мальчики не плачут

Когда Донхеку было пятнадцать, он месяц жил с отцовским братом и постоянно зависал со старшей сестрой. Он был уверен по началу, что для Йерим казался обузой, но потом они нашли общий язык и уезжать было очень больно. Она таскала его к своим друзьям (сейчас он бы ни за что не пошел), которые не то, чтобы недолюбливали, они относились к нему, скорее, никак. Не обращали внимания лишний раз, не пытались сблизиться, обнять в знак приветстия, не подписывались на его инстаграм первыми. Но они и не игнорировали. Они были милыми ровно настолько, насколько это нужно было для приличия, не вели себя грубо и не были высокомерными выскочками. На него пара девочек ловила легкий краш в начале их знакомства, но потом они узнавали, что в своей школе Донхек совсем не крутой и не играет в волейбол, и просто превращались в посредственность. Донхек для них был темным пятном, с которым, если захочешь познакомиться, заберешь титул чмошницы до конца своих дней (а это, конечно же, самая большая катастрофа). Но был парень, который перекрывал верхний абзац словами поддержки и своими светящими глазами. Каждая его частичка была наполнена любовью, он светился, и Донхек его считал самым искренним в компании (не считая сестру), потому что у него не было наигранного пафоса и глупой шаблонности, он просто был таким. Искренний, понимающий, интересующийся. Донхек думал, что лучше было бы влюбиться в него; тогда бы он не чувствовал себя таким растоптанным постоянно. Он спрашивал у Донхека, чем он занимался там, у себя дома, но Донхеку было слишком стыдно признаваться. Потому что он сидел в комнате все время; ему было тоскливо и скучно, не с кем было гулять, потому что его единственный друг занят, а семьи у него как таковой и нет. Он пересматривал «эйфорию» восемь раз за лето, начинал рисовать, читал всю школьную литературу, бегал вокруг дома, пытался что-то готовить, но ему все равно было отвратительно скучно, и он ничего с этим сделать не мог. А перед тем парнем хотелось порисоваться очень сильно, поэтому Донхек говорил, что много занимался саморазвитием. Иногда Донхек скучает по тому времени; Йерим уже вышла замуж, её друзья, наверное, уже не общаются между собой, да даже если бы и общались, Донхека бы все так же не ждали бы. Тогда он чувствовал себя по-настоящему особенным, и ему бы очень хотелось вернуться. У Донхека раскрыты окна настежь, так что вся вечерняя прохлада с улицы переметнулась в его маленькую комнатку и объяла все вещи и мебель. Холодно, но встать с постели слишком тяжело. Донхек даже не под одеялом лежит, а в домашних недлинных шортах и растянутой футболке, обнимается с подушкой и читает пост в инстаграме какой-то переделанной инстаблогерши, которая, видимо, дальше своего сделанного носика с каплями хайлайтера ничего не видит. «Они такие глупые, — думает Донхек. — Пишут про любовь к себе, хотя сами себя приняли лишь после четырех пластических операций». У Марка дом напротив, и зачастую это единственное, о чем Донхек может думать. Он иногда красиво курит в окне, но только ночью, чтобы родители не узнали, наверное, хотя Донхек их очень редко видит, и возможно, они редко там появляются. У Марка на окнах занавески, которые часто поднимаются сантиметров на десять, чтобы впустить в комнату хотя бы немного света. Донхеку всегда мечталось побыть внутри: посидеть на кровати, посмотреть на стену, прочитать каждую книгу на полке над столом (он лишь предполагает, что она там есть), заглянуть под ковер, засмотреться на потолок, и посидеть на подоконнике, вместо горшка с лимонами, на который он постоянно так тоскливо смотрит. Донхек уверен, что в каждом углу комнаты он сможет найти что-то интересное. Его зовут ужинать, и приходится набраться смелости и накинуть толстовку с замком, потому что в футболке видны следы его предпоследней истерики, если это так можно назвать, а его мама смотреть на это не любит, и всегда просит скрывать. У отца есть дела важнее, поэтому он в упор не видит. Глядя на дом снаружи создается впечатление, что семья у них очень хорошая, родители заботливые и все близки настолько, что каждый вечер смотрят любимую передачу, а по выходным фильмы. Он такой теплый и уютный, будто войдешь в дверь, и в нос сразу ударит запах свежеиспеченного печенья и теплого молока, и встретят тебя с радостной улыбкой. Но когда Донхек входит в дом, он, обычно, слышит либо мертвую тишину, либо ругань: всегда одна и так же. В их доме нет любви, там сухо, тяжело и холодно, не смотря на уютный диван и мягкие ковры. Но все же будет неправильно сказать, что его не любили; любили, но как умели — глупо, холодно и сыро. Мама у Донхека, на самом деле, заботливая, но часто уходит