Этот момент застывает в бесконечности, увековечивается, Марк мысленно сотни раз доказывает самому себе, что сделал все так, как нужно было. ; Донхек никогда не чувствовал, что его сердце ошибается. Он всегда доверял своему сердцу, доверял до последнего, даже если оно безнадежно заводило его в глухие темные дебри боли и тоски, даже если причиняло кошмарную боль, Донхек никогда не отрекался от него, никогда не предавал, никогда не бросал. Он всегда оберегал его с трепетной нежностью – особенно, когда оно болело сильнее всего. Только в последние несколько месяцев он совсем не знает, что делать с этим потрепанным комочком грязной ваты, в которое оно превратилось из-за любви. Продолжать любить? А зачем? Хоть кому-нибудь это нужно? Донхек любит, пока сидит в траве под увядшими розами и плачет, пока лежит на своей кровати, распластавшись морской звездой, и красными от слез глазами смотрит в потолок, не ощущая в самом себе ни доброты, ни тепла, ни души. Кажется, будто в нем и вовсе ничего не остается, ничего из того, что он так трепетно и внимательно собирал долгие годы, взращивал, ухаживал, берег для одного-единственного человека, который, в конце концов, отверг и отказался от всего, что Донхек ему предложил. Но – все равно – Донхек неизменно предложил бы ему больше, если бы мог. Одна мысль болит сильнее всех остальных: он сделал это. Он действительно, черт возьми, сделал это, и ничего уже не вернуть, и Марк теперь принадлежит ему по всем канонам и правилам, хоть Донхек и до чесотки ненавидит каждое из них. В последнее время, всякий раз, как Марк приходит к нему, он приносит с собой какое-то недоброе известие, плохую новость, что-то, от чего Донхеку гарантированно будет очень больно, и он уже даже привыкает к этой боли, потому что испытывает ее так часто, что прекращает замечать. Но вместе с болью Марк приносит и – нежность, скользящую в каждом, даже самом горьком слове, трепет, который закрадывается Донхеку под куртку и обнимает его, согревая в этом пасмурном сентябре. Марк сбегает к нему – будто на тайное свидание – через неделю; снова стоит за калиткой, смотрит раненым зверем, руки голые, нежные, в рубашке оборваны рукава. Донхек жалеет его даже взглядом, самопроизвольно, вмиг забывая обо всем, что они причинили друг другу. И доверчиво впускает его в свой розовый сад. Приходит его черед извиняться, но Донхек каким-то неведомым образом пропускает мимо ушей все эти сухие прости, потому что волнует его, на самом деле, другое. Он всматривается в Марка, во всю его исхудавшую фигуру, но не может найти в нем ничего, даже отдаленно напоминающего какую-то привязанность, пылкость, страсть, тягу к Донхеку, вынужденную и неосознанную. Неужели ничего не сработало? – Как ты себя чувствуешь? – негромко спрашивает Донхек, глядя Марку куда-то в плечо, потому что внезапно очень страшно посмотреть в глаза. – Я в порядке. – Правда? – Нет. Они проходят розы, останавливаясь возле фруктовых деревьев, и присаживаются прямо на траву под молодым абрикосом. Сначала – долго неловко молчат. Донхек не знает, как вести себя с человеком, который попытался его убить. Марк, наверное, чувствует это, а потому заговаривает первым: – Кое-что случилось, – Донхек тут же обращает к нему внимательный взгляд. – С Енхо-хеном. И мной. – Я слушаю тебя, – видно, что Марку горько говорить о том, о чем он хочет сказать, но это что-то важное и что-то, что Донхек определенно не может пропустить мимо ушей. Марк рассказывает ему историю о Енхо, обо всем, что между ними произошло, и о том, что с этим покончено, и в конце, когда он затаивает дыхание, глядя на Донхека доверчиво-доверчиво, в надежде на понимание и ответ, Донхек осознает, что это – именно тот взгляд, которого он от Марка всегда подсознательно ждал. Ему хотелось, чтобы Марк нуждался в нем хотя бы немного. Но сейчас это как-то отходит на второй план, потому что Донхек слышит правду, и она не понятна ему до конца, и в нем появляется удивление, отрешение, а еще – слишком много вопросов, которые хочется (и нужно) задать, но он не знает, осмелится ли потревожить ими Марка в ответ. – Так значит, – потрясенно выдыхает Донхек, – все это время тот, кого мы искали, стоял за нашими спинами. – Мне так стыдно за себя, – признается Марк. – Стыдно, что я не задумался об этом раньше, что так слепо ему доверял, просто потому что он единственный был рядом со мной, когда никого больше не было. Да и он потом ушел. Знаешь, все уходят рано или поздно. Донхек мысленно добавляет: «Не все». – А потом с моей головой начали происходить все эти страшные вещи, и я и вовсе забылся, – продолжает Марк. – Доверял не