Отец сильно бьет по стене, оставляя большую трещину и почти дырку, пока Донхек в спешке будит маму и собирает вещи в рюкзак. Они лишь втроем почему-то в этом большом доме, Донхек не помнит, как они туда попали, и что перед этим случилось. Из окна видно лишь глубокое озеро, нет дорог и машин, даже нет банального света, луны будто и никогда не существовало прежде, а на небе виднеется лишь очертания огненной Венеры.
В комнате, где спит мама, повсюду развешаны фотографии их семьи, в рамках воспоминания, которых никогда и не существовало прежде. Где-то они счастливые и улыбчивые, а где-то до жути испуганные и его отец на них больше походит на огромного и злого медведя, и Донхек — на маленького зайца. Они тщетно в глазах скрывают мольбу и страх, у них на лбах буквально написаны письма с просьбами о спасении, и их руки беспощадно изрезаны.
Мужчина врывается в комнату и сразу же бьет Донхека по челюсти так сильно, кажется, что вывих как минимум, но ему главное — защитить маму, скрыть её от бесчеловечного монстра, увезти подальше, или хотя бы закрыть глаза и уши. Но она пропадает через мгновенье, как и пропадает вся комната — теперь Донхек сидит привязанный к стулу, вокруг паутина, а напротив — довольное и злое лицо его отца. Он бьет по скуле и пинает ногой в живот, и ему так больно, что он больше не может останавливать свои слезы, поэтому кричит, надрывая горло, и позволяет соленым дорожкам течь по щекам. Мужчина берет его за воротник и заставляет посмотреть на себя, и Донхек, поднимая опухшие веки, нехотя заглядывает в его пустые и красные от злости глаза. Холодная кровь стекает по шее.
—
Слабак, — и бьет еще сильнее.
Стул падает на спинку и Донхек ударяется головой об бетонный пол, пачкая его в своей крови. Он чувствует себя таким грязным и беспомощным, никто не придет ему на помощь и не подаст руку. Он останется здесь один, и даже если его не забьют до смерти — он все равно останется гнить здесь, привязанный к стулу, и даже вздохнуть не сможет.
Никто не будет его искать, а особенно в этом понятном бункере, кажется, под землей. Отец бьет его снова.
Донхек просыпается в холодном поту и изо всех сил кричит, откидывая подушку из-под головы и резко садится. Его кофта промокла насквозь, скомканное одеяло лежит одним концом в ногах, а другим на полу, рядом с телефоном и очками. К окну склоняется грустное дерево, покачиваясь в стороны от ветра.
Его мама прибегает через считанные секунды, ни капли не помятая, будто еще даже не ложилась. Она тревожно смотрит в глаза и пытается понять по его напуганному лицу, что произошло.
— Плохой сон? — садится на кровать.
Донхек сворачивается в маленький калачик, еле заметно кивает и пытается скрыть подступающие слезы. Он не любит показывать свою слабость родителям, и хотя сейчас вроде бы есть причина для слез, Донхеку стыдно признавать, что он умеет плакать.
Она стоит в дверном проеме, не понимая, стоит ей уйти, или же лучше остаться. Но она принимает верное решение, когда ложится рядом, тепло улыбается, хотя он этого не видит, затем рукой гладит его по плечу, успокаивая. Донхек вспоминает свои несчастные шесть лет, когда его мучали кошмары месяцами, и он мог спокойно засыпать лишь с ней в обнимку. Сейчас грустно осознавать, что это женщина от него гораздо дальше, чем была раньше.
Он не может заснуть еще пятнадцать минут, тихо всхлипывает, и это время кажется вечностью; тревожно до ужаса, в голове будто кто-то кричит, и в горле так пересохло. Это ощущается во всем теле, каждая мышца дрожит, и буквально каждый сантиметр тела мерзнет, даже находясь под теплой кофтой, нежным одеялом и материнской заботой.
Донхек не чувствует себя в безопасности. В этом доме он почти никогда себя так не чувствовал, даже если родители пытались создать дружескую и теплую обстановку, ему всегда было до жути холодно и неприятно. Даже если ему искренне улыбались, пряча всех демонов куда-то очень и очень глубоко, они всегда были у Донхека на виду. Он видел их во всех неловких и нежеланных объятиях, в каждом вздохе и взгляде, в каждом чертовом прикосновении, от которого бежали противные мурашки по спине. Даже если словами и действиями они пытались показать обратное.
