Осень переходит в зиму постепенно, почти незаметно, но с каждым днем сердце, как и руки, мерзнет все сильнее. К декабрю Донхеку всегда еще больше кажется, что сердце у него — хрустальное, самое хрупкое из всех существующих, поэтому бьется с наступлением холодов и трясется из стороны в сторону, как засохшее дерево. Боль усиливает то, что Марк к зиме тоже начинает гнуться; у него бездонные пустоты под глазами, в самих глазах ничего живого и тяжелая, опущенная голова. Он будто лишается всего счастья, что так долго в нем копилось и тлеет каждый раз еще с большей силой.
Донхеку приходится доставать куртку с утеплением, натягивать на уши противную шапку и носить носки выше щиколоток. За окном противные лужи, и снега, кажется, еще месяц не будет, но вот холод, забирающийся под одежду, заставляя все тело покрыться мурашками, уже посещает Донхека каждый день. А еще дома предательски холодно, потому что какие-то внезапные аварии на станциях. Все сейчас в основном сидят дома, потому что пытаются эти холодные дни проводить с кем-то, кого любят, потому что вместе теплее и веселее. Донхеку тоже очень хочется любви, но его, как бы грустно это не звучало,
никто не любит.
Поэтому он часто зависает у Ренджуна, а Ренджун так счастлив, что у него наконец-то появился кто-то. У него дом — как президентская дача — с бассейном, высокими потолками, мраморным столом, и собственным спортивным залом. Там много комнат и даже садовник — добрый мужчина со странными усами, всегда подсказывает дорогу, подозрительно оказываясь в новом месте, а Донхеку кажется, что он, не смотря на большое сердце, мог бы оказаться убийцей. Ренджун над этим посмеивается, но признается, что ему мужчина тоже кажется подозрительным. К ним иногда приходит Джисон — они с Ренджуном мило спелись, даже не смотря на то, что младший очень неловкий и относится с преувеличенным уважением.
В этот вечер Донхек возвращается домой слишком поздно, потому что они заигрались в какую-то игру со стрелялками и потеряли счет времени. Мама почему-то пишет сообщения каждую минуту и просит вернуться скорее, хотя и говорит, что все в порядке.
Он проходится по мутному переулку, и это иронично, что районы Ренджуна и Донхека разделяет самая криминальная улица в городе. Он обходит её стороной обычно, потому что нарываться даже на маленькие неприятности очень не хочется, но сегодня предчувствие такое хорошее; в ушах сладкий голос Шона Мендеса придает уверенности, и холодный ветер щекотно забирается Донхеку под толстовку. Он даже на самую крошечную малость чувствует себя счастливым и от этого согретым.
Впереди какая-то компания человек из пяти, они бурно о чем-то кричат, то ли ругаются, то ли просто громкие. У них в руках, как им и полагается — бутылки с пивом, сигареты, и они, наверное, изнутри ледяные — раз в такую погоду ходят по улице, и не сказать, что тепло одеты. Донхеку не кажется, что они подростки, потому что выглядят слишком уж громоздко, хотя, если подумать, то и Джено на вид можно дать лет двадцать за счет тяжелого воздуха вокруг него.
Становится немного тревожно, когда они смотрят на Донхека и начинают шептаться. Он не останавливается и идет дальше, сжимая в одной руке лямку рюкзака, а в другой между костяшками ключ от дома. Хоть и страшно, но отчего-то, наверное, даже безрассудно, хочется быть смелым. Может, растолкать их всех по углам, расцарапать лица и оставить по десять синяков на каждом, а потом уйти, будто ничего не было и спокойно жить дальше — так же, как с ним поступали. Только вот Донхек так не может.
На кирпичную стену опирается худощавый парень, что выделяется своим ростом и какой-то слишком глупой атмосферой вокруг него. Он идет на встречу Донхеку и внутри все сжимается. В вальяжной походке и черных очках на макушке читается все самолюбие и его надуманный угрожающий образ.
