⚜⚜⚜
bruno pelletier − après toi le deluge .mp3
Антон буквально воет, прижимаясь горячим лбом к холодному мраморному полу с литрами пролитого красного вина; скулит, как собака, вскакивает на ноги и буквально сразу же отбрасывает от себя какого-то замешкавшегося беса, не успевшего испариться из тронного зала – Шастун ловит его, сдавливает руками, рвет на части, и бес визжит, стекая по рукам черной кровью. У него внутри все горит, словно пытается вырваться наружу, да только крепкая клетка ребер держит, но Антон даже так практически слышит треск костей. Он уверен, что если сейчас опустит взгляд вниз, на грудь под расстегнутой рубашкой, он увидит если не трещины, то красные следы или синяки. Дотронуться до груди сейчас невозможно, потому что болит невыносимо даже для демона, и Шасту остается только молиться (кому − богу? Сатане? Соломону, может?), что Арсения рядом с ним уже нет. В приступе безумия и боли Шаст не замечает, как выплескивается на армию мелких бесов всей своей сущностью, подавляя их и вытесняя из тронного зала и замка – и как внутри этого хаоса исчезает вместе с ними Арс, присутствия которого Антон в замке уже не ощущает. Вряд ли этот всплеск причинил ему вред; Арс не настолько слаб, чтобы не успеть сбежать, в отличие от многих из тех, кто был на шабаше вместе с ними. Тронный зал пуст, залит вином и черной кровью – в звенящей тишине Антон наступает на чье-то сердце и, опустившись на колени, стискивает пальцами виски, пачкаясь в гнили и даже не обращая на это внимания. Антон воет, как выл бы на луну пес, как выл бы волк, и этот вой совершенно не похож на человеческий крик. Алое зарево за пределами замка взрывается и рассыпается, уступая место обычной ночи, и шабаш прерывается, не завершившись, и уцелевшие мелкие бесы, скуля, расползаются по своим норам нижнего мира. Забиваются в щели, под камни, в сгнившие деревянные пристани высохших рек. У Антона сердце стучит, как бешеное, и его звук, наверное, слышен даже там, в верхнем мире людей – и если бы там было только сердце. Шаст улыбается криво и прикладывает руку к груди, ожидая увидеть на ладони все, что угодно – кровь, кости, куски легких; не видит, правда, ничего. Чисто. Чисто и пусто, как в этом тронном зале, где с мраморных полов начинает постепенно испаряться пролитое вино, а размазанная кровь впитывается в камни, выпиваемая жадным замком. В конце концов, ему тоже нужно чем-то питаться. − Антон. Сквозь пелену Шаст слышит, как в тронный зал заходит кто-то, и через полминуты он медленно снизу-вверх скользит взглядом по черной трости, оканчивающейся орлиной головой с алмазным глазом: кажется, уже одним и сверкающим не так чисто и ярко, как тридцать семь лет назад. Паша опускается на колено рядом с Антоном, протягивая ему руку, и Шаст может только улыбнуться, не протягивая руки в ответ – ложится спиной на холодный пол, вино с которого уже совсем испарилось. На полу подле него лежат две короны – его, светлая и аккуратная, и разбитая корона Арсения, больше похожая на терновый венок. − Что-то происходит, − говорит Воля негромко, окидывая взглядом пустой зал. Он не спрашивает даже, утверждает, потому что сомнений у него нет – хотя бы насчет этого. Шабаш должен длиться три дня и три ночи, но сейчас он обрывается всего лишь на второй; зарево взрывается и исчезает, погружая нижний мир в непроглядную тьму, и Паша не видит в ней ничего. Ничего из того, что мог бы видеть прорицатель. – Что-то, Антон, чего происходить с нами не должно. С нами. Шаст улыбается, глядя на потолок, и он, конечно, не знает, что именно в такой позе можно часто увидеть Арсения в библиотеке – вот так, лежащим спиной на длинном дубовом столе и наблюдающим за свечами, что плавают под потолком и слабо освещают пыльный зал. Шаст улыбается, потому что боль отступает, и сейчас эта улыбка уже меньше похожа на то бесовство и безумие – теперь она просто усталая. Антон устал, и он может позволить себе понять это впервые за тридцать семь лет, когда неотвратимо движется уже