нижний мир фаза стрельца
florence and the machine – seven devils .mp3
Паша идет по тенистой аллее от дворца губернатора Буера, в наступающей ночи еще более темной, и игнорирует старающиеся ухватить его за ногу юркие лианы, когда чувствует вдруг резкий всплеск энергии – яркий, вкусный, ослепляющий на мгновение, и ему даже приходится на секунду прикрыть глаза, чтобы прийти в себя. Ощущение, будто совсем рядом кто-то из высших поднялся в верхний мир; это неудивительно, здесь давно проходной двор. Удивительно, насколько ярко – и сколько радости в этом энергетическом всплеске. Паша останавливается, проводит рукой по лицу, будто снимая паутину наваждения, и продолжает свой путь: он давно перестал удивляться частым переходам демонов в верхний мир, потому что прошло уже много времени с тех пор, как они научились делать это сами − без призывающих людей, без их жертв, ритуалов и заклинаний. Используя лишь свое желание, свою силу и сигил. Демоны взяли земные имена и оделись в земные одежды, демоны научились пользоваться земными вещами и вкусили земную жизнь – демоны будто вознамерились стать неотличимыми от людей, и у них это получилось. Паша ступает по пологу плотной травы, перемежающейся со мхом, и думает, что, пожалуй, не могло быть иначе в мире, где люди о них несправедливо забыли – демоны когда-то были созданы не для того, чтобы навеки томиться в медном кувшине, пойманные царем Соломоном буквально голыми руками. И какими только легендами не возносили на вершины славы этого сына израилева; Паша демонов понимает, потому что сам один из них – они были созданы для баланса, а не для заточения, и какой может быть баланс, если одна из сторон насильно обездвижена смирительной рубашкой. Сначала они смогли выходить только тогда, когда средневековые умельцы магии и теургии научились вызывать их, расшифровывая писания Ключа; шло время, ведьм и еретиков жгли на огромных ярких кострах, слагаемых на центральных площадях вшивых и грязных европейских столиц, и о демонах начали забывать – и тогда, когда последний теоретик теургии пошел ко дну Дуная с камнем на шее, демоны поняли, что больше они, возможно, не увидят верхнего мира никогда. Пришлось в срочном порядке что-то думать, и надо признать, они смогли – сигилы оказались прекрасно пригодны для самостоятельных переходов, потому что не было теперь никакого Соломона, который мог бы сказать им «ай-яй-яй». Паша не очень любит земной мир и появляется там достаточно редко – возможно, не в его характере понимать и любить там находиться, и он имеет на это полное право; есть те, для кого земной мир – лучшая конфета, и они тоже имеют на это полное право. Как Арсений, например – Гласеа-Лаболас всегда был одним из тех, кто продал бы за земной мир родную мать, если бы она у него была. Чем дальше от дома Бебура, тем суше и мертвее становятся ползущие по земле лианы, и Паша наклоняется, поднимая одну из уже почти мертвых ветвей – где-то здесь начинаются владения уже другого демона. Они спокойно могут передвигаться здесь, и лишь совсем враждующие предпочитают не соваться на территорию друг друга. Таких мало. Энергетическая вспышка отдается странной дрожью в пальцах, и Воля с силой закрывает глаза, стремясь прогнать застилающую их и снаружи, и внутри белую пелену – снова под ребрами скручивает чувство мерзкой, склизкой неизвестности, и он даже не может выблевать его, как кот клок шерсти.⚜⚜⚜
Если бы Антон был обычным человеком, он бы разбился насмерть, упав с крыши девятиэтажного здания, и хребет бы громко хрустнул прямо пополам – но он не обычный, и тем более не человек, а потому лишь ощущает, как противной жгучей болью окатывает всю спину. На ней наверняка останутся яркие синяки и ссадины, которым еще нужно время зажить внутри земной реальности. Когда энергетический всплеск и волна горячего воздуха оповещают его о том, что в земной мир приходит демон, Антон ожидает увидеть кого угодно, но только не того, кто в итоге тянет его вниз, больно схватив за руку – Антон встречается взглядом с яркими злыми глазами Арсения и поначалу даже не может поверить, что это действительно произошло. Они