боготворительность

Марк оставляет за собой пустоту большую, чем Донхек когда-либо мог предположить. Мысленно он не становится ни на день старше того момента, когда они вместе сидели под желтеющим абрикосовым деревом, в ржаном запахе сентября, источали такую нежность, такую слабость, такую юность, что становилось сладко и страшно. В день отъезда Марк приходит проститься с церковью – закрывая на замок деревянную дверь, ненадолго прижимается к ней ладонью, опускает голову – видно, молится напоследок. Донхек стоит за спиной и не смеет помешать, однако ему все еще горько от воспоминаний обо всем, что произошло с ними в этом дворе. Здесь Марк впервые признался, что узнает Донхека по шагам, здесь впервые узнал о магии, заключенной в нем, пускай даже искусственно воссозданной, здесь впервые плакал в его объятиях, хотя поводов плакать было гораздо больше, чем тот единственный, но Марк ни разу после не позволял себе слабости, по крайней мере, при Донхеке, и за это заслуживал уважения ровно в той же мере, в которой и жалости. Но, наверное, поэтому он так прикипает к Донхеку, – тот, даже если и жалеет его, никогда этого не показывает. Он пятится прочь от церквушки, напоследок обводит ее долгим внимательным взглядом, обводит всю, от купола и до нижних бетонных ступеней, а потом – поворачивается к Донхеку, заслоняя собой солнце. Пока они плетутся вниз с холмика, на котором нерушимо покоится церковный двор, Донхек все чаще задумывается о том, что никак не может представить Марка в солдатской форме. Слишком уж размыт этот образ в его голове, не возникает в воображении даже исподволь, потому что Донхек навсегда запоминает Марка просто мальчишкой с загорелыми от работы руками, шрамов на этих самых руках ни капли не стесняющегося. Он восхищается тем, как Марк всяческую свою боль, и не важно, заслуженную или нет, принимает с гордостью и отвагой, как будто, едва родившись, он уже знал весь сценарий, который произойдет с ним, и сейчас ни капли ему не удивлен. Они в последний раз перед долгой дорогой заходят к Марку домой, и ключи на этот раз уже в руке у Донхека. Марк просит его подняться на верхний этаж – вынести ему сумку. Сам он туда ходить до сих пор не решается, оно и неудивительно, – тело Енхо он сжег еще тогда, в день убийства, но воспоминания не развеиваются пеплом по ветру так же просто. К сожалению. О себе Марк думает, что он, наверное, бессердечный, и что руки его – руки убийцы, и теперь существует слишком много вещей, за которые он самого себя никогда не сможет простить, но также теперь, чтобы прощать, у него есть Донхек. Он спускается с лестницы, входит в кухню, где Марк стоит у окна, безрадостно глядя на двор, и, протягивая тяжелую сумку, передавая ее в чужие руки, не выдерживает – сам подается вперед, повисая на Марке дополнительной тяжестью, обнимает его, трется кончиком носа о куртку, выдыхает в шею, горячую, мягкую, пахнущую чистотой и домашним мылом. Марк легонько касается его поясницы, отстраненный, холодный, чужой. Донхек так и не решается спросить у него, почувствовал ли Марк хоть что-нибудь, когда он свершил волшебство, которого не хотел сильнее всего в мире. – Мне пора, – тихий шепот на ухо, но чужая рука все еще продолжает мягко придерживать за поясницу. Донхек понимающе кивает и отстраняется, нехотя, и больше всего на свете ему хочется поцеловать Марка, как целуют на прощание самых любимых, но он, конечно, на это не решается. – Позаботишься здесь обо всем, пока меня не будет? Донхек только безрадостно кивает в ответ, опуская в пол горький взгляд. – Да ладно тебе, может, я вообще не гожусь в солдаты, – пытается утешить его Марк. – Развернут меня в обратную сторону еще на перроне, вернусь домой посмешищем, придется всю жизнь поленья таскать да кусты во дворе стричь. Чтобы не обидеть его, Донхек усмехается, хоть и от услышанного ему становится только горше. Они еще немного стоят на кухне, молча, под тихий шум холодильника, а потом направляются к выходу, – Марк первым переступает порог, замирает на крыльце, глядит в небо, на котором сгущаются темные тучи, напоминающие грозовые. Нужно поспешить на вокзал, если они не хотят промокнуть до ниточки. Донхек останавливается в прихожей – выключить свет. Его рука еще на выключателе, когда Марк вдруг оборачивается, роняет сумку с вещами у порога и бросается прямо к нему – обхватывает ладонями голову, закрывая уши, и льнет к губам долгим поцелуем, пронизывающим все донхеково тело. Донхек сначала теряется, но потом отвечает, пылко, неукротимо, мнет в ладонях чужую куртку и притягивает Марка ближе к себе. Шестилетний, десятилетний, шестнадцатилетний