bruno pelletier − s.o.s. d'un terrien en détresse .mp3 gregory lemarchal − s.o.s. d'un terrien en détresse .mp3
− Болит. − Где болит? − Вот здесь. Арсений сжимает пальцами виски и опустошенным взглядом смотрит в потолок над собой, не видя ничего, кроме темноты; боль набатом отдается во все уголки головы, сознания, самой, кажется, его сути, разжижая и растворяя ее, как кислота. Андрей кладет на его лоб вечно прохладную ладонь в попытке собрать жар, но ничего не получается – чем ярче алое зарево, предвещающее начало праздника, тем хуже Арсу, словно он один из мелких бесов, которых неминуемо тянет на шабаш в поисках жертв и силы. В ночь перед Рождеством, когда в земном мире вспоминают колядные песни и раскладывают подарки под елкой и в красные носки, демоны беснуются еще сильнее, заглядывая слепыми провалами глаз в окна людских домов − они царапают когтями стекла, и люди принимают это за скрип веток деревьев. − Везде болит. Арсению плохо, словно его естество протестует против его решения как всегда шабаш проигнорировать – мерзкие крики, вопли и беснования совершенно не для него, но сейчас его тело словно ищет там возможности напитаться силы и болит, едва Арсений отказывается ему подчиниться. − Не случится ничего плохого, если ты будешь там какое-то время, − Бебур убирает руку, потому что кожа Арсения начинает обжигать, словно он вот-вот воспламенится и осыплется пеплом. – Арс, иногда нужно дать себе волю восполнить силы так, как тебе это доступно. Тебе станет легче, если ты съешь несколько бесов, потому что не может тебе вечно помогать Егор или Руслан. Как и к любому анальгетику, к этому рано или поздно вырабатывается привыкание. − Нет, − выдавливает Арсений, прикрывая глаза, и на скулы от ресниц падают тени почти могильные. – Нет, я не падальщик. От одной мысли, что ему придется поедать низших бесов, чтобы поддерживать свое элементарное существование, Арсения почти физически тошнит, и голова взрывается очередным приступом боли, когда он думает, кто наградил его всем этим; чьи благостные руки? Арсению так хотелось бы сейчас посмотреть Антону в глаза, и ему отвратительно думать, что он действительно сначала хочет посмотреть, а не вцепиться молча в глотку. Спросить хочет, поговорить, и это ощущение для него иррационально и непонятно, как, например, иррациональны и непонятны ему всегда были какие-то типичные присущие людям в земном мире черты – любовь, привязанность, сострадание. Арсений понимал механизм, но не мог понять содержание; понятно почему, но не совсем понятно зачем. Демонам не чужда ни любовь, ни привязанность, ни сострадание, и многие из них сами по себе способны порождать и чувствовать каждую из этих вещей; Арсений не из них. И призывали его не для того, чтобы породить между людьми любовь или привязанность. И также непонятно Арсению собственное желание Антона наконец понять, выслушать, хотя бы попытаться, да только вот невозможно слушать, когда тебе ничего не говорят. На шабашах танцуют, воют, кричат, ломают кресты и смеются до сорванного истерического хрипа неразумные мелкие бесы, по наивности искренне верящие, что станут сильнее, примкнув к этому пиру; пожирают друг друга, сливаются в диких плясках и оргиях, опьяненные даруемой высшими демонами силой. Они так искренне и наивно верят, что это сделает их сильнее, что совершенно не замечают, как становятся зависимы и безвольны. И каждый из семидесяти двух королей, принцев, графов, герцогов, губернаторов и баронов Гоэтии обретает над ними власть. А сейчас ему, Арсению, вот так просто предлагают стать одним из них – из тех, кто в поисках сил для существования пожирает себе подобных, даже не подавившись. И ладно бы Арсений мог поглотить себе подобного высшего демона, но нет. Ему предлагают самому спуститься на ступень ниже – нет, блядь, на сотню ступеней ниже. − Не время для капризов, Арс, − голос Бебура как всегда