падают – и падают достаточно быстро, чтобы успеть даже придумать что-то для смягчения падения; Арсений вжимает его в землю буквально всем телом, которое кажется раскаленным в противовес мокрому и холодному питерскому воздуху, и это ебаная ирония, что вновь они в земном мире встречаются именно здесь, где сорок лет назад Арс рассыпался пеплом, потому что у Антона хватило на это сил и совести. − Наконец-то, − шепчет Арсений, улыбаясь полубезумно и опаляя губы Антона жарким демоническим дыханием; он еще не остыл после нижнего мира, и внутри него все кипит, горит, выплескивается наружу. – Наконец-то я могу быть к тебе так близко. Антону хочется его оттолкнуть, но он пытается справиться с болью, отдающейся в каждую клеточку дурацкого получеловеческого тела, да и Арсений сильный, вжимает его в асфальт и давит, и удается только перехватить его за запястья – сжать до хруста, получая в ответ разъяренный взгляд и почти рычание. Арсений в ярости – просто чертово произведение искусства, и не будь между ними таких обстоятельств, Шаст бы даже позволил себе в некотором смысле полюбоваться. Но Арсений, низвергнутый им из земного мира почти сорок лет назад, снова здесь, где Антону гораздо труднее его игнорировать, и он снова сжимает на его шее горячие пальцы, наверняка оставляя следы-ожоги, и он улыбается торжествующе, потому что даже если Антон снова его осадит, у него получилось. Получилось снова подняться в земной мир, пусть и ненадолго, пусть и с оттиском чужой печати, пусть и вот с такой затратой ресурсов – но он это сделал спустя столько лет, все-таки доказав этому блядскому принцу, что он на что-то способен. Не просто сеять смуту и месть, а быть если не сильнее, то – хитрее. Арсений, и это видно по его глазам, ощущает почти пьянящую эйфорию, скользя раскрытой ладонью по шее Антона и сжимая ее на бледной коже − и забывается настолько, что пропускает момент, когда Шаст наотмашь бьет его по лицу, с силой отталкивая и оставляя на скуле и губах кровавый след. Антон вскакивает, воспользовавшись Арсовой дезориентацией, и, скривившись, наблюдает, как тот поднимается на одно колено, вытирая губы рукавом мантии и морщась от боли. Да уж − здесь, в земном мире, чувствительность у них всегда была в разы острее, чем дома. Дома, смешно. Им дома давно уже не так хорошо, как было раньше, а особенно, надо полагать – Арсению. Который сейчас стоит перед Антоном снова почти на коленях, поднимаясь с трудом, и зло облизывает соленую сукровицу с разбитых губ. Была бы Антонова воля, он бы эти губы в мясо разбил, разодрал, но в земном мире конфликтовать с себе подобными не очень приветствуется чинами господ – как и в мире нижнем, и именно поэтому Шаст старался просто Арсения избегать. Если он способен держать себя в руках, то Арс всегда первым бросался на амбразуру – с копьями, с мечами, со шпагами, с ружьями и парабеллумами, и разнилась только эпоха. Антон отряхивает полы еще пять минут назад черного пальто, теперь испачканного мокрой грязью, и отступает на шаг назад, ощущая, как его потревоженные легионы готовятся встать на защиту господина – здесь они существенно ослаблены, потому что полная их сила может быть достигнута только с помощью жертвы призывающего человека. Ослаблены, но все-таки способны скрыть Антона от Арсения, пусть пока это и не требуется. Арс слаб, и у него, судя по всему, чужой сигил – или его оттиск, потому что Шаст точно знает, что спрятал графский сигил в надежном месте. − Ясно, − хмыкает Шастун, скрещивая на груди руки. – Ну, твоя изворотливость достойна похвалы. И кого же ты наебал, наебунькал, кому неправду сказал, кого обманул, Арсений? Чей сигил? И не стыдно. Вопрос риторический, потому что чувство стыда Арсению явно неизвестно, зато вид у него такой, будто он готов броситься на Антона даже так, с голыми руками; жалкие остатки его легионов томятся в нижнем мире, а Антоновы все здесь, невнятными пятнами кружат и загоняют в угол, только ожидая приказа напасть. Конечно, они чуют, что перед ними тоже господин, но господин без сигила им никто. − Какая разница, − вскидывает Арс голову и кривит красиво