в себя и закрывается ото всех (Донхек от неё это перенял). У неё толстая история ментальной болезни, закрытая в нижний ящик её стола, будто если её там спрятать — она магическим образом исчезнет. К ней отношение зависит от её состояния; если она чувствует себя хорошо, то искренне пытается с Донхеком сблизиться, если нет — отталкивает. Донхек мечется от ненависти до безумной привязанности, но он знает, что это не то, что должны чувствовать дети по отношению к родителям. А с отцом гораздо сложнее. Его родители поженились в двадцать три, когда еще безрассудно влюбленные и донельзя счастливые, и кажется, что вместе душа в душу до конца дней. Но они сыграли свадьбу не по детской глупости, и не по залету, а в осознанной молодости, с дипломами о высшем образовании и хорошей квартирой в центре города, даже без ипотеки, и после шести лет отношений. Донхекова мама художница, отец хороший врач. Все было хорошо два года, а потом ничего необычного не случилось — они просто немного перегорели, но оба вспыльчивые, поэтому дыра увеличивалась раз за разом, после каждой бессмысленной ссоры по надуманной глупости. Так и появился Донхек — чтобы спасти то, что было сломано еще задолго до его рождения. Но не вышло. — Как дела в школе? Отец протирает пальцы салфеткой (он зачем-то всегда это делает), садится за стол и принимается за роль родителя года. Выходит у него коряво и с плохой периодичностью, но он, кажется, этого совсем не замечает. Будто его поверхностные вопросы сейчас перечеркнут весь недостаток отцовской любви. — Нормально. Вроде бы, не допрашивает о чем-то личном, не задает сложных вопросов, но каждый ответ застревает в горле и произносится с такими большими усилиями, и Донхеку, если честно, всего от этих двух реплик хочется вернуться обратно в свою комнату, где никто не будет трогать. Отец смотрит с напором и Донхек подсознательно воспринимает его как самого главного врага. — Ты еще ходишь в драмкружок? — Нет, его закрыли еще в прошлом году. Вообще-то, он иногда пытался сблизиться. Когда выпадали длинные выходные или отпуск, он всегда хотел провести время вместе: съездить куда-нибудь, приготовить что-то вместе, помочь с уроками (хотя Донхек давно не в младшей школе), или еще что-нибудь. Но желание улетучивалось быстро, потому что у сына (как удивительно) не было никакого желания; ему попытки отца собрать кусочки пазла казались такими ненастоящими, будто он преследовал какую-то цель, а демонстративные вылазки с семьей ему в этом помогали. Донхек верил бы, и пытался бы идти на встречу, если бы перед ним не захлопывали дверь, когда он просил помощи, не затыкали бы уши и не закрывали глаза. Как детстве, когда все вокруг пускали с отцами воздушных змеев, а Донхек плакал в плечо лучшей подружки, потому что ему было страшно. Когда Донхеку было пять, он больше всего на свете мечтал о любящем отце и семье идеальной, как в сериалах. В такие моменты «семейного воссоединения» Донхек старательно копается в своей памяти и пытается вспомнить момент, когда все было нормально. Парк аттракционов, поездки в другой город, жаренные сосиски за городом, праздники в доме бабушки? Но каждый раз они кричали друг на друга и расходились по разным комнатам, иногда домам. Донхек с грустью каждый раз понимает, что не было такого момента. Не было какого-то события, которое начало катить их в бездну бытовухи и несчастия. Все началось задолго до его рождения, может быть, с самой первой их встречи. Но почему из-за их ошибки страдать должен он? Остаток ужина проходит в удобной тишине, и Донхек наконец уходит в свою комнату к драматичным фильмам, которые надоедают через час. Они слишком давят на без того уже уставший мозг, и только отталкивают. Донхеку бы сейчас очень хотелось покурить в комнате, как взрослому, и ни от кого это не скрывать, но он не может. Он открывает окно и пытается просто дышать. А потом думает, что, может, выпить немного отцовского коньяка для сна? Он на цыпочках спускается по скрипучей лестнице, достает долгожданную бутылку из ящика и любуется. Со стороны это больше похоже на неумелый гипноз, наверное, Донхек просит содержимое бутылки о том, чтобы после выпитого не было так плохо. Донхек за свои семнадцать лет не так много раз пил алкоголь, наверное, пальцев на одной руке хватит, чтобы пересчитать, с учетом того, что три из них — это банка пива с Джисоном после тяжелого дня. В остальные два он покупал себе соджу и мечтал напиться и забыться, но противный вкус обламывал все планы. А выпить этот коньяк ему очень хотелось пару месяцев, потому что отец очень хвалился им перед друзьями и сам себе наливал по чуть-чуть каждый раз. Донхек решил, что может выпить всю эту бутылку ему