мягкий, он совсем чуть картавит, и это даже ласкает слух. Слух перфекциониста в том числе. – Я не могу ничем тебе помочь. Несколько поглощенных бесов не унизят тебя в глазах Гоэтии. Арсений криво улыбается, наощупь находя на тумбе рядом с постелью сделанную своими руками корону; проводит пальцами по остриям лезвий, по рваным граням взорванных гильз, и они не оставляют на коже никаких царапин, хотя каждой из частей этого венка при желании можно было бы перерезать горло. У кого-то венок терновый и возложенный руками врага, а у него вот – такой. И возложил он его руками друга. − Так может сказать только тот, у кого нет нужды поедать эту падаль, − Арс кривит губы, и Бебур думает, что если у него еще находятся силы показывать характер – есть порох в пороховницах. – Они жрут друг друга, чтобы стать сильнее, и уподобляться им… Значит, признать себя равным. Низшим неразумным бесом без сигила. А я не хочу. Я не хочу так. Я лучше растворюсь. И съем свой собственный паспорт, ага. Арсений сжимает обломанное лезвие на короне, и там, где на руке любого осталась бы глубокая кровавая рана, на его ладони нет ни следа. Арс забывается тяжелым сном, и ему снится Черное море, которое на самом деле синее; Красное море, которое на самом деле голубое и чистое; снится Мертвое море, в котором много соли, а не мертвецов, и Индийский океан, который не пахнет индийскими благовониями, а простирается от горизонта до горизонта нескончаемым полотном, и ему не видно ни конца, ни края.⚜⚜⚜
В ночь перед Рождеством Антон спускается в нижний мир, сопровождаемый своими легионами, чтобы дать знак к началу колядного шабаша – когда-то короли возложили на него эту обязанность, рассудив, что из демонов первой десятки он более всех беспристрастен. Не то чтобы они ошиблись – у Антона действительно ни разу не возникало желания отхватить себе кусок, подчинить всю бесовщину себе одному и сорвать короны с королей. Ему все равно. Со временем он стал прекрасным концертмейстером, способным держать весь шабаш в ежовых рукавицах; отпускать там, где нужно отпустить, и ужесточить там, где оно этого ужесточения требует. Антон помнит средневековые земные шабаши, на которые его призывали раз за разом эти обнаженные девушки, которых можно было брать без разбора – брать и питаться их силой, выполняя часто смешные наивные желания. Антону их выполнить несложно, а им отдаться было не жалко. И вроде как все довольны. Антон дает знак, и алое зарево в нижнем мире взрывается, а бесы хохочут издевательски, как скандальные вороны – где-то в земном мире разбивается окно, и люди думают, что его выбило веткой дерева; выключается электричество, и люди думают, что это авария на станции; картинка в телевизоре сменяется шумами и помехами, а на улице останавливается сердце у бездомного нищего безумца, и люди думают, что это сердечный приступ. А это бесы, смеясь, забирают уязвимые души и утаскивают их вниз, чтобы пировать. − Они всегда так радуются, правда? – Марк, улыбнувшись, убирает руки в карманы длинной мантии и поднимает голову к небу, наблюдая, как полупрозрачные тени мечутся там, сплетаются, толкаются хаотично, пытаясь прорваться к замку. Антон только поводит плечом и щелкает зажигалкой – земной мир втравил в него эту привычку так, что теперь, кажется, он от нее никогда не избавится. – Их можно понять. А вот ты не выглядишь довольным. Антон только фыркает, подавляя в себе логичный вопрос – а когда он в принципе был этими вещами доволен? Ему все равно: есть шабаш, нет шабаша, он не обязан радоваться им, как пес, которому кинули кость вместе с привилегией эти шабаши устраивать. Шасту всегда была безразлична власть; даже сейчас он надевает корону лишь потому, что так того требует обычай. Этика, церемония, обряд. У Антона в груди ноет тягостно, беспокойно, и это ощущение не отпускает его ни на секунду – и ладно, если можно было бы отвлечься мыслями, но