очерченные губы. Если война – это искусство, то тут все сходится просто одно к одному. – Тебе не кажется, что пора прекращать этот цирк? Ты возомнил себя правым лезть в дела такого же демона, как ты, лишать его печати – корона не жмет? Давно хотел спросить, да ты не давался. Антон смеется в ответ, и смех этот не злобный даже, не издевательский; просто Арсений часто похож на обиженного капризного ребенка, хоть Антон и понимает, что тот в любой момент способен превратиться в фурию. Хотя бы потому, что война всегда была сильнее мира. − Не жмет, Арсений, − Шаст склоняет голову набок и достает из кармана пальто сигареты, и это земное благо всегда было достойно высших похвал и лишнего прихода сюда. – Ты просто, наверное, забыл уже, что такое носить корону, да? Неважно. Куда важнее то, что ты возомнил себя правым творить бесчинства, влезая в судьбы людей. И что же теперь? Погляди, Арсений. Нет ни крестовых походов, ни Реформации, ни кровавых воскресных ночей, ни мировых войн. Стоило только поставить тебя в угол и заставить подумать о своем поведении. Антон ожидает чего угодно – рычания, попыток ударить, сделать больно, чего угодно, но Арсений лишь запрокидывает голову и смеется, ловит губами падающие с неба капли прохладного дождя; в глазах его, голубых и чистых, тоже искренний смех, и если бы Шастун не знал, кто перед ним, он бы вспомнил об ангелах. − Действительно, − отсмеявшись, Арсений убирает руки в карманы мантии и думает, что было бы неплохо переодеться, раз уж он здесь. – Совсем ничего. То, что глобальное стало мелким, не сделало его менее жестоким и кровавым. А в концентрации, ну сам подумай? Нет, не догадываешься? Убрав меня из земного мира, сути людей ты не изменил, потому что не я ее создал и не мне ее менять. Я только – раскрывал? И – не только я, ты не находишь? Антон хмурится, замечая, что Арсений крутит в пальцах глиняный оттиск чужого сигила – не может понять, чей, и у кого Арс его украл. Вряд ли ему осталось долго находиться в земном мире, потому что только настоящая печать способна подарить демону возможность быть здесь долго или вовсе неограниченно – оттиск же жалкий суррогат. Да еще и чужой. − И если я заигрался, то ты заигрался тоже, Шастун, − голос Арсения снова становится ледяным, хоть спасай людей от глобального потепления. – Заигрался в добро ссаное. Скажи мне, где печать, Антон, и мы просто разойдемся, как было всегда. Ты там на своем троне, а я здесь со своей печатью. Ты ведь прекрасно понимаешь, что ты не прав. Антон только слушает и вспоминает, как Арсений даже пытался инициировать общее собрание Гоэтии, но высшим было все равно, потому что это исключительно их вопросы; собрания и суда так и не состоялось, потому что сначала Арс был просто не в состоянии даже передвигаться, а потом это все словно кануло в небытие, чего Арсений, наверное, никогда не будет способен Гоэтии простить. Вот этого молчаливого согласия с решением одного пацифиста. − Нет, − Антон, наконец, качает головой, и едва завидев, что Арсений делает к нему шаг, выставляет руку вперед. – Не подходи, иначе сделаешь еще хуже. Я не отдам тебе печать, потому что я своего мнения не изменил, как, вижу, и ты. Найдешь сам – забирай, если сможешь, но из моих рук ты не получишь ее никогда. И… Кажется, у тебя мало времени? Антон улыбается, когда Арсения ощутимо кривит, и он сжимает кулаки в бессильной злости, опасаясь приближаться; силу Шаста и его легионов он чует подкоркой, и в очном противостоянии ему не поможет ни его хитрость, ни смекалка, ни изворотливость, потому что однажды он уже проиграл. На Антоне сейчас нет короны, потому что в мире людей демоны их не носят, но Арсений буквально видит ее – светлого металла и такой же светлой сути, и больше всего на свете ее хочется переломить о колено. Ирония, что спустя почти сорок лет они оба снова встречаются в Петербурге.⚜⚜⚜