сорокалетие. Говорят, Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне, чтобы стереть из памяти египетское господство, чтобы выросло новое поколение, не знающее этих казней. Антон знает, что происходит, и ему даже не нужно видеть, чтобы понимать – прорицатель в нем все еще не видит ничего, связанного с Арсением, и теперь Шаст начинает осознавать, почему. Почему он не увидел, что Арсений выкрадет сигил Эда и придет в верхний мир, почему не увидел, что Арсений придет к нему сюда, на шабаш – и почему не увидел, что замок его впустит. И случится то, что в итоге случилось. Шаст понимает, что тридцать семь лет назад совершил ошибку, но был ли у него выбор? Была ли альтернатива? Вряд ли. Он понимал, блядь, прекрасно понимал, к чему все это может привести – это было делом времени, и он не смог предугадать, сколько веков для этого понадобится. Проблема в том, что Антон рассчитывал на века, а получились всего лишь годы. Всего лишь сорок лет. Он молчал, потому что все шло по плану, и никому совершенно не обязательно было до конца знать, что произошло тогда, в Петербурге, в тысяча девятьсот восемьдесят третьем, когда Антон, третий демон Гоэтии, поднялся в верхний мир и отобрал у Арсения, двадцать пятого демона Гоэтии, печать, на годы изгнав его в нижний мир без возможности вернуться. Антон чувствует острую потребность раскрыться – говорить, потому что знает, что все сказанное в этом тронном зале и в этом замке, где он первый и единственный хозяин, останется внутри. Паша не вынесет этих слов отсюда, потому что это невозможно – он не всемогущ, чтобы противиться воле третьего демона, оберегающего свои тайны. Паша, конечно, будет молчать, потому что стены тронного зала не дадут ему даже при желании выдать чужую тайну – тайну высшего демона, в разы превосходящего его по силе. − Не должно происходить, − усмехается Антон, прикрывая глаза и закидывая руки за голову. Мрамор приятно холодит ладони и шею, возвращая хотя бы часть такой нужной сейчас и такой сложно обретаемой трезвости. – Не должно, Паш, но происходит, потому что я сделал что-то, и у меня не было особо выбора поступить умнее. Но надеялся, что у меня будет время исправить ошибку, но времени оказалось не так много. Антон говорит медленно, чувствуя, как слова и мысли сами по себе впервые с того момента сами собираются в предложения – то, о чем он молчал, наверное, теперь должно быть сказано. Иногда хоть какое-то понимание, что делать дальше, наступает только тогда, когда наконец позволяешь словам прозвучать – и даже не потому, что кто-то может помочь советом, а потому, что самому становится понятнее. Но не в случае Антона – вряд ли ему станет понятнее, что делать дальше. Но, скорее всего, станет хотя бы легче. Хотя Паша всегда был одним из немногих демонов, способных помочь советом в какой бы то ни было ситуации, в то время как высшие короли предпочитали не лезть, а иерархические низы вообще не считали нужным обращать внимание на то, что происходит. Там, наверху, авось сами разберутся, думали они; там, внизу, тоже разберутся сами – ни Марк, ни Охра, ни Мирон никогда не скрывали, что их мало ебут разборки внутри Гоэтии. Руслана они тоже всегда волновали мало, если не касались Арсения, и Антона этот факт впервые при осознании сильно злит. Какого хуя? − Скажи, Паш, − Антон устало проводит рукой по лицу, будто снимая налипшую паутину, и на ладони действительно остается что-то тонкое и серебристое. – Скажи, кто-нибудь из вас когда-нибудь задумывался, почему так без следа пропал сигил Арсения? Почему никто его не чувствовал? В том числе, что самое главное − и он сам. Воля смотрит на Антона молча, усаживаясь на обломок низкой колонны и прислоняя рядом трость – и складывает на коленях ладони с длинными пальцами, больше похожими на костлявые руки смерти. Среди них никто не смерть, но Паша подошел бы на эту роль лучше всего – слепой старец-прорицатель с белыми глазами, способный видеть прошлое, настоящее и будущее. Как Антон – только немного с других ракурсов. И роднит их сейчас одно – Паша не видит, а Антон не видит то, что