на зло — это как моральная компенсация за все несчастные годы жизни. Он переводит волнительный взгляд на холодильник, чтобы немного отвлечься от столь долгожданного события, и там на него смотрит улыбающаяся мама, которая на семь лет младше, и он рядом: с пухлыми щеками, улыбкой до ушей и грамотой за конкурс сочинений. Рядом магнитики, которые они с двоюродными сестрами делали (сами заливали гипс в формочку и раскрашивали!), и какие-то списки. Больше нет ничего — только часы в середине дверцы, показывающие пол второго ночи, и серебристый блеск, и Донхек никогда бы не подумал, что дверца холодильника может так сильно отображать всю суть их семьи. Он возвращает взгляд обратно к бутылке и много выпивает залпом. Морщится, потому что по вкусу это что-то между конфет Гарри Поттера с блевотой и чего-то сладкого. Хотя, как-то прикольно даже Следующие глотков пять все еще противные до одури, но шестая уже не застревает в горле и быстро затуманивает Дохнеку мозг. У него ноги теперь ватные, и он впервые по-настоящему понял, какого это. В глазах рябит — все будто замедленное, а он будто опережает события, пролетая в пространстве и плечом задевая дверной косяк. Он теперь чувствует себя степным казаком, у которого в кармане, наверное, три, или четыре фляги, а за ухом кусочек лимона, чтобы закусить, и водка теперь заменяет ему кровь и пот. У Донхека пьяный бред, но он, вроде, осознает все происходящее: минут сколько-то назад он сидел на стуле и боялся сделать глоток, а только что бесшумно повалился на пол и не может больше шевелиться. Он понимает, что подняться надо, но руки его просто не слушаются, будто в режиме «не беспокоить», а как его выключить Донхек не знает. Главное, чтобы родители не проснулись. Накажут еще, и не дай бог это будет слышно в чужом доме. Кстати, о чужих домах. У Марка бессонница уже какой день, но он не пытается заняться чем-то, а просто пялится в потолок (на который Донхек так хотел посмотреть) и пытается уснуть, хотя знает, что не получится. Окно приоткрыто уже, чтобы свежий воздух залетал, выпиты успокоительные и снотворные, вдобавок директ в инстаграме завален сообщениями от Джено, который тусуется где-то, а Марк все еще не может уснуть, хотя лег три часа назад. У него в животе отдает чем-то тревожным, это чувствуется и в горле, и током на кончиках волос, и мурашками по всему телу. Марк чувствует, что пока он тут лежит под одеялом и ничего не делает, происходит что-то важное, что его коснется, но пока с трепетом и большими усилиями не касается. Донхек выползает на трясущихся ногах из дома, опираясь на что придётся, потом доходит до калитки и замирает. Его идол находится в доме напротив, на втором этаже, в правой спальне, на кровати с самым мягким постельным бельём и самой тёплой подушкой, и там приоткрыта форточка, поэтому если Донхек крикнет, то Марк услышит. Больше всего на свете хочется прокричать его имя. Донхек даже собирается, набирает кислород в легкие, но вовремя останавливается, потому что — родители. И осознание того, что ничего не случится. Для него не рассекутся розы на переднем дворе, не отворится дверь и ковёр до спальни Марка магически не расстелится, а сам Марк не выглянет из окна с растрепанными волосами и помятой футболке в поисках того самого. Донхек думает, что нет никакого принца, он его выдумал, а настоящий Марк внутри черствый и неживой. Такой, что голос от фальши срывается, непроизвольно закатываются глаза, не кашляется после самой крепкой сигареты и что если прикоснешься к груди — ничего не почувствуешь, потому что биться нечему. Но все так безостановочно трясется, когда Донхека задевает любая мелочь, связанная с Марком. Стоит бросить какой-то не предназначенный Донхеку взгляд, чихнуть в его сторону, толкнуть плечом, сесть рядом и начать извиняться за то, в чем он не виноват, а в чем виноват — игнорировать. «Такой невероятный и особенный, даже когда я пьяный. Только завтра я протрезвею, а ты таким и останешься» Донхек возвращается в кровать от холода и бессилия. Он слабый и хрупкий, как стекло, снова ничего не смог сделать, но уже ближе подходит к той грани, когда тянет творить отчаянные глупости и не думать о последствиях. Все опять вокруг Марка крутится. Вся донхекова убогая жизнь только для него — казалось бы, бери и пользуйся, а он просто не замечает. Просто проходит мимо, плюет в след, не щадит и не жалеет. Безумие. Донхек дрожит и кутается в одеяло, даже не стянув одежду, потому что очень замёрз. В голову все еще какие-то глупости лезут, но больше не тревожат так сильно, потому что он сейчас уверен, что главный герой романа и завтра начнет действовать обязательно. Он сегодня бы, но ноги трясутся и еле держат.