− Еб твою мать! Эд трясет печать, рассматривает ее со всех сторон и даже пробует на зуб, но помогает это примерно никак, и он злится, отбрасывая ее в сторону, когда понимает, что сигил даже не думает перемещать его в земной мир. Жизнь в нем теплится, но какая-то хреновая, и даже оттиск по кругу в виде надписи «маркиз Шакс» выглядит каким-то тусклым, будто его пожевали и выплюнули. Эд не понимает, в чем дело, и только злобно рычит, пиная ногой кресло – погулял, блядь. Допрыгался. Аналитическая часть мозга работает у Эда по велению левого яйца, а яйца у него сегодня не в настроении, как и изображение хуя на сдохшей печати. Там, конечно, не хуй, но всякие уроды уже столько раз шутили об этом, что Эд и сам поверил, что это хуй. А раз анализировалка сегодня не пашет, Выграновский выбирает единственно верное для его нынешнего состояния решение – прихватив сигил, сосредоточенно шурует в обитель Бебура, который, как обычно, сто процентов если не знает, то точно накинет вариантов, что это может быть, и как с этим теперь работать. Выграновский вообще думать, если честно, ленится, потому что (по его скромному мнению) в Гоэтии и так есть еще семьдесят один умник, который может подумать за него. Бебур оказывается у себя, Эд чует это по струящимся по его территории потокам воздуха, которые, кажется, пахнут свежескошенной травой – Выграновский принюхивается и чихает, потому что у него, походу, аллергия, и он слишком привык к своей энергии, которая имеет запах горелой кожи и волос. Не хватает только Крида, который сейчас обязательно бы пошутил про супрастин и аллергию на разум. Эд вообще не считает, что он обязан считаться с разумом. Хуй на. Бебур демонстративно закрывает уши руками, когда Выграновский шумно вваливается в его сад, где он привык работать – впрочем, если бы действительно не хотел видеть, то не пустил просто, у него точно хватило бы сил и знаний. И кто, в конце концов, маркиз против губернатора? Хотя Эд бы поспорил. Бесит это все. Ему вот понравилось, когда у всех отобрали короны, потому что жить стало проще, и ссор между демонами стало меньше, пусть Выграновский и любил свою корону, потому что ей можно было выебываться и гонять павлинов у Руслана в замке. Они его принимали за своего, но типа боялись, а сейчас даже ухом не ведут, куры. − Дядь, − Эд, плюхнувшись рядом с Бебуром в стог какой-то сваленной травы (там тут же что-то пищит, явно придавленное Эдовой жопой), протягивает ему свой сигил, ослабленный настолько, что даже не жжется, если дать его кому-то. – Как думаешь, это че? Вообще не выкупаю. С ночи, как стрелец в фазу вошел, ведет себя, как уебок. Ниче не понимаю. Он мог бы, конечно, пойти или к Паше, или к Руслану, или к Марку даже, но вряд ли хоть кто-то из них, любителей пошататься по верхнему миру, сейчас на месте, да и станут они разве возиться с ним – мол, опять куда-то вляпался, придурок, сам и разгребай. Бебур никогда не откажет в помощи, если действительно нужно помочь – достаточно вспомнить, как он несколько лет выхаживал мятежного графа, у которого был шанс вообще никогда не восстановиться. Андрей сделал тогда больше, чем в принципе мог, и Арсений не просто встал на ноги, а снова начал набирать силу. Арсений. Эд вскидывает голову. − Ну так? Бебуришвили аккуратно принимает сигил, коротко вспыхнувший в его пальцах, но все-таки слишком слабо – к тому же, губернатор в перчатках, так что вообще почти ничего не чувствует; это плохой знак, потому что печать, по сути, сейчас вообще не может никому сопротивляться. Не может ни в земной мир переносить, ни генерировать энергию, и Эду вообще повезло, что легионы все еще его слушаются. Бебур проводит пальцем по полустершейся надписи и пожимает плечами. − Выглядит так, будто с него делали оттиск, − говорит негромко, и печать в его руке коротко жжется, будто подтверждая его мысли. – Эдик, ты бы научился уже хоть сам с собой разговаривать, это бывает полезно. Да, оттиск, а теперь этот оттиск тянет из него силу. Только вот зачем, я не знаю. − Какая сука это сделала, − Эд выхватывает сигил обратно и сверлит его взглядом, будто вынуждая прямо-таки заговорить и выдать всю правду. – Блядь, да я чувствую, как из него тянут, и из меня тоже. И я не могу понять, кто. − Я тоже. Тут хорошо поработали, Эд, тебе лучше сходить к кому-то из высших. Бебур задумывается, и на его лице вдруг отражается