— Есть закурить?
— Нет, — кротко отвечает Донхек, пока его коленки безостановочно тянет к земле.
— А закинуться?
— Тоже.
— Куда побежал то, — незнакомец толкает Донхека к стене, и у него в голове пробегает вся жизнь с периода рождения ровно до этого момента за секунду.
Парень наклоняет голову вбок и улыбается с притворством, подставляя свою разбитую губу под лунный свет. Он хочет, чтобы Донхек его боялся, чтобы отдал все ценное и позорно убежал с белым флагом в руке к ближайшей полиции, которая ему ничем не поможет. Донхеку же хочется стойко выстоять, и даже если будут бить по лицу потом — не упасть на землю.
— Эй, какие-то проблемы?
Донхек закрывает глаза раздраженно, потому что уверен, что это кто-то из тех опасных парней, и в преддверии синяков на животе не открывает ровно до того момента, пока этот кто-то не подходит ближе. Он уже чувствует нож в животе, удар кулака по лицу и беспощадные пинки по своей больной коленке, но потом открывает глаза и просто жмется в себе еще больше, так, как никогда не жался, потому что,
господи, из всех людей, что могли прийти на помощь — пришел Марк Ли, с привычным безразличием и черной кепкой, что прикрывает глаза.
Донхек не знает — это беда еще большая, или спасение?
— Спросил у твоего дружочка прикурить, но…
— Гуляй, — перебивает. — У нас нет ничего.
Донхеку кажется, что Марк сейчас толкнет того парня в плечо, а он накинется на него, прибежит вся команда мечты и Донхеку тоже придется марать руки, а он еще не понял, хочет этого, или нет. Но вместо всего — незнакомец просто улыбается жутко, разворачивается и уходит, а Донхеку приходится сталкиваться с грозным Марковым взглядом и чувством стыда.
— Порядок?
Какая-то тупая подростковая драма
Марк хмуро поднимает голову выше, чтобы видеть чужие глаза, и замечает покусанные сжатые губы, что не могут открыться, хотя, кажется, пытаются. Донхеку просто немо начинает казаться, что Марк — его жизненный спутник, который начал почему-то помогать только в семнадцать лет, когда он уже начал еле как справляться сам. Потому что Марк смотрит в глаза, а Донек в его, и в них хочется читать верность и привязанность, но в них просто приличие, которое почему-то редко включается, и которому его с детства учили: если оскорбляют того, кто слабее — защищай.
— Да, нормально, — мямлит Донхек. На самом деле, он так благодарен, потому что сегодня совсем не настроение для того, чтобы быть избитым.
Марк хлопает его по плечу, и заставляет идти рядом.
Донхеку хочется считать звезды в его глазах, определять цвет кожи и волос в цветовой палитре x11, хочется банально прижаться ближе. Но он старается довольствоваться тем, что есть, ведь просто представить, что они идут на расстоянии ближе, чем один метр раньше было непосильной задачей. А сейчас — вот он, под боком, и это, наверное, называется счастьем.
Из всех тех людей, которые могли оказаться на этом месте, из всех людей, которые могли защитить Донхека от, синяков на всем теле, от ран и царапин, которые бы ныли месяца два еще точно — это оказался Марк. Если бы не он — Донхеку порвали бы толстовку, рюкзак, который он так любит, наверное, сломали бы телефон, но самого Донхека — точно бы сломали. Из всех людей, которые могут там быть, это Марк, в которого Донхек влюблен сильнее, чем кто-либо и когда-то.
Даже если Марк все предыдущие разы его от этого не защищал.