Донхек совершенно забывает про Джено, потому что его не видно на занятиях, и ни один человек из их компании не проскользает тоже. Но Ли всегда приходит на тренировки по баскетболу, и они, к Донхековому несчастью, все же пересекаются.
— Ты принес деньги?
Джено как всегда решительно и угрожающе подходит и набрасывается своим словами сразу же. Донхеку сейчас больше всего на свете хочется стать прозрачным, или хотя бы не остаться побитым в конце этой потасовки. Она такая ненужная на самом деле, и это даже сам Джено понимает. Он ругаться просто так не любит, только когда ему слишком скучно, а это, на удивление, происходит довольно редко. Чаще всего, он набрасывается, потому что Донхек слишком часто попадается ему на глаза, хотя они одноклассники, и даже если бы Донхек очень хотел, с этим ничего нельзя поделать. Обычно, Джено плюется какими-нибудь детскими оскорблениями, на подобии «идиот», «придурок», «чудик», или его самое любимое «долбоеб»; иногда Донхек язвит ему в ответ, за что, правда, получает синяки на руках и ногах, но зато показывает, что не так уж он его и боится.
— Нет, как и ты свои мозги.
Сегодня у Донхека действительно хорошо шел день, поэтому он надеется на удачу. Может быть, если он в сторону Джено скажет пару колких фраз, то он отвяжется?
— Какие мы, блять, сегодня смелые. Я тебя бить не собирался, но ты, кажется, не понимаешь.
И он замахивается кулаком, совершенно неожиданно и резко, а Донхек даже первые секунд пять не осознает, что у него течет кровь из носа, капает на белую рубашку и марает школьный кафель. Он тихо ругается, и, честно, готов уже бить в ответ впервые в жизни, но снова! В самый неподходящий момент Марк выныривает из-за угла, со своей вальяжной походкой и руками в карманах. А еще буквально через мгновенье Ренджун с географом, и эта ситуация — чертово крушение поезда. Ренджун удивленно таращится на Донхека, который смотрит на него в ответ, пряча свой окровавленный нос от Марка; тот, в свою очередь, с непониманием и легким бешенством переглядывается с Джено; и разъяренная, словно гром, учительница, находится в трех секундах от взрыва, пока осматривает их троих и оценивает весь ужас ситуации. Никто из них не понимает, что он должен сделать.
И тогда Ренджуну в голову приходит очень рисковый план, который может сделать только хуже, но он все же смотрит отчаянно на Донхека последний раз, моргает, и напугано говорит:
— Миссис Пак, кажется, Марк и Донхек подрались!
Марк немеет.
У него с самого утра день пошел по самой настоящей пизде, и это не было приятно. Он первый раз в жизни не услышал будильник, он пролил кофе, порезал палец, запачкал рубашку, и пластыри, как назло, закончились тоже. Он впервые в жизни опоздал случайно, а не запланировано, и сигареты кончились. Все было настроено против него.
И сейчас, когда он всего лишь хотел безобидно расслабиться, закидывая мяч в кольцо, а не шипящей таблеткой под языком, как обычно, он натыкается на неприятности снова. Джено всю их дружбу только и умел, что размахиваться кулаками во все стороны, но места он обычно выбирал такие, чтобы никто не видел, и людей, которые со стопроцентной точностью будут молчать. Со вторым он не прогадал, но вот первое.
Донхек бы не рассказал, даже если бы ему все мозги выбили и переломали кости, потому что у него все-таки есть гордость и изломанный, но хоть какой-то стержень, о чем старший, конечно же, знал. Он был мишенью, в которую Джено кидал дротики, которая молча всегда терпела, изредка, правда, рычала и оказывала сопротивление, но все равно, сильно не пыталась исчезнуть.
Ему никогда не приходилось нести ответственность за свои действия, ни разу его не ловили. Даже когда у Донхека спрашивали на уроках физкультуры, откуда синяки по всему телу, он молча метал взгляд на обидчика, но не произносил ни слова. Учителя все знали, но они тоже боялись, и это в какой-то степени комично, потому что Джено не представляет для них никакой угрозы.