какая-то мысль, которую он озвучить не решается – в конце концов, в Гоэтии не так много демонов, способных на такую хитрую филигранную работу, как украсть чей-то сигил, держать его у себя на протяжении всего изготовления оттиска, чтобы этого никто не заметил, и так же незаметно вернуть обратно. И установить плотную связь, чтобы вот так лакать силу и даже не давиться. Ну вообще не много таких демонов, если честно, но Андрей не любит делать поспешные выводы. Выграновский выглядит расстроенным и усталым, и это неудивительно, потому что мало того, что его фаза силы уже прошла, так еще и печать существенно ослаблена, и веселого тут мало. Еще и Воля, беспокоящийся, что не может увидеть впереди ничего, кроме молочной пелены, будто ему, как прорицателю, не положено чего-то знать – Бебур и сам чувствует отдаленное беспокойство. − Эд, сходи к кому-нибудь из королей, − говорит Бебур тихо и настойчиво. – Я ничем не могу тебе помочь. Пока не разорвется связь, из тебя будут тянуть силы. Будут – как будто Бебур не догадывается, кто мог это сделать; отличная работа, конечно, и связь эта продержится достаточно, чтобы дать одному нравному графу нагуляться по земному миру. Хотя он никогда не нагуляется, это очевидно, но Андрей не собирается информировать Эда о своих догадках, чтобы скандал не наступил раньше, чем оно задумано. Все предопределено – в том числе и такие вещи, и Бебур старается никогда и ни на что не влиять. Хотя разве не он повлиял, когда выходил Арсения из буквально разбитого тела?⚜⚜⚜
Арсений поднимается по пустой гулкой лестнице семиэтажной сталинки, проводя ладонью по пыльным перилам, и вдыхает застоявшийся воздух парадной; этот дом все еще существует, как существовал тридцать семь лет назад, как существует здесь все, окутанное незримой аурой не совсем человеческого существа. Сменились жильцы, сменилось многое, но Арсений уверен, что он увидит на подоконнике напротив своей квартиры все тот же цветок в горшке, под которым найдет все тот же ключ. Если поднялся в земной мир, изволь входить по-человечески – через дверь. Арсений не прогадывает, проворачивая ключ в дверном замке – таком же скрипучем, из постаревшего металла; он не был здесь почти сорок лет, и все осталось на своих местах, словно законсервированное временем и пространством. Состаренное, как иссушенные газеты тех лет, сваленные в угол прихожей. Покрытое сантиметровым слоем пыли и праха, но все такое же, каким Арсений оставил это место тридцать семь лет назад, надеясь, что когда-нибудь вернется. И он вернулся, пусть и только сейчас, пусть и не так, как хотел бы, и у него, по ощущениям, есть всего несколько часов в этом мире, и оттиск печати Шакса превратится в пустую безделушку. Эти несколько часов в земном мире Арсений хочет провести в этом городе и в этой квартире. Арс проходит в ожидаемо пустую квартиру, не разуваясь, и деревянный пол скрипит под его ботинками, поднимающими клубы пыли – ему все равно, он дышит спокойно и даже не морщится, потому что в библиотеках нижнего мира видел вещи и похуже. Квартира пахнет одиночеством и временем, если у времени вообще есть запах – хотя Арс, пожалуй, склонен полагать, что время пахнет смертью. Справедливо и обратное. На рабочем столе так и лежит ветхий трактат Ars Moriendi, открытый на той же странице, что Арсений оставил его тридцать семь лет назад – страницы высохли еще сильнее, и кажется, могут рассыпаться от одного прикосновения к ним; Арс прикасается, и ничего не происходит, потому что время здесь замерло, как и пространство. Арсений открывает окно и впускает в комнату мокрый питерский воздух, опирается ладонями на подоконник и вдыхает его, смешанный теперь с пылью, полной грудью. Он тосковал, он так сильно скучал по этому городу и этому месту, что внутри все щемит почти на физическом уровне – и Арс улыбается болезненно и зло, едва вспоминая о том, почему он теперь не может сюда приходить. Если корона Шасту не жмет, тогда Арсений ее сломает – чтобы точно никогда не стала мала. Арсению обидно, и он дает себе самому пожалеть себя, глядя на отражение в стекле старого серванта – проводит