Он идет рядом, от него пахнет цитрусами и летом, которое они могли бы хоть раз в жизни провести вместе. Донхек скучает по тем воспоминаниям, что копились в его голове, когда за окном было жарче, чем в Африке, что вынуждало сидеть дома и лишний раз без надобности не высовываться. Донхек именно в этот момент вспоминает, как летом каждый день смотрел в окно ровно с десяти часов вечера до четырех утра, потому что Марк всегда возвращался в этом диапазоне времени. Он — в коротких белых шортах, с пьяной стертой улыбкой, сигаретой в руках, в голове, вероятно, с чем-то туманным; и смотрящий на него Донхек — в пижамных штанах, постиранной толстовке, в ушах с наушниками и со слезами, потому что больно.
Марк подвыпивший немного, из-за чего у него язык развязывается, и для Донхека его голос слушать — подарок. Он рассказывает, что сбежал от навязываемой компании тошнотворных школьниц, что лезли с отвратительными улыбками и на языке до горечи сладким «Маркури»; что его тошнит и так приятно побыть с кем-то, кто не хочет залезть к нему в джинсы и не изображает картинную влюбленность. Донхек смеется внутри, потому что, да, это так. Потому что он вместо всего этого — просто картинно любит и готов даже изображать безразличие, если Марку от этого будет лучше и это позволит им побыть вдвоем еще какое-то время. Если бы Марк попросил — Донхек бы голышом прошелся по улице, съел ложку корицы, признался Джисону в любви, ушел из дома, сжег все свои учебники, разбил телефон; если бы он попросил — Донхек бы сделал просто
все.
И когда они идут бок о бок, иногда соприкасаясь плечами, наступая ногами в одно и то же место, задевая костяшки друг друга, и просто разговаривая — это все кажется
таким до невозможности правильным, будто планета была создана миллиарды лет назад для того, чтобы они были вместе. У Донхека в животе так легко кружатся бабочки, вызывая мурашки на руках, но еще они бьются о ребра, и это больно, но, господи, для него потерпеть — привычка.
— А ты, вообще, откуда шел? — Марк избавляет их от затянувшейся паузы.
— От Ренджуна.
— А-а, — тянет. — Если честно, он кажется каким-то особенным, типа, не таким, как все. В хорошем плане.
— Мне кажется, у него особая аура, — Марк усмехается, и Донхеку непонятно от чего стыдно. — Ч-что-то не так?
— Ну, а какая тогда аура у меня?
Этот вопрос — тупик настолько, что Донхеку даже приходится остановиться с бешенными глазами, потому что он об него буквально запинается и ментально почти падает. Какая у Марка аура? Донхек не знает.
Его аура может быть теплой и самой родной, от неё может хотеться завернуться в большое одеяло с чистым пастельным бельем, лежать в кровати весь день, смотреть нетфликс на айпаде, или мультики, которые сделали детство. От его ауры может случиться остановка сердце, потому что она — растрепанные волосы, пижама, теплая шарлотка, песни cigarette after sex на фоне, долгие объятия, нос, утыкающийся в шею, счастливые влюбленные глаза. Его аура — это теплое летнее утро, холодный чай на завтрак, тосты с авокадо, игрушечные маленькие кролики на подоконнике и что-то такое невинное и детское, что всегда ассоциируется с первой любовью.
Или, чаще всего, его аура может быть аурой доброго, но показушного бэдбоя, который носит кожанку, цепи на черных джинсах, у него есть мотоцикл, убийственный взгляд, и он тот, кто победно заберет звание первой любви. Аура, где он с красивой картинной ухмылкой, с похотью и вызовом в глазах; аура, когда хочется кричать и бить грудь руками, а потом целовать страстно, признаться в любви в самый неожиданный момент, и получит в ответ самую теплую улыбку и такое же признание; когда с ним запрещают общаться, потому что он плохо влияет, хотя он именно то самый, кто заставляет чувствовать.
