⚜⚜⚜
Одинокие шаги эхом отдаются в тронном зале, и звук этот разбивается на тысячи осколков, затихая, как в вакууме. − Конь на Д-3. − Шах. Марк флегматично наблюдает, как его черный конь встает на дыбы на белого короля, прикрывающегося в страхе руками – Мирон, кажется, не собирается с этим ничего делать, потому что бесполезно; партия изначально была провальной, но он зачем-то ее продолжил. Охра на своем троне лежит вверх ногами, свесившись с сидения, и гоняет тростинкой какую-то мелкую ящерицу, которая в любой момент может превратиться в мелкого демона. Руслан сидит на подоконнике огромного резного окна, свесив ногу, и курит, выгоняя дым на воздух – Охра пытается бросить эту земную забаву и всякий раз начинает мандеть, едва учуяв запах табака. Четыре трона стоят в ряд, и только один из них занят, если восседанием на троне можно назвать лежание на нем вниз головой – Марк с Мироном сидят на полу, наблюдая за шахматными фигурами, а Руслан даже не думает спускаться с окна. Вот тебе и высшие короли: ссаной тряпкой на трон не загонишь, пока петух не клюнет. Паша останавливается на разумном расстоянии от тронов, убирая руки в карманы пальто, и ждет, пока его заметят – он пусть и обладает таким же королевским чином, к высшим королям он уже не относится, пусть их и связывают нормальные по демоническим меркам отношения. Нормальные – то есть, нейтральные. − Ладья на Е-4, − подсказывает Воля, не удержавшись, и Марк поднимает на него тяжелый взгляд – впрочем, был ли король Асмодей хоть когда-то в нормальном расположении духа с утра? – Позвольте нарушить ваш покой бытовыми перипетиями. Голос Паши как всегда звучит с легкой иронией, которую распознают абсолютно все – не больно-то и прятал, как говорится. − Шакс загнулся? – Спрашивает Марк обыденным тоном, подталкивая пальцем замешкавшуюся ладью. – Да мандуй уже, дура, как будто кому-то интересно твое мнение. Воля качает головой. − Нет. С ним уже все налаживается, но изначальный вопрос так и не закрыт. Уже сорок лет как, но я думаю, что пора снова поговорить об этом. Мирон кидает на него очередной молчаливый взгляд, Марк вздыхает, а Руслан отворачивается еще больше к окну, сильнее зажимая сигарету зубами – Паша прекрасно понимает каждую из этих реакций, прекрасно знает, что последует за ними, но предчувствие внутри, колкое и неприятное, давит и заставляет вновь и вновь возвращаться к этому всему. Он никогда не выражал своей приверженности ни к одной из сторон, если внутри Гоэтии случались конфликты; политика невмешательства всегда была самой действенной – рано или поздно конфликт между двумя всегда себя исчерпывал. Этот – не исчерпывает себя уже сорок лет, и Арсений крадет чужие сигилы, чтобы иметь возможность подниматься в мир людей, рискуя сущностью отнюдь даже не своей. У Паши почему-то вообще нет сомнений, что только в первый раз у Арсения заняло так много времени украсть тень печати – дальше ему будет гораздо проще. − Я считаю, что нужно вмешаться и обязать Антона вернуть Арсению сигил, − говорит Паша прямо, и Руслан, наконец, выбрасывает щелчком пальцев сигарету, и ее тут же на лету глотает ворона. – Я не защищаю губернатора, он действительно брал на себя много, однако он понес наказание. А всякое наказание должно быть разумным – хотя бы постфактум, с учетом того, что оно было применено без суда и следствия. − Арсений всегда прыгал выше головы, − просыпается, наконец, Охра и приоткрывает мутные красноватые глаза. – Так пусть разбирается сам. Мое мнение таково. − Мы же не хотим войны, правда? – Мирон пожимает плечами и дает своему белому королю забежать на его ладонь и спрятаться в рукаве. – Уже вижу, как ты не согласен с моим мнением, да, Рус? Но согласись, никто даже не знает, куда Шаст спрятал эту сраную печать. Никто. Может, он сам уже не знает, потому что хрен с два я хоть раз почуял ее след. Не. Как