на физическое не обращать внимание не получается. Ему дышать иногда становится тяжело; если человек бы подумал о пневмонии, то Антон точно знает, что его тело (и в нижнем, и в земном мире) этому неподвластно. Длинный, перемежающийся колоннами зал настолько огромен, что кажется бесконечным; бассейны в нем, наполненные вином, таким густым, что оно напоминает кровь – кажутся бездонными. Шаст уже не может отличить, где звуки музыки, а где крики бесов, потому что все сливается воедино в диком танце, и он медленно опускается на свой трон, прикрывая глаза. Корона сдавливает виски, тяжело и непривычно, а безумные звуки вокруг кружат голову неожиданно сильно – Антон не может от них абстрагироваться. Антон дает знак, и праздник начинается, когда первые капли густого вина пачкают белую мраморную колонну.⚜⚜⚜
но там, где все горды развратом, понятия перемешав, там правый будет виноватым, а виноватый будет прав Гёте, «Фауст»
Арсения мутит, когда он встает и все-таки подходит к зеркалу, осмелившись увидеть свое болезненное, измученное отражение – серая кожа, мешки под глазами, запекшиеся от сухости уголки губ, которые он облизывает торопливо и лихорадочно. В волосах путается корона из проволоки, лезвий и пуль, потому что он не может позволить себе войти в замок Антона с непокрытой головой. Не может позволить себе слиться с мелкой бесовщиной, жадно вгрызающейся в милостиво предоставленную им плоть и кровь, пусть в один момент и осознал, что иначе не может. Не может не попытаться войти в замок Антона, навеки закрытый для него без печати, потому что необъяснимое чувство тянет туда – даже не к этому мерзкому празднику, а к самой возможности увидеть, как причина всех его бед восседает на троне, наблюдая за творящимся под ногами хаосом и оргиями. Арсений не понимает, как можно смотреть на все это, но почему-то сейчас даже сквозь слабость и боль чувствует, что он должен попытаться. Зачем? Непонятно. Разум Арсения тянет к Антону, в то время как ослабленное тело тянет к возможности наконец-то насытиться. Арсений кривится от одной мысли о пожирании низших бесов, потому что это вызывает в нем рвотный позыв: Арс бы лучше растворился, если бы это не означало вечные страдания и окончательную победу Антона над ним. Он просто не может допустить, чтобы Шаст сказал однажды − я был прав. Я все сделал правильно. И если для того, чтобы иметь силы однажды доказать Антону, что белое пальто необязательно означает правоту, Арсений готов один раз проблеваться от вкуса бесовской плоти в своей глотке. Наверное, никто никогда не узнает, каких сил стоит Арсению перебороть себя и сделать шаг вперед, по направлению к замку Антона, где на самых нижних этажах, глубоко под землей, бесы по-своему встречают Рождество. Никто никогда не узнает, как трудно ему принять это решение и уподобиться неразумным – хотя он, если бы мог, скорее поглотил бы Антона, нежели мелкого низшего демона. Но как там люди говорят? На чужой вершок не разевай роток? Иногда они бывают мудрыми, эти люди, думает Арсений, пока не вспоминает, кто по большей части эту мудрость им даровал. Он знает, что в эту ночь здесь не будет никого из высших, потому что все, кто хотел, уже заглянули сюда сразу – эта ночь шабаша уже вторая. Арсений знает, что здесь уже был и Егор, и Эд даже, потому что он в любом случае придет за Егором; знает, что здесь уже были все короли, наблюдающие за хаосом с высоты своих тронов. Знает, что здесь уже был Паша, ведомый надеждой хотя бы так смыть белую пелену с глаз и увидеть то будущее, которое ему недоступно. Знает, что здесь уже был и Бебур, собирающий для зелий остатки пролитого вина. Никакое другое не подойдет – только это, распитое на колядном шабаше и обязательно пролитое неосторожно на пол. Арсений расправляет плечи, делая шаг по направлению к тяжелым высоким дверям замка, потому что знает и чувствует, что этой ночью здесь больше не будет никого – только он, легионы мелких неразумных бесов и Антон, обязанный от первой до последней звезды не спускать с шабаша глаз. Арсений расправляет плечи, поднимая увенчанную проволочной короной голову, делает шаг вперед – и массивные двери открываются перед ним.⚜⚜⚜