Донхек, – все собираются у окна большого дома на высоком холме, влезают на подоконник, собирая ладонями всю пыль и всех мух, лишь бы выглянуть поверх чужой мешающей головы, прилипнуть к стеклу и высмотреть соседний двор, нерушимо притихший в предгрозье. ; Зима без Марка приходит в поселок ледяная и суровая. Донхек не в силах согреть себя ни одним заклинанием, пока Марка нет рядом, и он скучает по нему каждый день, плачет по нему каждую ночь и никогда не молится – не умеет и не видит смысла. Только засыпает в марковой кровати, дышит его постелью, смотрит в то же самое окно, отчаянно и трепетно ждет, когда же с нижнего этажа раздастся звонок телефона. Марк первый раз звонит в ноябре, и связь прерывается из-за жуткой грозы, а у Донхека дрожат руки, сжимающие трубку, и сам он отчаянно ловит по крупицам чужой голос, напрочь заглушающий даже самые громкие раскаты грома. В следующий раз Марк звонит перед самым Рождеством, искренне поздравляет, говорит, что едва-едва заступил на службу, о чем-то вдохновленно рассказывает, но Донхек не особо вслушивается, потому что осознает, как сильно на самом деле соскучился по его голосу. В какой-то момент Марк и вовсе прекращает говорить, и они просто молчат в трубку, дыша в унисон, несколько минут, которые Донхек может назвать едва ли не самыми счастливыми за последние месяцы. Однажды он возвращается домой, и Ренджун бросается на него с радостными объятиями, помогает стряхнуть снег с куртки, заваривает чай, и они вместе пьют его на полу донхековой спальни, разжигая камин. – Знаешь, быть может, и хорошо, что все обернулось так, – говорит Ренджун. – Что мы нашли охотника, что Марк его… обезвредил. Тэен-хен правда хотел этого, потому и позволил мне посмотреть свои последние воспоминания. И я не слег от бессилия после, хотя мог, как полагается после столь сложных ритуалов. Донхек долго раздумывает над его словами, он вообще много над чем раздумывает, отставляя подальше кружку с недопитым чаем и обнимая двумя руками колени. – И, все же, кое-что мне больше всего не дает покоя, – Ренджун обращает на него обеспокоенный взгляд. – Как Енхо смог пробраться в наш дом и уйти незамеченным? Понятно, если Тэен помог ему, но зачем? Я знаю, что он во многом был непостижим, но так рисковать, пуская смертного в наше скрытое от людских глаз пристанище. Енхо мог попросту поджечь дом и убить нас всех, почему он этого не сделал, если так сильно желал мести? Или у него были личные счеты с Тэеном? Почему он просто вонзил ему клинок в сердце и… ушел? Вот, чего я никогда не смогу понять. Он укладывает голову поверх собственных ладоней и прикрывает глаза. Тихо потрескивает камин, Ренджун дышит тяжело в задумчивости, и Донхеку не совсем так спокойно, как может показаться на первый взгляд. Собственный дом не приносит ему умиротворения, куда больше мира, тишины и добра он чувствует в доме марковом, даже несмотря на то, сколько смертей и печали повидали те стены. Марк уезжает, но его одиночество навсегда остается в них единственным заключенным. Может, и хорошо, что он не забирает одиночество с собой. ; Донен соглашается обучить Донхека нескольким заклинаниям, которым не успел Тэен, и днями они просто занимаются магией в подвале, до безмерной усталости, до боли во всех мышцах, до последнего издыхания, Донхек тренируется и тренируется, пока волшебство не высасывает из него последние силы, пока он не прекращает чувствовать собственное тело. Донен хвалит его и говорит, что он быстро схватывает все новое. На самом деле, свою прыть Донхек способен оправдать лишь тем, что беспрерывный труд немного заглушает тоску по Марку, что бесконечным океаном плещется в его жилах. О Марке они, к слову, не говорят. Донхек отказывается сразу и четко дает понять, что эта тема для него – самая болезненная. Даже Тэена вспоминать уже не так горько, только вот Донену, очевидно, – все горше и горше с каждым днем, и Донхек совсем не знает, что с этим сделать, и способен ли он что-то сделать вообще. Когда к концу февраля из его тела уходят остатки прежних безудержных сил, Донхек мгновенно списывает это на магическое расточительство. Никто из них не упоминает вслух, что происходит с его ослабленной оболочкой на самом деле, и только мама однажды призраком проникает к нему в спальню поздно ночью, обнимает крепко и трепетно, прижимает к себе, гладит по волосам, а Донхек не выдерживает – срывается и плачет так долго и горько, как никогда не позволял себе даже в гордом одиночестве. – Милый, – мама едва касается губами его макушки. – Ты ведь уже взрослый и сам понимаешь это все. Тебе нужен человек