исчезла совсем. Руслан молча фыркает и отворачивается, пожимая плечами – да, когда все вокруг хранят незыблемый похуистический нейтралитет, сложно пытаться помочь кому-то, даже если ты один из высших королей; Руслан всегда будет не согласен, и это всегда будет играть весьма ограниченную роль. − Я понимаю, − Паша склоняет голову и опирается плечом на холодную колонну, устало прикрывает глаза. – Но я не могу избавиться от предчувствия, что в этот раз мы должны вмешаться. Что будет лучше, если Антон сам отдаст Арсению печать, и все это, наконец, закончится. − Жопный чуй? – Уточняет Марк. − Так говоришь, будто тебе это незнакомо. − Чего же. Паша понимает, что в очередной раз разговор заканчивается ничем, как и начинался когда-то сорок лет назад, когда Арсений упал в нижний мир и уже не смог подняться – не то чтобы Воля его защищал, просто ни один демон, по его мнению, не заслуживает столько лет находиться в фактическом изгнании, даже если он и пытался прыгнуть выше головы. Не заслуживает хотя бы потому, что однажды все это может привести к чему-то, с чем они ни разу еще не сталкивались – и о чем предчувствие, знакомое любому демону-предсказателю, пытается Паше рассказать, но не получается. Предчувствию будто язык вырвали, и оно может только жалобно мычать. − Баланс ведь не только в том, чтобы наказывать зарывающихся, − говорит он негромко, и Марк с Мироном пускают новую шахматную партию; белый король отказывается вылезать из рукава, и Мирону приходится его оттуда вытряхивать. – Но и в том, чтобы вовремя прощать их во избежание чего-то такого, знаете. − Войны? – Предполагает Охра. − Восстания? – Спрашивает Марк. − Мести? – Руслан закуривает новую сигарету, и Воля разворачивается, чтобы уйти так же тихо, как и пришел. Руслан Арсения всегда знал неплохо.⚜⚜⚜
Зал суда, круглый и высокий, потолок которого, кажется, исчезает в высоте и сливается с небом, пустует уже много лет – четыре трона главных судей покрылись пылью, и уже давно нет ни избираемых прокуроров, ни адвокатов, ни обвиняемых, никого; сюда можно просто зайти и сидеть долго-долго, и никто даже не тронет и не попросит выйти. Судейские головные уборы лежат на подбитых бархатом сиденьях тронов, молотки сложены один к одному – к ним тоже не притрагивались очень давно. Среди демонов слишком редко происходит что-то, требующее суда, потому что границы добра и зла здесь весьма условны, и Арсений лишь раз хотел, чтобы это место для него ожило. Он бы смог доказать, что не заслуживает такого наказания, и он до сих пор не может понять, почему из всех королей его выслушал только Руслан – израненного, изуродованного и разломанного на куски, выслушал и отчасти помог, но в одиночку созвать общий суд невозможно. Суд Линча – конечно, и так и произошло, думает Арс; так и произошло, когда Антон ступил на мокрую петербургскую мостовую и отобрал у него печать. Линчевал. Арсений часто приходит в этот зал, садится в кресло обвиняемого, закрывает глаза и видит, как однажды его оправдывают. Его никто не гонит, потому что мало кто вспоминает об этом зале на краю нижнего мира; здесь спокойно и пыльно, как в его квартире в Петербурге, и из теряющегося в небе потолка изредка пробивается звездный свет – Арсений выл бы на эти звезды, если бы умел. Иногда Арсений представляет, как сажает в кресло обвиняемого Антона, как приковывает его запястья к тяжелым подлокотникам и упивается беспомощностью, и зрелище это почти возбуждающее – и разум, и тело. Но сейчас здесь пусто, и даже те, кто хотел бы помочь, не могут обязать судей собраться вместе – Арс бы сломал все эти короны, выменял бы все их на одну, свою, но и ее место теперь неизвестно. С тех пор, как решением этого суда короны забрали у всех, кроме королей и принцев – с тех пор он ненавидит. А ненавидеть он умеет лучше, чем любить. И если Арсения нет нигде, то есть только два места, где он может быть, и одно из них – это.⚜⚜⚜