Или, очень редко, но он может быть тихим напуганным парнем, что сидит за последней партой и решает тесты по математике быстрее всех в классе, но сидит каждый раз до конца, потому что не хочет привлекать лишнее внимание. Эта аура — клетчатые рубашки, карандаши с твердым грифелем, полка, заставленная комиксами, красные щеки, тихая музыка, напуганные глаза, бессонные ночи за экраном ноутбука, потраченное впустую время. Надежды, неоднозначные цели, клишированные мечты о «долго и счастливо».
Марк бывает разный, в нем от каждого по кусочку, а Донхеку все это кажется абсолютно привлекательным,
будто Марк — Статуя Свободы, Лондонский Биг Бэн, Голливудская Аллея Славы и Статуя Христа Искупителя в одном, с какой стороны посмотришь — таким и будет. Донхек крутится, и так безнадежно влюбляется в него в каждого.
Но та аура, которая, так просится наружу, и которую Донхек всегда точно подмечает — безостановочная спешка куда-то, энергетики, черная оверсайз худи, обесценивание чувств людей, но зачем-то обеспокоенность из-за них время от времени. Ужасные срывы с сигаретой в руках, нужда в ком-то, но отталкивание всех, гнев, отрицание, испуганные глаза, слезы, фальшивые эмоции и боль, просто уйма чертовой боли, которая не уходит и не испаряется магическим образом. Его аура — дыра в желудке, притворство, песни нирваны, футболки без рисунков, детские травмы, и самый далекий внутренний кармашек с воспоминаниями, куда он никогда не заглянет. Самому Марку кажется, что он просто сборник всего плохого и бесчеловечного в мире.
— Я думаю, у тебя аура напуганного мальчика, и ты всеми способами пытаешься убежать от реальности — он говорит быстрее, чем успевает подумать. Хочется извиниться, но заезженное
«прости» с языка так и не срывается.
Марк застывает и смотрит Донхеку в глаза, разрешая заглянуть внутрь себя, обнажая душу и выворачивая её наизнанку полностью. Марк говорит —
ну же, смотри — и Донхек видит, что он
попал. Будто он сейчас сказал обо всем, что Марк так долго пытался скрыть.
Донхек читает сейчас абсолютно все, о чем Марк немо кричал, и приходит понимание, что во всех, абсолютно во всех его действиях — мольба о помощи и попытки рассказать хоть кому-то. За синевой под глазами и синяками на запястьях стоит гораздо больше, чем он пытается скрыть, и он, нервно заправляющий за ухо непослушные волосы, со своим пустыми глазами говорит больше, чем просто
«помогите». Донхеку жаль, что он не замечал.
Никто за все годы так и не заметил. И даже он, лежа в своей кровати никогда так глубоко об этом не думал.
Марк хмыкает тихо и грустно опускает взгляд.
У Донхека разрывается сердце.
У Марка вся жизнь не сказать, что проходила несчастливо и в боли. Он не может назвать себя покинутой душой, не может сказать, что постоянно не чувствует себя никем и страдает. Скорее, иногда чувствует апатию и слишком драматизирует, чтобы со стороны казалось, что ему еще хуже. Ведь в него такого влюбляются — смотрят с искрами в глазах, подтирают слюни и грустно в голове представляют, как вытащат Марка из его, так называемой депрессии, сделают счастливым. Это для него, как забавная игра, потому что за все время он таки и не встретил кого-то, кто думал бы иначе. Потому что даже если бы он чувствовал себя так плохо — ему не нужна была бы любовь никакая, тем более от пустышек в виде девочек в пубертате, которые кроме своего утешающего тела ничего больше дать не могут.
Донхек наоборот — влюблялся в его горящие глаза, заразительный смех, запутанные волосы, счастье в каждой его частичке. Ему больно, ведь Марк в последние месяцы (года?) разбитый, опустошенный и неживой.
— У меня такое глупое и странное чувство на твой счет, — Марк грустно улыбается. Донхек не может все еще поверить до конца в то, что он это говорит. Ответ теряется в уголках губ.