тридцать семь лет назад
Антон вздыхает, застегивая пуговицы на рубашке, и проводит рукой по груди, проверяя, плотно ли прилегают бинты – и, прежде чем уйти, оборачивается на мирно спящую девушку, не услышавшую ни единого шороха. Демоны могут быть бесшумными тогда, когда захотят, и сейчас Шаст этого хочет – Нина, в общем-то, совершенно не виновата в том, что Антон в верхнем мире пока оставаться не может. Ему нужно вернуться, потому что он не ожидал, что прятать отобранную печать, стремящуюся вернуться к хозяину, будет так непросто. Нет, в теории он все осознавал; на практике обычно получается по-другому. И забудьте все, чему вас учили в школе. Антон спускается по лестнице и выходит из подъезда, попадая на удивительно солнечную для Петербурга улицу – словно даже солнце решило выглянуть после того, как почуяло, что Арсения в этом городе больше нет. И сейчас светит, чуть оробев и не веря до конца, что все теперь будет по-другому; что петербургское логово, облюбованное графом, будет стоять и пылиться, и Антон только раз придет туда и перелистает страницы оставленного на столе ars moriendi. Антон и сам в это не верит. Сам не верит, что спустя столько лет подготовки и размышлений ему удалось запереть этого ворона в клетку – в клетку несвободы и слабости. Не верит, что Арсений сейчас действительно томится в нижнем мире, разлагающийся и гниющий, а не выйдет к нему навстречу из арочной тени петербургского двора, убрав руки в карманы, и не усмехнется в очередной раз. Стало ли Антону легче? Шастун щелкает зажигалкой и закуривает, жмурясь на ласковое солнце, спускается вниз по улице, убрав руки в карманы пальто, и наблюдает за привычно спешащими куда-то людьми − ему кажется, что в мире ничего не поменялось. Хотя он знает, что это не так: теперь, когда Арсений не подносит спичку к каждой луже бензина, все должно стать иначе. Антон не понимает жажды абстрактной мести, не понимает крови и возведения ее в абсолют, не понимает оправдания всеобщим благом. Антон думает, что люди даже внутри своей борьбы и своей войны не заслужили этой гиперболизированной жестокости – и не заслужили быть игрушками в мрачных играх одного сумасбродного демона. Не то чтобы Шаст отрицает борьбу и войну, нет – он отрицает жестокость, которой можно было избежать и которой Арсений из тысячелетия в тысячелетие, из века в век, из года в год и изо дня в день упивался, как самым вкусным крепленым вином. Антон вдыхает терпкий дым и задерживает его в груди, позволяя солнцу ласкать свое лицо, когда краем глаза замечает, как на парковую скамью неподалеку садится кто-то, закидывая ногу на ногу и пристраивая рядом трость. Серебряный набалдашник – орлиная голова, глаза в нем – алмазы. Наверное, в нижнем мире на богатство никто не скупится, потому что не может быть счет деньгам там, где денег не существует. − Они не будут вмешиваться, − говорит Воля, тоже поднимая голову к солнцу. – Короли. И я лишь надеюсь, что ты, Антон, действительно чувствуешь себя правым. Антон хмыкает, стряхивая пепел и поворачиваясь, наконец, к Паше – ничуть не удивлен, что именно он первым пришел сюда, в верхний мир, когда узнал, что произошло. Страсть ли это к осведомленности или патологическая тяга к справедливости, Антон не знает, но виду короля Паймона он не удивлен совершенно. − Чувствую, − отвечает он просто и снова невольно проводит ладонью по груди. – Мир меняется, люди меняются, мы меняемся тоже, и жестокостью здесь уже ничего не решишь. Войнами в этом мире уже ничего не решишь, потому что все настолько связано и переплетено, что в еще одной войне не будет победителей