Антон запрыгивает в почти закрывшиеся двери последнего вагона метро и, натянув капюшон толстовки пониже, падает на сидение – благо, мест много, а люди умеют так осуждающе смотреть, что даже демон почувствует себя неуютно, если будет сидеть в присутствии какой-нибудь бабушки. В этот почти полуночный час в вагоне действительно помимо него только три человека – два мужика и одна девушка, и Шаст на всякий случай следит. Он не ангел-хранитель и вообще людям ничего не обязан (разве что если его призвать, но такими вещами никто давно не занимается), но чувствует себя спокойнее, когда контролирует ситуацию и иногда не дает свершаться бесчинствам. Наверное, это называется совесть. Антон зачем-то вспоминает, как в века Возрождения Арсений, которого маги любили призывать чаще, чем других, мог спокойно всех наебать и отказаться подчиняться – это еще одна причина вечного раздражения Антона. Арсений. Шаст вспоминает его наполненные болью и испугом глаза, когда он падал на колени на петербургской мостовой; вспоминает отчаянную злость всего днем ранее, когда Арсу удалось, наконец, вырваться из нижнего мира хотя бы на считанные часы – и если сам Арсений думает, что Шаст никогда об этом не вспоминает, он не прав. Шаст думает об Арсении чаще, чем того хотел бы – думает, вспоминает и пытается раз за разом убедить себя, что все сделал верно. Он ведь хотел сотворить благо; думал, что, ограничив демону мести и кровопролития дорогу в человеческий мир, сделает его стабильнее и оградит демонов от риска снова быть заточенными. А по факту – собственными руками взрастил чудовище куда более страшное, чем то, кем Арс был раньше, и Антон видит это в его глазах, полных чистой и отчаянной ненависти. У Антона в грудной клетке копошится что-то горячее, пульсирующее, и оно пытается оттуда вырваться, и впервые он, наверное, может дать этому ощущению более или менее понятную словесную форму – Шаста к Арсению тянет. Тянет иррационально, болезненно, мыслями и делом, будто в тот момент, когда Антон сжал в ладони его печать, между ними начала формироваться калечная уродливая связь. Мир стал стабильнее, но какой ценой? − Хорошо, Антон, − звучит голос Арсения в его голове, и голос этот бархатный, вкрадчивый, ласкает слух. – Здесь правда больше нет мировых войн и революций, но вглядись в отдельные города, уголки, в отдельные квартиры и окна – разве что-то стало лучше? Так будет всегда, Антон. Поезд останавливается на станциях, и свет в вагоне мигает – девушка поднимает испуганный взгляд. − Хочешь мира, − когда-то тысячи лет назад сказал демон кровопролития, и люди за ним повторили. – Готовься к войне. Люди выбили это на дверях храмов и скрижалях истории, и Антон раз за разом видит это в самой сути Арсения, в каждом его жесте и каждом его взгляде, и это не дает Антону покоя уже почти сорок лет. От тяжелых мыслей Антона отвлекает движение в вагоне, потому что один из мужчин подходит к девушке, и та качает головой, вжимаясь в сидение – она явно не настроена на общение, но мужчина не сдается, не давая ей пройти к выходу на станции; Антону приходится встать и подойти – он стягивает с головы капюшон и просто смотрит на человека, ни говоря ни слова, и тот, ведомый неясным страхом, делает шаг назад. Обычно демонам даже не приходится ничего делать, потому что в человеческой природе заложен механизм безотчетного страха и инстинкта самосохранения перед неизвестным, и даже не зная, что перед ним демон, почти каждый человек сделает шаг назад. Антон, кивнув девушке, протягивает ей руку, внушив волну спокойствия, и выводит ее на пустынную станцию метро. − Как тебя зовут? – Спрашивает он мягко, вглядываясь в испуганное лицо и растрепанные, собранные в хвост волосы. – Не бойся, мне от тебя ничего не нужно. − Ира, − отвечает она негромко и оглядывается на почему-то вставшие эскалаторы. – Меня зовут Ира. − Если хочешь, я провожу тебя до подъезда, − Антон улыбается и заранее знает, что девушка не откажется, потому что она напугана, а Антон внушает ощущение иррационального спокойствия и защищенности. Все равно ему примерно в ту же сторону.⚜⚜⚜