связано с Арсением; если собрать воедино эти пазлы, то можно догадаться, что то, чего не видит Паша, тоже будет связано с Арсением. Антон криво улыбается. − Я задумывался об этом гораздо чаще, чем ты думаешь, − Воля приподнимает подбородок, и его тон сейчас прохладен. Не принадлежа к чину высших королей, но, тем не менее, нося королевскую корону, держать себя Паша умел всегда. – Пытался понять, на какие такие низины мира ты мог спрятать штучку, которая всегда будет тянуться к своему хозяину и звать его. И может, однажды я бы догадался, если бы ты сам не мешал этого делать, подсознательно, что ли. Или намеренно. Это неважно. Понятно, что если ты хочешь что-то скрыть, ни один ум не будет в состоянии дойти до этого логикой. Антон в ответ кивает, садясь на полу и доставая из кармана сигареты – и тут земные привычки тянут его к табаку. Воля совершенно прав: демону вроде Антона ничего не стоит спутать карты для умов и логики тех, кто слабее него. Разве что не для Арсения, и то лишь потому, что сигил всегда будет его звать; понадобилось тридцать семь лет, чтобы он начал звать хозяина, пусть Антон и надеялся, что ему гораздо большее время удастся подавлять печать. − Ум и способность Арсения носом рыть землю, если ему что-то надо, всегда были проблемой, − Антон закуривает и выдыхает сизое облачко дыма. – И если бы я спрятал сигил в обычное место, он бы обязательно очень скоро его нашел. На дне океана, внутри мантии земли, в замке за семью печатями, да хоть в жопе у сатаны. Хотя вот знаешь, в жопе у сатаны, может, и сработало бы, но сам понимаешь, он вряд ли предоставил бы мне такую возможность. Антон сдавленно усмехается. Ему снова становится хреново, и надо предполагать, дальше будет только хуже. − Поэтому я спрятал печать в единственном месте, где она не смогла бы звать Арсения к себе, − Шаст прикрывает глаза и проводит рукой по раскрытой от рубашки голой груди, чувствуя, как внутри бьется сердце. Или даже два – ухают, стонут, мечутся и пытаются проломить ребра. – Я спрятал печать здесь, Паш. В себе. Потому что я надеялся, что долгое время без труда смогу ее подавлять. Воля замирает и вскидывает на Антона взгляд, и в этом взгляде разом столько всего, сколько никогда не смогли бы вместить в себе глаза человеческие, а человеческие же глаза напротив – воспринять. Но Антон не человек, Антон демон и прорицатель, и он читает даже больше, чем, наверное, хотел бы. Изумление, непонимание, неверие. Страх. Липкий, почти животный, где-то на инстинктивном уровне – страх, рождающийся раньше, чем понимание. У Антона на груди пока нет ничего, но очень скоро там начнут расползаться размытые тени сначала серых, а затем синих и черных синяков, как если бы на его ребра постоянно наступали всем весом. − Все верно, − невесело улыбается Антон и вдруг протягивает руку к короне Арсения на полу, тут же отдергивая пальцы, потому что лезвия глубоко и кроваво ранят. Шаст слизывает кровь с пальцев и носком ботинка отбрасывает этот терновый венок подальше, не удивляясь, даже если он сейчас обратится ядовитыми змеями и будет обвивать его ноги. – В любом другом месте Арсений нашел бы сигил слишком быстро, и тогда все мои старания ушли бы в ноль. Ты понимаешь сам, что печать двадцать пятого демона гораздо слабее, чем моя и мое тело, и я надеялся, что смогу сдерживать ее долго. Но я ошибся. Я проебался, Паш. Антону сложно это говорить, он кривится, как от зубной боли, заставляет себя облекать мысли в слова, чтобы стало легче. Признавать свои ошибки сложно и неприятно, но Шаст хочет проверить, действительно ли в этом кроется хоть какой-то ключ к пониманию, что делать дальше. − Я проебался, потому что рассчитывал на века, а получил всего лишь годы. Проебался, потому что надеялся, что Арс ослабнет настолько, что сигил просто не почует его и не начнет звать. Не подпускал его к себе близко, избегал любого контакта. А теперь я чувствую, как эта срань в моей грудной клетке тянет меня к нему, и как я без прежнего отвращения смотрю на фрески с картинами войн в замках и