и проигравших. Проиграют все. Включая нас. Солнце будто решает насветиться на все то время, что не показывалось из-за облаков, и даже если может показаться, что в мире после исчезновения Арсения ничего не изменилось, то когда в Петербурге солнце, то кажется, будто во всем мире только мир. Вот не было мира – и появился, как только солнце осветило этот город. − А зачем это нужно? – Продолжает Антон, доставая очередную сигарету, и думает, что он как раз спустится вниз вместе с Пашей, чтобы потратить меньше сил. Рука после соприкосновения с печатью Арсения обожженная, обугленная почти, и Антон большей частью прячет ее в кармане, стараясь отвлечься от нудной тяжелой боли. Наверное, останется шрам; да что там наверное – точно. Антон знал, что короли не будут вмешиваться, потому что слишком берегут свое невмешательство, свой покой и гармонию – и им проще закрыть глаза на одну битву, чем потом расхлебывать десятки войн, развязанных Арсением, если бы он получил от них поддержку. Антон не сомневается, что будь у Арса силы, он разжег бы между ними войну, которой не знал ни земной, ни нижний мир до этого; сейчас же он уничтожен настолько, что об этом можно даже не думать. Стало ли Антону легче? Да, наверное. А болеть – перестанет.⚜⚜⚜
Когда Арсений делает первый шаг в наполненный мелкими бесами бескрайний тронный зал, весь кричащий хаос вокруг словно на мгновение замолкает, но лишь на долю секунды – преклоняясь перед высшим демоном. Без печати и без короны – поэтому лишь на секунду, чтобы снова пуститься в дикий пляс, обрызгивая белые колонны вином и кровью. Арсений замирает на пороге, не в силах поверить, что замок вот так просто его впустил – замок, тронный зал, Антон. У Арсения кружится голова, когда он делает несколько неуверенных шагов в самую гущу беснующихся тварей, принимающих самые разные формы и виды – мужские и женские тела, рога и когти, копыта и морды, лица и клювы, крылья и хвосты. Все смешивается в одно адски горячее, пляшущее пятно вокруг, поглощающее разум извне, и Арсений, обычно не поддающийся никакому влиянию шабаша, чувствует, как границы разума медленно разрушаются. Он – ослабленный, без короны и печати – поддается этой силе, размывающей границы личности и превращающей разумное существо в часть стада. Он, ослабленный и мало похожий на себя самого, двадцать пятого демона Гоэтии, графа и губернатора – ощущает себя частью неразумного низшего стада и ничего, совершенно ничего не может с этим сделать. Разрушать границы разума и личности больно, в особенности – когда это делают чужими когтистыми руками, выламывая замки и уродуя до такой степени, что Арсений, наверное, при следующем взгляде в зеркало не сможет узнать своего отражения. Он делает еще несколько шагов, утаскиваемый вперед длинными цепкими руками, лапами, хвостами, спотыкается и падает на колени то ли в лужу вина, то ли в лужу крови, и боль от падения его уже не отрезвляет. Измученное ослабленное естество просит утолить жажду, и Арс пьет с пола разлитое вино; измученное ослабленное естество просит утолить голод, и Арс руками заталкивает в рот бесформенное тело низшего беса, чувствуя сильный рвотный позыв. Кусок за куском заталкивать внутрь плотную склизкую суть с отчетливым привкусом гнили, чтобы выжить – по губам стекает черная жижа, Арсений вытирает ее руками, но в голове не становится яснее, и он только глубже падает, падает, падает и разбивается, захлебываясь звуками и криками вокруг. Только в один момент он поднимает взгляд, чтобы в самом конце зала увидеть на троне Антона – и зацепиться глазами в попытке не утонуть, зацепиться за его светлую корону, светящимся обручем обхватывающую голову. Зацепиться за его руку и вынырнуть, потому что с каждым куском беса, встающим посреди горла, Арсению кажется, что он растворяется внутри этого хаоса и исчезает. И он не знает, что больнее – исчезнуть от отсутствия силы или от попыток ее обрести. Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя.⚜⚜⚜