Антон искренне считает себя прекрасным дипломатом, потому что умудряется в некотором смысле дружить с демоном, который в лучшие времена был главным техническим, мать его, директором Арсения – там, где тот сеял семя войн, граф Халфас, в земном мире называющий себя почти милым именем Сережа Матвиенко, снабжал людей оружием и оснащал крепости. Когда не стало крепостей – военные штабы. Матвиенко почти не живет в нижнем мире, полностью обустроившись здесь, у людей – и почти не участвует в их жизни, не будучи настолько сильным, чтобы кардинально вмешиваться в нее без жертвы призывающего человека. Ему это и не нужно особо, потому что обычное существование вполне его устраивает. У Матвиенко свой небольшой автосервис и классный раритетный харли дэвидсон, он обожает потусить по барам в пятницу после работы и прекрасно помнит все, что связано с Арсением, потому что когда-то по демоническим меркам они были очень дружны – и только после изгнания Арсения в нижний мир они разругались, едва Сергей сказал, что, может, так оно будет и лучше. Что, возможно, нельзя так рисковать, потому что один раз Соломон уже запечатал их в кувшине, которым и является их нижний мир, и им совершенно не нужно, чтобы объявился еще один такой дядя и снова их запечатал. Только-только научились подниматься без помощи призывающих – и никому не хотелось бы эту способность терять. Прежде всего – самому Арсению. Как все вышло – уже известная история. Арсений с Сергеем разругался. Антон – наоборот нашел общий язык. − Я бы машину себе новую хотел, что посоветуешь? – Антон падает в продавленное кресло и ойкает, когда выскочившая пружина впивается в его задницу. Ты можешь быть трижды могущественным принцем, но пружине это вообще похуям. – Человеческие блага жутко прикольные, правда? А то я заскучал здесь, а вниз не хочется. Матвиенко хмуро выглядывает из подсобки, даже не здороваясь, и смеряет Шаста странным взглядом: то ли вопрос обдумывает, то ли собирает в кучу слова, потому что ему явно есть что сказать. Антон и сам не выглядит таким расслабленным, каким хочет казаться, потому что в последние часы его ощутимо будто гложет что-то, и чувство это не только не слабеет, но становится еще сильнее и мучительнее. − Он был тут, да? – Хмуро спрашивает Сергей, и Антон в ответ лишь кивает. Только мелкий козявочный демон-служка не почувствовал бы, что заточенный граф и губернатор наконец изволил подняться наверх. – Шевроле, может. Блейзер который, восемнадцатого года. Все равно ж пиздить будешь, так что тебе на цену похеру. − Да я куплю, − широко улыбается Антон. – Только не за деньги. А почему именно он? − Отъебись. Ты спросил − я ответил. Шаст, у меня дел по горло, а ты явно пришел не за машины помандеть. Ни за что не поверю, что после встречи с Арсением в верхнем мире ты пришел поговорить со мной о Шевроле Блейзер восемнадцатого года. Может тебе еще, ебать, бэушную поискать? У Матвиенко явно мерзкое настроение, и Антон его, в принципе, понять может – Сергей, несмотря на свои хорошие отношения с Арсом, тогда был одним из тех, кто напрямую встал на сторону Шаста. И теперь, когда Арсений снова начинает набирать силу (а это очевидно), Сереге радоваться нечему; Антон подносит к носу свои ладони – они пахнут кровью. Он вспоминает, что случайно коснулся кожи Арса. − У меня предчувствие какое-то странное, − говорит негромко Антон, и Сергей, обернувшись от своего харлея, вскидывает брови. – И отблеваться от него никак не могу, душит, сука. Особенно после этой встречи. − Предчувствие? – Вскидывается Матвиенко, и Шасту