музеях. Антон говорит и чувствует, как к горлу подступает тошнота от самого осознания природы и силы этой связи: внутри него живет не просто кусочек Арсения, а буквально его суть, его квинтэссенция, которая вопреки всем его ожиданиям и логике выживает и начинает крепнуть с каждым годом. Крепнуть, связывать его и буквально канатом тащить к своему хозяину, заставляя Антона смотреть его глазами, слышать его ушами и думать его мыслями. И Антон готов молиться кому угодно, чтобы Арсений не осознал свою над ним власть. − И ты сейчас, − говорит Паша негромко, опуская взгляд на трость, где орел сверкает единственным оставшимся у него глазом. Второй выклевала когда-то ворона; Паша и сам на этот глаз стал видеть хуже. – Начинаешь его понимать? Когда он крепнет внутри тебя, ты начинаешь смотреть на мир его глазами. Это очень… Опасно, Антон. Антон раздраженно дергает плечом, потому что и сам понимает это все, и осознание приходило к нему слишком медленно. Да, тогда, тридцать семь лет назад, он не осознавал в полной мере, чем все это может обернуться, и как сильно ударит по нему эта обоюдоострая связь. Арсений зависит от него и от его силы; Антон оказывается в ловушке, когда сигил Арсения внутри просыпается и начинает хозяйничать в его голове. Меняя мысли, принципы, шаблоны, заменяя одно на другое – и вынуждая думать о том, о чем Шаст не думал никогда. О крови. О жертвах. О моральном оправдании войны. − Тебе нужно избавляться от него, − Воля встает и хмурится, сжимая пальцы на трости. – Иначе ты себя потеряешь, слетишь с катушек, и я даже предполагать не хочу, чем это обернется. Я думаю, у тебя хватит мозгов и сил сдерживать сигил в себе еще какое-то время, но не всегда ведь. Если больше некуда прятать – просто верни его. И будь, что будет, потому что его игры − меньший вред, чем будет от тебя, когда ты поедешь крышей. Воля кусает губы, проводит рукой по лицу, как будто это как-то поможет ему снова нормально видеть будущее – и если бы эта молочная пелена могла исчезнуть от такого простого движения. Антон громко смеется, потому что это снова напоминает блядский цирк, и его опять начинает крыть. В груди ноет, а в голове мысли мешаются и выстраиваются в какие-то дикие картинки. Боже, если у Арсения в голове такое происходит постоянно, то Антон вообще не удивлен, почему он такой пизданутый. − А я не могу, − Антону вдруг так смешно, что он смеется почти до слез. – Не могу достать это дерьмо из себя, потому что не могу к нему прикоснуться. Его печать настолько себя защищает, что я вот как только тогда смог ее взять, так больше все, баста. У меня не получится ее достать, даже если я сам разворочу себе грудак и буду в нем ковыряться. Воля делает шаг назад и с каким-то слишком громким звуком ставит трость на мраморный пол. − То есть ты хочешь сказать. Даже так, без вопроса. Антону остается только кивнуть, и хорошо, что приступ безумного смеха уже прошел, потому что очень не хотелось бы признавать, что кукуха у него начинает ехать вот уже сейчас. − Именно это я и хочу сказать, − отвечает Шаст уже ровно и затягивается новой сигаретой, стряхивая пепел прямо под ноги. Замок впитывает и его, потому что да, ему тоже надо чем-то питаться. – Печать теперь может достать только сам Арсений.⚜⚜⚜
Бебур едва успевает отскочить от котла, в котором взрывается винная настойка – это как раз происходит в тот момент, когда алое зарево шабаша потухает, и визги демонов замолкают в отдалении; если бы не хорошая реакция, Андрею очевидно пришлось бы пришивать себе новое лицо, потому что от этого остались бы одни только тряпки. Он сразу понимает, что шабаш прервался, не дотянув до своего логического завершения, и вино, собранное на нем, потеряло всякую силу – как и почти сваренное на его основе лечебное зелье. Стоило бы подождать, пока шабаш закончится, и только потом варить, но Бебуру было очень нужно. Вернее, нужно Арсению, за которого у Андрея, долго ставившего его на ноги, до сих пор по инерции болит душа, или что там у демонов вместо нее внутри. Андрей, схватив с сидения