Ему очень хочется, чтобы Марк этому чувству доверился, чтобы они сблизились и ему стыдно за то, что это корыстно. Стыдно, потому что он бы сделал все — если бы Марку нужно было бы просто воспользоваться им, Донхек был бы счастлив до безумия, даже если бы его в конце концов кинули. Это же такое счастье — сделать ему лучше хотя бы на каплю, и его собственные чувства совсем не важны в этой ситуации.
Они подходят к дому старшего, и ни в одном окне не горит свет. Он выглядит угрюмым и заброшенным, будто за его дверями, мало того, что никто не ждет; за ними банально никого нет.
— Ты живешь один? — Донхеку теперь не так сложно разговаривать.
— Можно и так сказать, — Марк чешет затылок. — Мои родители постоянно в командировках, и у них есть другой дом и другие дела, но они иногда приезжают ко мне, но… Короче говоря, я не очень-то им нужен.
Он улыбается искренне, и Донхеку жаль, что это для него — обычные вещи. Он сам всю жизнь рос не сказать, что в любви, но его мама напоминала временами, что он в собственном доме не чужой и его там примут, возможно, даже любым. У Донхека всегда была теплая кровать, ему читали иногда книги перед сном и разрешали смотреть мультики допоздна, потому что его детскому вымогающему взгляду невозможно было противостоять. Его возили в парки аттракционов, покупали сладкую вату, после которой болел живот, и весь следующий день приходилось глотать активированный уголь. Дедушка катал на своем гудящем тракторе, бабушка пекла ему печенье, а маленький Донхек скакал по их огромной ферме, гонял куриц и убегал от коров. Наверное, не смотря на все, он может сказать, что его детство было счастливым и беззаботным. Возможно, из-за этого он сейчас такой несчастный. В любом случае, у Марка такого, скорее всего, не было, и Донхек впервые задумывается о том, что это так страшно — возвращаться в пустой дом.
— У меня было сложное детство, но все в порядке.
flashback
Марк был замкнутым и сложным все свои детские годы — он никогда не знакомился с детьми на площадке, ни с кем не играл и не мог никогда найти общего языка ни с одной из гувернанток; они всегда были высокомерны, не обращали внимания на него, и то, и дело постоянно пытались соблазнить его отца. Он просился домой все время, потому что там был телевизор и бабушка, которая могла сделать интересной буквально каждую вещь в мире. Они были связанны невидимыми нитями, она больше всех его любила, и это чувствовалось в его еще не до конца сформированной голове. Она умерла, когда Марку было семь лет, и с того дня ему становилось все хуже.
Его водили по психиатрам, и они все поголовно говорили, что с мальчиком что-то не так. Не смотря на
«да он просто ленится», и
«ему нужно привлечь все внимание к себе» от его матери. Марк был потерян и дезориентирован; ему пришлось столкнуться с такими серьезными проблемами, с которыми обычно сталкиваются годам к шестнадцати. Ему нравилось лишь спать, и он отвлекался, когда выходил на пробежки, поэтому к следующему году он выигрывал каждое соревнование и его постоянно сравнивали с Форрестом Гампом.
«Только он был глупый и без заморочек» — добавлял отец.
Его перевезли в Канаду, потому что нашли хорошего врача, и родителям работалось там лучше. Марк жил в огромном доме с дворецким, садовником, он перемещался по городу на машине с тонированными окнами, его водитель носил смокинги и казался злым, но каждый день делился с Марком шоколадными конфетами. Ему нравилось мечтать, что он внебрачный сын какого-нибудь короля, и его всеми силами нужно скрывать от внешнего мира. И хотя он был законнорожденным, да и родители его далеко не король с королевой, они почему-то действительно ограждали его от реальности и хранили, как ценный алмаз.
Он сидел на качели и ждал машину после приема, когда в него врезался мальчик с черными волосами на скоростном велосипеде. Марк, живя в одной стране с азиатами столько лет, никогда в не встречал кого-то с такими волосами.