ладонью по нему, стирая пыль, и упирается лбом в холодную поверхность, прикрывая глаза; вот он здесь, в земном мире, и у него до сих пор нет ни малейшей идеи, где может быть его печать. Его легионы, его сила, его корона – его все, потому что Антон так легко отобрал у него это. Может, не так легко, как могло показаться на первый взгляд – но точно без капли сомнений. За то, что Арсений был собой? За то, что отказался смирно сидеть в нижнем мире, когда люди забыли о них? За то, что одним из первых самостоятельно поднялся в мир людей – и уже не смог так просто отсюда уйти? Арсений в бессильной злобе сжимает ладони в кулаки: вот, сегодня он смог коснуться Антона, смог сделать ему больно, но разве это хоть на каплю его успокоило – бред какой. Разбитые губы запоздало дерет болью, как и содранную ударом скулу, и Арс на автопилоте снова вытирает лицо рукавом, еще больше раздражая ранки. Когда-нибудь он, конечно, сможет. Сможет прикоснуться к Антону, сможет сделать ему так же больно, как тот сделал однажды; сможет не смотреть на часы, находясь в земном мире и каждую секунду боясь раствориться или осыпаться пеплом. Когда-нибудь он сможет снова стать собой, и тогда они, наконец, поговорят на равных.⚜⚜⚜
Сигил слабеет, становясь все безжизненнее и холоднее, и Выграновский буквально мечется, как тигр в клетке, потому что в пределах досягаемости нет никого, кто бы мог помочь ему понять, что происходит. В такие моменты суть и нутро безумства, заложенные в нем от первой секунды создания, окончательно берут верх над разумом, и он сам теряет способность рассуждать здраво. Забавно – Эд сводит людей с ума, стоит призывающему этого лишь пожелать, но самый главный безумец здесь он. Как психотерапевты – самые главные свои пациенты. Из всех нашедшихся в нижнем мире королей Выграновский застает на месте только Марка, который равнодушно смотрит на его сигил и пожимает лишь плечами – ему, по сути, никогда не было особо дела до того, что там у кого творится. Говорит только, что работа хороша – и он не видит никаких следов. Может, и правда не видит. В один из моментов Эд просто опускается на мягкий ковер посреди зала в своих покоях и закрывает глаза, дыша так тяжело, будто бежал марафон с сигаретой в зубах – такой, знаете, бесконечной мальборо из красной пачки; в глазах темно уже, а связь сигила с каким-то уебком даже не думает прекращаться, и Выграновскому хуево так, как не было даже тогда, когда на одном из заседаний Гоэтии его за хулиганство подвесили вверх ногами над котлом со спиртом и периодически туда обмакивали, когда что-то вякал. Плохо физически – штормит, тошнит и знобит, будто его человеческая оболочка валяется с температурой под сорок, и Выграновский практически визуально замечает, как тоньше и бледнее становится сначала его печать, а потом и он сам. Остатками здравомыслия он может понять, что такая связь не может быть вечной, но что от него останется, когда она, наконец, прервется? Нужная мысль мелькает, словно вспышка, и Эд даже удивляется фоново, почему не подумал ее раньше – она же вроде должна была быть на поверхности. − Киса, − хрипит он, закашливаясь тут же. – Киса, ебаный ты рот. Кис-кис-кис. Из соседних покоев заинтересованно выглядывает чей-то гулящий черный кот, и Эд раздраженно дергает в его сторону ногой, потому что больше пока сообразить ничего не может – встать и прогнать животное, которое наверняка теперь пометит всю его территорию, сил нет. − Да не ты, жопа шерстяная! Киса. Ну где ты, еб твою мать, когда ты так нужен. Конец фразы выходит слабым и скомканным, и Эд понимает, что последствия могут быть очень печальными, если эта связь сейчас не прервется, или кто-то хотя бы временно его поддержит, не давая окончательно свалиться в небытие, из которого уже не очень понятен путь назад. И если Егора сейчас здесь нет, и он его не услышит, то можно уже выписывать билет в один конец. Выграновский уже не видит перед глазами ничего, кроме плотной темной пелены, когда начинает проваливаться в странные зыбучие пески – и когда ощущает на своем лбу прохладную ладонь; она прижимается, скрадывая жар, гладит