садовой скамьи плащ, накидывает его на плечи и быстрым шагом выходит из своих владений, буквально сто шестым демоническим чувством внутри себя предугадывая, что что-то произошло – и ему срочно надо найти Арсения и понять, что все в порядке, потому что Бебур уже не раз и не два получал подтверждение тому, что в приступе ярости Арс способен на все, что угодно. И ладно бы он вредил при этом только себе, так нет – он способен причинить вред буквально кому и чему угодно. Этого Андрей всегда старается избежать, потому что у него на вред аллергия и одно желание – скорее его нивелировать. И да, эта внутренняя лекарская натура его самого периодически вымораживает, но он не может ничего сделать с зовом сути; а еще Арсения сейчас найти не может и элементарно не чувствует его присутствия. Нигде. Видит Эда, почти пьяного после шабаша – видимо, Егор все-таки притащил его туда за шкирку, и теперь маркиз, отхвативший свой приличный кусок от этого энергетического хаоса и восстановившийся после выходки Арсения, явно всем доволен. Он чему-то там смеется, размахивает шашкой и бросается дротиками в пролетающих ворон, пока Егор наблюдает за ним с улыбкой, повиснув вверх ногами на крепкой ветке дуба, как летучая мышь. Ну хоть у кого-то здесь все хорошо, мелькает мысль у Бебура, когда он наблюдает за ними – эти двое, конечно, те еще любители найти приключений на свои жопы, но хотя бы пока что никто из них не приползал в нижний мир в таком виде, будто сутками черти драли. Андрей даже улыбается собственной аналогии, втягивая носом воздух. Чует радость восстановившего силы Эда, чует ленивое спокойствие Егора, Пашу чует где-то недалеко, у владений Антона; Антона уже не чует. И Арсения тоже – и его это беспокоит. Когда Андрей приходит ко владениям Арсения, замок Арса не впускает его.⚜⚜⚜
тридцать семь лет назад
Антон совершенно точно уверен, что все сделал правильно. Начиная от принятого решения и заканчивая трудными древними ритуалами, которые позволили ему наконец-то сжать в ладони чужой сигил – и не просто чей-то, а сигил достаточно сильного высшего демона. Эту печать нельзя разрушить, нельзя растоптать и уничтожить, потому что демоны не имеют права рушить то, что было создано не ими и только даровано им. С ним нельзя сделать ничего, кроме как спрятать в надежном месте, чтобы Арс не сумел его учуять. Арсений ищейка, Арсений ориентируется на запах крови, как гриф или акула, Арсений способен учуять кровь и найти ее источник, кажется, в любом из миров – и его печать сама по себе пахнет кровью. Поэтому Антон должен найти такое место, где Арсений не сможет до нее добраться. Антон уверен в трех вещах: в своей силе, в слабости Арсения и в том, что человечество вполне способно прожить без жестоких игр одного сумасбродного демона. Антон встает перед зеркалом и берет простой кухонный нож – здесь, в верхнем мире, потому что в нижнем мире такое деяние вряд ли останется незамеченным – и вспарывает собственную грудную клетку прямо посередине, раздвигая края раны и с трудом разводя в стороны гибкие ребра, чтобы вложить туда горячую и пульсирующую небольшую печать с видимым оттиском по краю. earl and president glasya-labolas Похожая, но другая prince vassago подвеской привязана к одному из его браслетов; она надрывно звенит и нагревается, когда Антон вкладывает чужой сигил в свою грудь где-то между розовой плотью легких, не тронутых сигаретным дымом. Печать мгновенно вспыхивает и причиняет почти дикую боль, и Антон сгибается пополам в попытке сдержать эту попытку вырваться – и у него получается. Печать, оставленная в верхнем мире без хозяина, ослабленного до уровня мелкого беса, послушно замолкает и вскоре только чуть пульсирует внутри, давая Шасту возможность прийти в себя. Он зашивает надрез грубой ниткой, сложенной раз в десять, и большой швейной иглой, вытирая кровь с кожи обычными салфетками. Правда, все равно нужно перевязать, чтобы хоть как-то держать края раны вместе. Печать Арсения настолько слаба, что Антон поначалу даже не замечает, что внутри него