Антон поднимается с трона почти помимо собственной воли, когда двери тронного зала открываются, впуская в свое нутро Арсения – гордо поднятая голова, искривленные то ли из брезгливости, то ли от боли губы, тусклая корона в волосах. В Гоэтии, кроме королей и принцев, короны больше не носит никто, и эта Арсеньевская больше напоминает терновый венок, только вместо шипов там лезвия мечей и разорванные гильзы. Антон поднимается с трона резко, словно его цепляют крючком поддых, и на секунду задыхается – ощущение, что легкие стали в разы меньше, и воздуха в них не хватает. Его злит собственная реакция, выводит из себя мгновенно: еще с секунду назад он сидел на своем троне, как статуя, равнодушно наблюдал за беснующимися демонами, пожирающими себя и все вокруг, а сейчас он уже стоит на ногах, едва увидев Арсения, потому что его дергает с места помимо собственной воли. − Кажется, у нас гости? − Спрашивает Антон негромко, и один из его личных легионных демонов, стоящий по правую руку, кивает. − Да, господин. Замок впустил его. Когда Арсений поднимает глаза и смотрит на него сквозь переплетающиеся руки, ноги и копыта, Антона бьет в грудь болезненным фантомным толчком, и он закашливается, прикрывая губы. Арсений пришел, и Антон был бы удивлен, если бы не знал, что Арсению нужно прийти. Нужно, потому что он ослаблен, потому что донаты энергии от Крида и Белого не могут спасать его вечно, потому что один из немногих доступных ему способов восполнить силы – это мелкие бесы, открытые и уязвимые во время шабашей. Антон, наверное, знал, что Арсений придет, но надеялся, что эта уродливая иррациональная тяга была только выдумкой. Или – не такая уж и иррациональная, но по-прежнему уродливая и калечная. Шаст наблюдает, как Арсений, ослабленный и измученный, не может сопротивляться творящемуся вокруг хаосу, как хаос затягивает его внутрь себя, расщепляя и размывая, и это ужасное зрелище даже для демона. Наблюдать, как одного из высших, когда-то сильного графа и губернатора, смазывает в одну общую кучу с гнилым сбродом, который так или иначе, чуя былую силу, стремится оторвать от него кусок. Но Арсений даже в этом состоянии остается собой, не давая никому к себе прикоснуться: падает на колени, пачкая их в крови и вине, разрывает зубами чье-то фантомное плотное тело, с отвращением проглатывая куски, задыхаясь ими, но продолжая делать то единственное, что сейчас может поддержать его на плаву. Антону бы сесть, вернуться на трон, но он не может, потому что неотрывно смотрит на Арсения и понимает, что он не должен. Не должен чувствовать сострадания, но он чувствует. Не должен вставать, но он встает. Не должен тянуться, но тянется. Не должен подавать руку, но подает. Арсений поднимает на Антона полный боли и ненависти взгляд, и глаза эти, когда-то холодные и насмешливые, а сейчас буквально готовые лопнуть от жара, будто физически привязывают Антона к себе, и он ощущает это больное, калечное желание – желание оказаться ближе. Оно рождается где-то внутри груди. И Антон понимает, почему. Все логично, все, блядь, до боли логично, и это выводит из себя, потому что Шаст понимает – когда-то он сам, собственными руками совершил эту ошибку, тридцать семь лет назад подумав о будущем всех и вся, кого угодно, только не себя самого. Альтруист ссаный, сказал бы Арсений, но у него занят рот. Антон спускается вниз, и мелкие бесы, скуля, расступаются перед ним, потому что мягкий свет его короны их слепит и обжигает, и путь Антона полностью очищен – кажется, даже лужи вина высыхают перед тем, как он наступает на голый мрамор. Арсений на коленях перед ним – буквально ниц; Арсений в короне из металлической проволоки, с испачканными будто в черной тине губами, Арсений смотрит снизу-вверх, но у Антона все равно создается впечатление, что