рядом. Пожалей себя, ты гаснешь на глазах. Донхек лишь отрицательно качает головой в ответ, яро, активно, потому что никто ему не нужен, кроме Марка, и ждать он всю жизнь не намерен никого, кроме него. По весне Донхек чаще выходит в сад, помогает эльфам с уборкой оттаявшего льда и снега, ухаживает за растениями, хоть и сам увядает не по дням, а по часам, – передвигаться становится все труднее, не говоря уже о магии – даже простейшее заклинание отнимает у Донхека тонну сил, и после каждой попытки колдовать он спит беспробудно несколько суток. В таком полусне он проводит и март, и апрель, и май, а летом не расцветает ничуть, хотя уже вовсю распускаются пышные розы в саду, и Донхек смотрит на них из окна, но самому ему ни капли не радостно. Если бы только он увидел Марка в этом розарии, услышал его тихий прокуренный голос, прижался всем телом, безвольно опуская руки, проигрывая эту битву, сдаваясь. В сад выходить ему помогает Ренджун – практически несет на себе, лишь бы только у Донхека было хоть несколько часов в день под открытым небом и ярким летним солнцем. В дом Марка Донхек сбегает сам и чаще всего – по ночам, собирает в себе остатки сил и плетется, цепляясь руками за растущие вдоль протоптанной дороги деревья, чтобы не упасть прямо на ходу. Он не может нарушить обещание, даже если собственное тело подводит его. К июлю Донхек даже начинает улыбаться, слово оттаивая, но до возвращения Марка по-прежнему почти целый год, и время, к сожалению, – единственная неприкосновенная материя, неподвластная колдовству даже самого могущественного волшебника. Часто Донхек хочет прогуляться до церковного двора, упасть прямо у бетонных ступеней храма, будто к ногам господним, и долго плакать, как будто его слезы можно было бы расценить как молитву. А Марк так и не научил его молиться, хотя Донхеку хотелось этого почти сильнее всего на Земле. Больше ему хотелось только внезапно стать обычным человеком, смертным, простым, чтобы иметь возможность быть с Марком не из какой-то навязанной похотливой привязанности, а из искренней чистой любви. Донхек не сразу осознает, что искренняя чистая любовь – последнее чувство, которое остается в нем, когда Марк возвращается. ; Проходит ровно полтора года, не случается ни мира, ни войны, ни какой-то большой катастрофы, только чем пышнее становятся розы в саду, тем быстрее, будто им на противовес, увядает Донхек, худеет, бледнеет, отказывается есть, живет лишь на подпитке ожидания, но последние дни перед марковым возвращением он не находит в себе сил даже быть взвинченным и радостным в своем нетерпении. Когда Марк сходит с последней ступеньки вагона на перрон, Донхек спит в своей кровати, а рядом на тумбочке стоит нетронутый ужин, еще вчера принесенный Ренджуном. Когда Марк садится в пригородный автобус, водрузив на колени все такую же тяжелую сумку с вещами, и в трепетном ожидании смотрит в окно, за которым проносятся безграничные пшеничные и подсолнуховые поля, Донхек принимает душ и кутается в полотенце, страшно мерзнет, потому что не согревает его даже привычная для их краев июньская духота. Когда Марк оказывается в родных краях, и его сердце вдруг сжимает непреодолимая тоска по дому, Донхек переодевается в самое чистое и нарядное, даже причесывается и долго глядит на себя в зеркало, на то, как он за это время ни капли не переменился в лице и возрасте, оставшись таким юным и двадцатилетним. Он надевает на себя самую красивую одежду, которую только может отыскать, вызывает восхищенный выдох у невпопад зашедшего в комнату Ренджуна, но под всей этой легкой шифоновой тканью продолжает ощущать себя невероятно маленьким и слабым. В самом себе он уверен, уверен в том, что ни капли не изменился с их последней встречи, но что насчет Марка? Он прошел через службу в армии, прошел через, пожалуй, одно из сложнейших испытаний для всех смертных мужчин, мог ли он после такого остаться прежним Марком Ли, пальцами ловящим бабочек в саду? Донхек видит его еще издали – вытянутая фигура, твердая походка, идеальная осанка, ничего, что могло бы вновь напомнить того невзрачного парнишу, в которого он влюбился однажды, слишком долго пялясь на чужой вишнево-нектариновый двор. Первое, что Марк говорит Донхеку, когда они вновь встречаются спустя столько времени, стоя по разные стороны калитки: – Я наконец научился стрелять. Но его руки внезапно забывают, как держать оружие, едва он натыкается на взгляд чужих доверчивых, проницательных, пускай и кошмарно уставших глаз, едва он смотрит Донхеку за спину и видит там целый необъятный сад, революционно пылающий огненно-алыми розами.