теперь живет что-то – пусть слабое и разбитое, но все-таки живое. И пока не может предположить, что уже через тридцать семь лет это что-то начнет порождать уродливую, калечную связь между ним, Антоном, и своим собственным хозяином. Антон приходит в петербургскую квартиру Арсения, пока еще не пыльную и не создающую впечатления заброшенного места, и ступает по полу прямо так, в обуви: листает оставленный на столе ars moriendi, вдыхает почти выветрившийся запах духов и понимает, что наконец не чувствует в верхнем мире его вечного незримого присутствия. Не чувствует в воздухе запаха пыли и крови. Уходя, Антон гасит свет и набрасывает подвернувшуюся под руку белую простыню с постели на картину, небрежно стоящую на полу вдоль стены коридора – полотно длинное и серое, и Антон узнает в нем «Гернику». Конечно, оригинал.⚜⚜⚜
Я буду кормить твоих бесов с руки, Если ты успокоишь моих. Чертово колесо инженера Ферриса
Арсений подходит к высокому напольному зеркалу, отражающему его во весь рост – его полностью обнаженное тело, бледное, с кажущейся полупрозрачной кожей, только сейчас начинающей действительно набирать цвет и плотность. Арсений скользит взглядом по выступающим ребрам и впалому животу, по кровавым отпечаткам пальцев на боках, где совсем недавно сжимались пальцы Антона – и улыбается. Антон оставил на нем много следов. Они на шее, на ключицах, на плечах; они на бедрах, яркие и практически красивые, они на коленях – синяки и ссадины от падения на твердый мраморный пол. Сейчас его тело больше напоминает поле битвы, оно как будто расписано широкими и щедрыми мазками войны – чья-то кровь, укусы, синяки и содранная кожа там, где Арс падал в попытках подняться среди бесовского шабаша. Во рту все еще горький привкус бесовской крови, и Арсений вытирает губы тыльной стороной ладони, хотя на них уже ничего нет – ну, кроме того, что они разбиты ударом и искусаны первым и единственным поцелуем в попытке заставить Арса замолчать. Грязный рот. Больше Антон его не целовал. − Что же ты скрываешь, маленький принц, − хихикает Арсений, протягивая руку к зеркалу и касаясь своих боков там, где касался их Антон, грубо вдавливая пальцы в кожу. Арсению даже не было больно, потому что за время существования в почти постоянной боли первое, что он научился делать – это абстрагироваться от нее. И вряд ли быстрый злой секс с проникновением больнее, чем быть растоптанным без печати и сброшенным пинком в нижний мир. – Что тебя так мучает? У Арса настроение такое неожиданное легкое, хорошее, что хочется кружиться и танцевать даже так, без музыки, под звон рыцарских лат из коридоров его замка – и он танцует; смеется, ловит в отражении зеркала свое обнаженное тело, рассматривает его удовлетворенно и повторяет руками прикосновения Антона. Понять пытается – все и сразу, но пока не выходит, потому что Шастун ебаный скрытный маразматик, прячущий себя и свои тайны не просто за семью замками. Пусть прячет, думает Арсений, потому что буквально на физическом уровне ощущает, как обостряется его обоняние – и нос лучше любого носа ищейки чует близость разгадки. Вдыхает запах белых лилий, оставленных в целом букете на его столе в покоях каким-то из его низших бесов – свежие еще совсем. Когда Арсений оказывается настолько близко к Антону, то теряется от совершенно неожиданных ощущений – экстаз такой, будто ему наконец-то дали то, чего он так долго ждал; как сладкая вата для ребенка, как вода для заблудшего в пустыне, как зрение для не от природы ослепшего, как оргазм после долгого оттягивания момента. Экстаз этот настолько яркий, что Арсения пьянит, у него даже не возникает мысли сопротивляться этой злой, отчаянной близости – нет, ее хочется больше, сильнее и глубже, чтобы едва ли не до потери сознания. Когда Арсений щекой прижимается к груди Антона – совершенно случайно, коротким порывом – ему кажется, что он наконец-то после долгих лет скитаний оказался дома. И он вдруг осознает, понимает и не боится признаться себе, что ему нужно почувствовать это еще раз: быть настолько