всерьез кажется, что тот способен запихнуть ему в жопу гаечный ключ. Сила есть, как говорится, а все остальное приложится. – Ебучий князь пророчеств говорит мне о предчувствии? Всего лишь? Да ты обоссанный фильм там должен видеть документальный! Со всеми подробностями, алло! И пока Матвиенко заводится не хуже мотора, Антон делает две вещи – во-первых, понимает, что тот прав, ведь он прорицатель; во-вторых, отворачивается, отводит взгляд и думает, что на протяжении всех этих лет отказывался даже себе самому признаться, что после того, как он забрал у Арса сигил, он больше не видит в отношении него никакого будущего. Он не может увидеть ничего, связанного с Арсением, не может предугадать ни единого шага наперед, хотя прекрасно видит все остальное – там, где есть Арсений, канва будущего белеет мутными белыми пятнами, как бельмо. Отобранный сигил словно третий глаз Антону выколол в попытке защитить своего хозяина. В этом Антон не мог признаться ни себе, ни кому бы то ни было, и Арсений, наверное, теперь об этом догадается. Нужно быть совершенным дебилом, чтобы этого не понять, когда Шаст не смог предсказать появление Арсения в земном мире даже тогда, когда тот уже стоял на крыше за его спиной. А Арс – неглуп, и в этом главная их общая проблема. − Не вижу я ничего, Серый, − Шаст снова переводит на Матвиенко взгляд и натыкается на тотальное непонимание в темных глазах. Они человеческие уже совсем – земной мир оставляет свою печать; у Арса, запертого внизу, глаза потусторонние, и их голубизна кажется безумной. – Не вижу ничего, что с ним связано. Как отрезало – еще с того момента, как я сигил у него забрал. И я сейчас думаю об этом, и у меня внутри как будто соленые огурцы смешались с кефиром, и я закусил это селедкой. − Блевать в унитаз, − машинально отвечает Сергей и тут же вскидывается снова. – Что, блядь, ты серьезно? То есть ты даже не можешь предугадать, что он будет делать дальше? А если он снова добудет сигил, примется за свое, и найдется кто-то, кто нас всех запечатает обратно? Новый Соломон? Антон, наконец, не выдерживает и вскакивает на ноги, потому что не выносит, когда на него повышают голос: пусть Матвиенко теперь и хороший его приятель, насколько это возможно среди демонов, его все-таки часто заносит, и он слегка забывает, что перед ним третий демон в иерархии Гоэтии. Пусть даже и весьма лопоухий. − Какой, блядь, новый Соломон? Трамп, что ли? − А может быть, ГАРРИ ПОТТЕР? – Рявкает Серый в ответ, и Антон чувствует, что жопная тяга сейчас засосет его в нижний мир раньше планируемого срока. − Гарри Поттера не существует, дебил! − С чего это? Ты, значит, существуешь, а почему он не должен? − Ты долбоеб! Еще с полминуты они буравят друг друга ледяными взглядами, и Шастун, наконец, сдается – вздохнув, падает обратно на кресло, снова ойкает, потому что острая пружина никуда не делась, и на долгие десять или пятнадцать минут погружается в собственные мысли, пока Матвиенко агрессивно натирает и без того ослепительно глянцевые бока своего харлея. Натирает так, будто от этого зависит судьба Гоэтии – именно от степени хромированного блеска, а не от того, когда, по его мнению, Арсений доведет добро до ручки, и добро снова засунет их в кувшин на века. − Дырку в нем не протри, протиратель, − буркает Антон, и Серый кидает на него испепеляющий взгляд. – Так че, думаешь, Шевроле взять?⚜⚜⚜