тем, кому нужно было, ненавидел не тех, кого нужно было, причинил тебе боль… сильнее всего я жалею, что причинил тебе боль. Но все равно, знаешь… Он как-то запинается, мнется, заставляя Донхека напрячься в ожидании того, что он собирается сказать. – Моя сознательная, спровоцированная болью ненависть достигла того уровня, когда я мечтал стереть магический мир с лица земли, весь без остатка, – Марк наконец смотрит на Донхека в ответ, спокойно и только самую малость горестно. – Но все это время я подсознательно хотел, чтобы ты был единственным, что от него останется в конце. Донхек знает, что он не лжет, он видит искренность в чужих глазах, но его самого услышанное бьет сильнее, чем, наверное, следовало бы, потому что он безошибочно воспринимает марковы слова, как ответное признание в любви, пусть и озвученное в несколько иной форме. Какое-то время они сидят молча, вслушиваясь в безголосый и бестелесный ветер, гуляющий по двору. – Помнишь, ты как-то сказал, что из меня бы вышел хороший солдат? – внезапно тихо спрашивает Марк, откидываясь назад и упираясь головой в холодное дерево, поднимая спокойный холодный взгляд к желтеющим листьям. Донхек только неразборчиво мычит в ответ, – ему кажется, что все ведет какой-то точке, границе, концу, но невесть отчего он совсем этому не рад. – Теперь я понял, что ты имел в виду. Донхек отворачивается от него, глядя прямо перед собой, шмыгает носом и укладывает руки на колени, бездумно перебирая собственные пальцы. Он ничего не говорит в ответ, а Марк пользуется этим моментом, чтобы сообщить: – Я хочу уйти в армию, Донхек. Поначалу в Донхеке закипает чувство, почти напоминающее ярость: он не понимает, как же так, чем он это все заслужил, почему именно в момент, когда они могут попытаться склеить друг друга из осколков, Марк внезапно решает оборвать последнюю тонкую нить, удерживающую их рядом. Потом приходит понимание: Марк больше не может находиться здесь, ему нужно вырваться, сбежать, хотя бы на короткое время, увидеть что-то большее, чем серость и разруху, ощутить что-то отличное от тоски и скорби, почувствовать себя – пускай даже сквозь боль – живым и стоящим хоть чего-нибудь. И Донхек – действительно – прекрасно его понимает. Только это не облегчает ни-че-го. – Иди, – просто говорит он, и где-то наверху тихим шелестом отзывается абрикосовая крона. – Прости меня. – Ничего, – что конкретнее значит: тебе не за что просить у меня прощения. – Мне нужно несколько дней, чтобы подготовиться, собрать все нужные вещи, а потом я уеду в город. – Хорошо. – Но… я вернусь, – Марк смотрит на Донхека с такой надеждой, как будто ждет от него подтверждения своих слов. – Хотя дом, наверное, придется продать, ведь я не смогу больше в нем находиться, но… мне хотелось бы, чтобы ты присматривал за ним первое время. Если ты не откажешь, но если откажешь, я пойму, ведь- – Хорошо. – Прости меня, – снова повторяется Марк, пряча лицо в ладонях и крупно содрогаясь. – Прекрати просить прощения, пожалуйста. – Но я чуть тебя не убил. – Это был не ты, – качает головой Донхек. – Это был не ты, и ты знаешь это. Марк с трудом убирает руки от лица, вновь жмется затылком к дереву и шумно вздыхает: что-то явно не дает ему покоя. – Я не уверен. – Зато я уверен. – Ты пугаешь меня, – вдруг выпаливает Марк, как будто очень долго решался это сказать, но не мог, и Донхек от неожиданности даже затаивает дыхание. – Никто никогда не относился ко мне так. Никто никогда так не заботился. Никто никогда- «Пожалуйста, заткнись», – и Донхек подается, бросается, рвется вперед, впиваясь в чужие губы поцелуем, отчаянным, крепким, таким, каким он всю жизнь хотел, поцелуем самой крепкой любви и самой сильной боли. Он обнимает Марка за шею, ныряет пальцами под его куртку, наваливается на него почти всем телом, сильнее вжимая лопатками в абрикосовое дерево. Марк сначала крупно вздрагивает, но потом целует Донхека в ответ, резко, ощутимо, обвивая его руками, будто ветвями, придерживая за талию и не давая отстраниться ни на секунду. Донхек едва отрывается от Марка, тяжело дыша в чужие мягкие замерзшие губы. Впервые он не ненавидит себя и совсем не хочет возвращаться на несколько минут назад, чтобы не делать того, что он сделал. По его вечно мерзнущему телу медленно растекается тепло, нежность, легкость, он запоминает то, как вкусно Марк пахнет, какой он невыносимо трепетный, мягкий, хороший! – вблизи. Донхек ни о чем не жалеет и не чувствует собственного тела, когда Марк тянется вперед и целует его еще раз, укладывая лопатками в сухую хрустящую траву. Донхек ни о чем не жалеет. Его сердце растолковывает все правильно.