на коленях здесь и сейчас стоит он сам. Антон протягивает ему руку, и Арсений принимает ее, больно вцепляясь и оставляя на коже чернильные следы чьей-то демонической крови – на вкус она, наверное, сильно так себе. Антон не знает, он не пробовал. У него, в отличие от Арсения, не было нужды. − Что, ты счастлив? – Хрипит Арсений, задыхаясь в почти истерическом смехе. – Ты, блядь, счастлив? Тебе нравится смотреть, как я унижаюсь перед тобой, пожирая эту падаль, как стервятник, потому что я больше ничего не могу? Ты, блядь, счастлив? Антон и сам не замечает, как они оказываются в пустом темном зале на этаж ниже в земле, и шабаш остается где-то наверху; каждое слово Арсения отзывается звоном в голове, как если бы на каждый слог Шаст получал пощечину. Арс сжимает на его горле перепачканные пальцы, и Антону приходится с силой отрывать от себя его руки, выкручивая их – тот почти не может сопротивляться, пусть съеденный бес и начинает постепенно напитывать его какой-никакой, но силой. − Считаешь себя правым? – Шипит Арсений, выплевывая слова прямо в его лицо; Арсово дыхание пахнет кровью и пылью войны. – Какое упорство, какая принципиальность, браво. Так знай, что я сейчас унижаюсь перед тобой только для того, чтобы однажды посмотреть, блядь, как ты захлебываешься своей правотой вперемешку с кровью. Пальто свое белое снять не забудь, когда будешь ей давиться. И Антон вспыхивает – все его мимолетное, но сильное желание вытащить, хоть немного помочь и не дать раствориться внутри шабашной бесовщины сменяется резким желанием разбить это все еще красивое лицо и губы, неспособные, кажется, ни на что, кроме грязи. Желание причинить боль снова смешивается с уродливым, калечным желанием подчинить, обладать – и Антон знает, почему. Еще бы ему не знать, еще бы ему не понимать. Он сам, своими собственными руками когда-то давно заложил эту бомбу с таймером на тридцать семь или сорок, как оказалось, лет. − Какой же грязный у тебя рот, − шипит Антон и все-таки бьет Арсения наотмашь, прежде чем впиться в эти грязные, измазанные черной кровью губы таким же калечным поцелуем, больше похожим на укус. Кровь мелкого беса смешивается с кровью самого Арса на разбитых губах, и Антон неожиданно стонет, потому что от этого вкуса все внутри разом скручивается в пружину. Это – хуевый катализатор для когда-то совершенной хуевой ошибки. Арсений дергается, оставляя на руках и плечах Антона царапины даже поверх рубашки, и Шаст чует это, потому что неожиданно больно до безумия. Это только больше злит, заставляя эти руки схватить, скрутить, вынуждая Арса посмотреть себе в глаза – и блядский боже, если он существует, потому что за все эти тысячи лет Шаст никогда не испытывал такого желания кого-то себе подчинить и обладать каждой клеточкой тела. Внутри него все воет, и Антону кажется, что он даже слышит треск собственных ребер – и скорее всего, не он один, потому что Арсений поднимает на него взгляд, в котором вдруг отражается слишком много. Чего? Понимания? Осознания? Одержимость Арсения, почти растворившегося внутри бесовской шабашной пляски, словно передается Антону по губам вместе со смешением крови и вина, и Шаст толкает его на каменный пол, не слыша даже вскрика боли – он тонет в глубоком поцелуе, и поцелуй этот скорее бы выпил душу через рот, нежели подарил хоть каплю ласки. Арсений распахивает глаза, и Шаст видит в них то же самое − обладать и подчинить, даже стоя на коленях, даже унижаясь и глядя снизу-вверх; видит и понимает, что пути назад уже нет, хотя, казалось бы, в их демонической власти все сценарии всех миров. Но нет, не все – кое-чему они сопротивляться не могут даже при всем желании. Антон торопливый и нетерпеливый, когда срывает с Арсения корону, и она больно режет и без того искалеченные ладони – поверх шрамов, когда-то оставленных чужим отобранным сигилом, открываются новые раны от лезвий