— Джон! — Кричала девочка позади него. — Ты мог его убить!
Так он и познакомился со своими первыми в жизни друзьями. Марка и сбившего его Джонни объединяют одинаковые шрамы на висках, а с его сестрой Милой, у Марка, возможно, могла случиться первая любовь.
И вот, ему двенадцать — у него есть друзья, он учится в настоящей школе, играет в команде по баскетболу, почти первый раз пробует курить сигарету, грезит мечтами о колледже и просто чувствует себя самым счастливым и живым. А родители перевозят его в Корею, так просто и неожиданно.
Сначала было сложно, потому что оставлять друзей за океаном — это, в первую очередь, очень больно и неприятно. Марк понимал, что, скорее всего, не увидит их больше никогда в жизни, и понимал так же, что месяца через два общение по интернету сойдет на ‘нет’. Он снова начал тосковать по бабушке и своему не совсем беззаботному детству. Но появился Джено, и они стали спасательными кругами друг для друга. Сердце солнечного и почти незнакомого мальчика Донхека в тот момент первый раз по-настоящему узнало, какого быть разбитым. Но Марка это не особо заботило.
end flashback
Марк хлопает Донхека по плечу, когда доводит до двери, говорит «бывай» и смотрит в глаза с живой улыбкой, и в них всегда остается какая-то перчинка, которую Донхек никогда понять не может. Эта неразгаданная загадка случайным образом стала центром его жизни еще пару лет назад.
Донхеку хочется, чтобы сейчас они, как в фильме — неловко обнялись, а потом столкнулись бы лбами, похихикали и поняли, что
самое время. Марк бы поцеловал его с трепетом и легкостью, Донхек бы вложил в этот поцелуй все свои многолетние чувства и вселенскую любовь, а потом, он бы, наверное, просто растворился, обмяк бы в его красивых руках, и кислород бы на всей планете для него одного закончился.
Он улыбается снова и поднимает руку, с жестом прощания, а Марк уже разворачивается и идет к своему дому.
«Надеюсь, тебе не слишком одиноко» — почти срывается с Донхековых губ. Он стоит на месте и опускает руку только когда Марк скрывается за своей дверью.
Донхек входит в дом тихо и снимает ботинки еще тише, затем аккуратно поднимается по скрипучей лестнице и плюхается на заправленную кровать прямо в одежде, раскинув руки в стороны. Холод из приоткрытого окна щекочет ему живот, но если раньше это сопровождалось тоской и грустью, то сейчас Донхеку это кажется приятным, и такое навязчивое чувство, будто ветер разделяет его радость и хочет поддержать.
До него только сейчас доходит вся сюрреалистичность произошедшего, и потихоньку, будто в замедленной съемке, Донхек начинает понимать, что произошло. Что действительно,
с ним, с его дурной головой случилось.
Он наполняется эмоциями за секунды и от переизбытка дергается, как ненормальный, руками стучит по кровати и по всему телу чувствуется такой резкий прилив сил. Он готов прямо сейчас оббежать весь мир, станцевать самбу, перепрыгнуть десятиэтажку и закричать громче, чем кто-либо когда-либо кричал. У Донхека столько энергии сейчас, его столько всего переполняет и он в шаге от того, чтобы в эйфории расплакаться и рассказать всем-всем в этом мире, что произошло. Что человек, на которого он смотрит так долго, из-за которого он еще может что-то чувствовать — он разговаривал с ним, он касался и его улыбка была лишь для Донхека. Марк смотрел ему в глаза, он дал ему заглянуть внутрь себя и позволил себе перед Донхеком предстать уязвимым, будто ментально снял свою футболку и показал огромный и страшный шрам на животе, который никогда и никому до этого не показывал. Этот момент был таким до невозможности значимым, для его бесцельного пребывания на планете;
самым важным в его жизни.
Донхек, кажется, еще никогда в жизни не чувствовал себя настолько переполненным счастьем.