осторожно, убирает с мокрого лба прядки коротких волос, и уже в следующие мгновения Эд чувствует, как его голову кладут на колени. Язык уже не поворачивается даже слова одного выдавить, потому то он распух, кажется, в огромную плотную губку, впитывающую всю слюну и превращающую рот и губы в сухую пустыню. − Сто раз тебе говорил, − слышится голос Егора, и даже сейчас Эд угадывает в нем нотки жопы. – Не кискискать мне, петух. Конечно, Егор уже сто лет как не превращается ни в какого леопарда с крыльями грифона, потому что это не нужно никому, но привычка у Эда осталась – и кисой называть, и кис-кис делать; да и сам Выграновский уже давно не аист, но это не мешает Егору называть его петухом. И все равно – сто лет уже не киса, но на кис-кис приходит, потому что что-то почувствовал. Эд до сих пор не знает, как это работает, и почему восьмой демон, принц, сохранивший корону, всегда слышит его и почему-то приходит. К нему, сорок с хуем четвертому долбоебу, сводящему всех подряд с ума. Егору не нужно ничего объяснять, потому что он и сам видит, что происходит, и даже может взять в руки чужой сигил, который уже совсем не в состоянии хоть как-то противиться его рукам. От прохладной ладони на лбу Эду становится лучше, и он открывает глаза, замечая на лице Крида странную улыбку. Принц вертит в пальцах его печать, больше уже напоминающую игрушку для ребенка, бесполезный амулет на удачу, и склоняется к его лицу, вглядываясь в помутневшие глаза и хмыкая. − Хотел узнать, наверное, кто с тобой такое сделал? – Егор, вздохнув, вкладывает печать в ладонь Эда и накрывает его пальцами. – Эд, я не буду читать тебе нотации про осторожность, потому что вряд ли ты сильно в этом виноват, но подумай немного головой. Так всегда: они знакомы бесчисленные тысячи лет, с самого момента создания, они прошли вместе и медный кувшин Соломона, и теургию, и забытие, но все равно есть вещи, которые не меняются – Егор раз за разом просит Эда думать разумом, прекрасно понимая, что демон безумия его не услышит, но это уже просто добрая традиция. Эд, думай головой. Эд, будь осторожнее. Эд, не кис-кискай. Эд, завали. Добрая традиция почему-то слышать Выграновского там, где другие голоса безумия не слышат, потому что и Егор сам, наверное, отчасти такой же. − Ну, подумай немного, − шепчет он, склоняясь и касаясь все еще пылающего лба прохладными губами; Выграновский в ответ только пытается улыбнуться, потому что, наконец, ему становится легче. – Сигил ведь прежде всего дает нам возможность подниматься в верхний мир. А в Гоэтии не так много демонов, у которых сигила нет. Эд широко распахивает серые глаза, бездумно скользя взглядом по лицу Егора, и давит зарождающийся в груди почти звериный рык. В Гоэтии действительно не так много демонов, у которых нет сигила, и которые были бы достаточно хитры, чтобы украсть чужой сигил, и его даже не заметили. − Ар-р-рсений, − рычит он, впиваясь ногтями в собственную ладонь почти до кровавых лунок на коже. И все-таки проваливается в темноту.⚜⚜⚜
На часах, которые давно уже встали в этой ветхой квартире, стрелка навсегда остановилась без пяти двенадцать – почти полночь; Арсению не нужны часы, чтобы понимать, что время его на исходе, и скоро оттиск сигила, украденного у маркиза Шакса, растратит себя окончательно – и пребывание в земном мире завершится. Не так болезненно, как если бы Антон снова насильно столкнул его вниз, но также бесконечно тоскливо – Арсений, предчувствуя момент, открывает двери балкона и выходит наружу, еще раз вдыхая полной грудью мокрый ночной воздух. В земном мире ночь пахнет совершенно по-особенному, не так, как у них – Арс не может объяснить, в чем особенность, но точно узнал бы этот запах из тысяч других, и если бы он мог, он бы собрал его во флакон и всегда носил с собой. Печать слабеет, как слабеет и сам Арс – в земном мире на небе тоже складывается яркое созвездие стрельца, и Арсений, не закрывая глаз, чувствует, как начинает таять, исчезая в этом мире, чтобы появиться в мире нижнем. Арсений не закрывает глаз, потому что хочет видеть земной мир до последнего своего здесь мгновения.