близко, чтобы задохнуться этой близостью, подавиться ей, чтобы она в горле стояла до тошноты. Прижаться близко к груди и слушать стук сердца, громкий настолько, что кажется, будто оно сейчас проломит грудную клетку – и пытаться что-то понять. Что-то, что Антон так упорно от него скрывает. Арсению кажется, будто он сейчас способен свернуть горы, пусть это ощущение и обманчиво – он по-прежнему слаб, по-прежнему достаточно истощен, но все равно упивается чувством фантомной силы, потому что очень долго у него не было даже этого. Там, где ощущается сила хотя бы фантомная – скоро придет и действительная. Арсений в этом уверен. Он чувствует, как заканчивается шабаш, и происходит это совершенно оборванно и неправильно, раньше срока – очевидно, что Антон просто прекратил его своей волей. Это будет, конечно, иметь свои последствия, но лично Арс вообще клал на них с высокой колокольни – половина его легионов и так ему не подчиняется, а что там будет у других, ему плевать. Арсений не хочет никого видеть, ни с кем разговаривать и делиться этим ощущением силы тоже не хочет, но чутким слухом улавливает голоса в саду; он слышит, что это, скорее всего, Бебур – и тоже не хочет сейчас его видеть. Не то чтобы Арсений на что-то обижался, просто свежо еще воспоминание, как Андрей совершенно спокойно предлагал ему жрать низших бесов и не давиться. И пусть даже Арсений воспользовался советом и в итоге делал это – он сейчас не хочет никого видеть. И Бебура в том числе. И когда Арсений ощущает, что замок, подчинившись его желанию, не впускает Андрея – он замирает на мгновение, а потом, запрокинув голову и раскинув руки, со смехом падает на большую постель, утопая в мягких белых перинах. Слишком долго он был настолько слаб, что даже в его замок мог войти кто угодно – и они заходили. Все, хватит. Устроили тут проходной двор.⚜⚜⚜
Антон оглядывается на трон, прежде чем сделать шаг вперед, в небытие – на нем на мягкой подушке лежит его корона, потому что он надеется, что в ближайшее время она ему не пригодится. Там, рядом, на спинке висит корона Арсения, изуродованная и поломанная – видимо, помяли бесы, когда в панике бежали из его дворца. Антон понимает, что ему нужно уйти в верхний мир, чтобы максимально отдалиться от Арсения, не дать ему приблизиться к себе ни на шаг – и в этот раз в ближайшее время он не намерен сюда возвращаться до тех пор, пока это не станет необходимо позарез. Пока не призовет очередной шабаш или пока не объявится в земном мире новый царь Соломон, чтобы запереть его в очередном кувшине. Антон оставляет позади себя замок, делая шаг вперед и спустя мгновение оказываясь уже в верхнем мире, где даже дышится по-другому – легче, что ли. Иногда Шаст начинает понимать, за что Арсений так любит это место, но здесь – он усмехается невесело – важно разделять, где понимает он сам, а где его заставляет понимать Арсения сигил внутри. Как сраный крестраж – кажется, так назывались эти штуки, про которые писали книги в мире людей? Про волшебников? За всеми этими мыслями Антон не замечает, как выходит на магистраль и слышит шум моторов, визг шин, потому что люди вечно торопятся куда-то, будто боятся не успеть, хотя в масштабах даже двух миров это имеет слишком малое значение – и едва успевает сориентироваться, чтобы схватить за рукав и дернуть на себя девушку, на которую на зеленый свет на переходе несется машина. Машина пролетает мимо, девушка врезается в него и смотрит испуганно – и Антон снова узнает в ней Иру, совершенно не удивляясь. В отличие от нее. Антон точно знает, что в обоих мирах происходит только то, что должно произойти: он может сколько угодно корить себя за ошибки и промахи, все складывается так, как изначально должно. В этот день Антон впервые остается у Иры на ночь, потому что они вдруг не оговаривают, во сколько они разойдутся, чтобы не опоздать на работу. А кто-то переворачивает условные песочные часы, где песка ровно на три года, почти каждый из которых Антон проведет здесь, в верхнем мире. Вдали от Арсения.конец первой части