hurts – illuminated .mp3 Второе место, где можно найти Арсения, если его нет нигде – это берег Черного моря. Здесь, в кувшине Соломона, который стал для демонов сначала тюрьмой, а потом и домом, все буквально – там, где у людей Тихий океан бушует волнами, здесь, в нижнем мире, он действительно неслышен; Красное море наполнено кровью, в Мертвом море живут утопленники, а Индийский океан грязный, как воды Ганга, в которых омывают мертвецов и сари, и пахнет благовониями. Демоны вознамерились стать неотличимыми от людей, а их мир стал буквальным воспроизведением мира земного. В Черном море вода черная и отдает синим перламутром, остающимся на руках слабым блеском, и условной ночью здесь нельзя отличить, где заканчивается вода и начинается небо, и даже Луна и звезды не в состоянии осветить это место. Арсению здесь спокойно, и иногда, когда он не может уснуть – ему это не нужно, как и любому демону, но ему нравится видеть сны – он приходит сюда, и это место его убаюкивает. Убаюкивает, показывает сны и дает какое-то весьма условное, но все же исцеление, и это чувство похоже на ощущения, когда Бебур исцелял его после того изгнания. Арсений мягко ступает по гальке, слушая ее тихое шуршание, и садится у самой кромки воды, протягивая к ней руку – море его будто слышит, видит, узнает и признает, рождая небольшую волну, тянущуюся к ладони. Арсений ее гладит, и ему кажется, будто он гладит все море сразу, а на его коже остается перламутровый блеск. Вся вода здесь больше напоминает какое-то зелье. Экспериментировать и пить его не хочется – мало ли что. Воздух здесь тоже морской – соленый и влажный, пахнет совсем иначе, нежели в любом другом месте, и дышится здесь гораздо легче, чем во владениях любого из обитателей Гоэтии. Ну, может, у Бебура тоже так, потому что там все заросло вечнозелеными растениями, и его владения больше напоминают какой-то эльфийский лес. Арсений ложится спиной на мелкую гальку рядом с водой, вытягивая руки над головой и касаясь пальцами воды, послушно останавливающейся и лижущей подушечки пальцев, но не двигающейся дальше – и прикрывает глаза, чувствуя, как выдуманный кем-то или созданный, как и сами демоны, Морфей окутывает его сном, отпуская на волю все переживания и мысли. Арсений засыпает и видит сон, будто ничего не изменилось, будто он открывает глаза и обнаруживает себя на берегу Черного моря, только метрах в ста от него в ночи угадывается чья-то высокая фигура − Арс приподнимается на локте и, приглядевшись, понимает, что это Антон. Босой, в свободных светлых штанах и простой рубашке с закатанными рукавами, он идет по темной гальке, которая даже почти не шуршит уже, и останавливается совсем близко. На нем светлая простая корона, и у Арсения в груди все словно сжимается – он чувствует, что даже не может пошевелиться. Не может встать, чтобы смотреть не снизу-вверх, а нормально, потому что его будто плитой бетонной к земле прижимает, и он опускается на нее бессильно, не отрывая от Антона глаз. Антон спокойный, на его лице улыбка тоже слабая и спокойная – наверное, даже немного грустная, когда он опускается на гальку рядом с Арсением и, протянув руку, касается его волос. И Арсу оттолкнуть его хочется, ударить, но он не может даже пошевелиться, и ощущает только, как длинные пальцы путаются в его волосах, вплетаются мягко, осторожно, не стремясь навредить или сделать больно – и от осознания этого в горле буквально встает ком. − Не вижу ничего, − говорит Антон тихо, не убирая руки, и Арсений впервые замечает, что глаза у него сейчас белые. – Не вижу, представляешь? Арсений молчит в ответ, потому что и слова вымолвить не может – в этом сне он явно не хозяин; молчит, следя за направлением взгляда этих слепых глаз, и понимает, что Антон его не видит, ориентируясь только на прикосновения. Мягкие и аккуратные – по волосам, лбу, скулам, по губам подушечками пальцев осторожно, изучая и словно бы даже лаская. − Я не хочу войны, Арс, − говорит Антон, и Арсений опускает веки, потому что в темноте светлый силуэт короны режет ему глаза. – И не хочу причинять тебе вред просто так. Но ведь мы оба знаем, что ничего не изменится, правда? Антон склоняется к нему и касается теплыми губами холодного лба. − Ничего не изменится, если я верну тебе печать. Арсений словно падает в глубокий гулкий колодец и просыпается.