ножей, вплетенных в корону. Он окровавленными пальцами судорожно срывает с Арсения одежду, оголяя бледное тело, и сколько бы оно ни казалось хрупким, Шаст знает, сколько в нем силы. Арсений облизывает его пальцы от крови, кусает, стараясь сделать больно, и в его прикосновениях тоже нет ни капли ласки – только требование, желание сделать больно, оставить яркие алеющие следы и укусы, пометить, урвать кусок. И у него получается, потому что Антон чувствует, как у него горят предохранители, и Арсений, этот ослабленный и якобы униженный Арсений откусывает от него огромные куски, метафорически заглатывая их не хуже, чем совсем недавно он поедал мелкого беса. Арсений к нему прикасается, а у Антона ощущение, будто его живьем рвут на части. Антон пытается защититься, и поэтому руки Арсения старается держать в своих, сжимая запястья почти до хруста, да только Арс все равно смотрит насмешливо, прекрасно все, кажется, понимая. Это искалеченное извращенное искусство – смотреть на бледное расхристанное под тобой тело того, кого ты осуждал и наказывал все эти годы, кого не понимал и не принимал – и сейчас не понимаешь и не принимаешь, но отчаянно хочешь обладать. Тело Арсения не изуродовано – оно словно расписано следами, укусами, ссадинами и синяками, и это живое импрессионистское полотно, и Антон, если честно, никогда не видел ничего красивее. Антон не понимает, как и когда произошла в нем подмена этих понятий красоты. Тело Арсения как будто войной расписано, да только Антон знает, что лишь часть этих следов – шабаш, а все остальное он сейчас сделал сам. Антон разворачивает Арсения к себе спиной, перехватывая поперек живота и прижимая к себе настолько близко, насколько возможно, Антон зарывается в волосы Арсения на затылке, вдыхая запах пыли и крови, Антон вжимается бедрами в его ягодицы, толкаясь сразу глубоко и не заботясь ни о чем – и выдыхает, чувствуя, как Арсений ему поддается. Как улыбается полубезумно, честно, запрокидывая голову и оголяя шею, которую все еще хочется перегрызть. Всегда будет хотеться. − Я ненавижу, − рычит Антон, толкаясь внутрь глубже и сильнее с каждым слогом, оставляя на бедрах яркие следы, которые потом нальются синевой. – Если бы ты только знал. Если бы ты только знал, как я тебя ненавижу. Антон толкается глубже, а Арсений лишь продолжает тихо стонать и улыбаться, блядь, как-то блаженно, и эту улыбку даже скусать не получается поцелуями – она снова и снова появляется на губах, и Арсений, если честно, меньше всего здесь похож на проигравшего. Антон в его плечо утыкается взмокшим лбом, подавляя в себе собачье желание заскулить, и чувствует, как разгорающийся жар внутри грудной клетки воет и бушует сильнее любых лесных пожаров. Антон знает, где допустил ошибку, знает, где и когда, только исправить уже ничего невозможно. Арсений откидывает голову на его плечо и бедра разводит шире, скользя ладонью Антона к своему члену – крепко, горячо, пульсирует, и Антон чувствует, как Арсений вот так просто берет над ним верх, потому что Шаст не может отказать ему в пусть и грубой, но необходимой ласке. Кажется, калечно и уродливо необходимой им обоим.⚜⚜⚜
В магазине на первом этаже дома, в котором Ира снимает теперь квартиру, звенит над входом музыка ветра, хотя туда, вроде, никто не входит; хлопает дверь в пустой каморке консьержа, хотя его самого давно уже нет, а лифт вдруг начинает подъем вверх, на седьмой этаж, хотя никто его не вызывал. Ира поднимает на руки поднос с бокалами и уже открытой бутылкой красного вина, делает несколько шагов по направлению к гостиной, где ее ждут друзья, но руки, держащие крепко, вдруг выпускают поднос, словно выбитый невидимым толчком – бутылка вместе с бокалами летит вниз, разбиваясь на сотни осколков и забрызгивая все вокруг красными винными брызгами вперемешку с кровью. Осколки впиваются в руки и в босые ноги, и Ира испуганно кричит.