Марк привык за него заступаться, словно Джено был маленьким йоркширским терьером, что вечно на всех прохожих гавкал, а старший — его хозяин, с немного виноватой улыбкой и иногда незамысловатым
«прошу прощения». Но первый раз в жизни Марка ведут отбывать наказание за драку, которую он даже не увидел, а принимать участие, или покрывать её, тем более не собирался. И это все именно сегодня. Он раздражен до ужаса.
Они сидят в заброшенном кабинете, в котором уроки давно по непонятной причине не проводятся, и ждут директрису. Марк раздражено смотрит в стену, даже не достает телефон, и Донхеку сейчас до ужаса страшно от того, что он может сказать.
— Твой дружок забыл имя Джено? Из-за этого назвал моё?
— Я не знаю.
Он трет глаза своими длинными пальцами, поднимает подбородок к верху, и Донхек сейчас на секунду представляет, что Марк — Аполлон, а он сам — погибшая от его рук Дафна. Ему приходится выждать долгие три секунды, кажущиеся вечностью, пока пульс успокоится.
Донхек по своей натуре — несчастный художник, влюбленный в картинную боль и он будто бы заряжается, видя мокрые глаза, синяки на кистях рук, может быть какие-то порезы и будто бы бездонные мешки под глазами. Марк — сплошное проявление.
— Я скажу, что ты ни в чем не виноват.
Марк резко вскидывает руками, подходит к нему почти впритык и смотрит с неистовой ненавистью, которую Донхек в его глазах прежде никогда не видел. Он неосознанно горбит спину и жмется в себя, будто в ожидании удара. Марк стоит в непозволительной близости и просто со злостью смотрит, будто искрится. Донхеку уже хочется сказать
«Давай же, ударь меня, ты так этого хочешь», но он, кажется, и без этого кажется до жути жалким, а Марк не просто злой — он в неописуемой ярости.
— А нос свой разбитый ты как объяснишь? Я хотел бы сейчас заниматься своими делами, но вместо этого я торчу здесь, с таким
слабаком, который ничего не может сделать и, наверное, это моя вина. Я должен был лучше следить за Джено, но я этого не сделал, а теперь я предпочитаю нести ответственность за свои действия.
Это ужасное
«слабак» впивается в кожу и оставляет под ней шрам. Марк будто копил за весь день негативные эмоции, и, в конце концов, просто выплюнул на того, кто этого меньше всего заслуживает. Это не справедливо до ужаса, но Донхеку приходится лишь проглотить свою никому ненужную обиду и принять ком в горле, как должное. Сейчас главное сдержать слезы и не давать губам дергаться слишком сильно. Марк сжимает кулаки до побелевших костяшек и отверачивается. Его волосы подлетают от быстрого поворота, а у Донхека они будто специально лезут на лицо, пытаясь закрыть покрасневшие щеки и глаза. Злой Марк, со вздутыми на лбу венами и сжатыми кулаками — это что-то совершенно новое, что не встречалось ни разу и даже нигде краем не проскакивало.
«Можешь ли ты теперь понести ответственность за мое разбитое сердце?»
У Донхека на то, чтобы собраться, критически мало времени, поэтому он на ватных ногат тащится за последнюю парту, и усаживается на стул, чтобы не упасть. Ком в горле не дает нормально вдохнуть, и тело, что нервно мельтешит перед глазами, делает еще хуже. С каждой секундой времени все меньше, а вероятности того, что Марк не вытерпит безделья и взорвется — больше. Он каждые секунд десять бросает кипящие взгляды, и отворачивается назад. Часы тикают.
«Почему я вообще полюбил тебя?»
Донхек втыкает наушники в телефон, включает холзи и начинает рассматривать картинки, вырезанные стержнем от ручки. От этого становится легче. Сердце все еще скачет, и слезы пытаются вырваться наружу, но все постепенно возвращается в норму.
Он старается концентрироваться на маленьких непристойных рисунках и срезанном дереве на краях парты. Маленькие члены и неровные вагины заполнили каждый сантиметр парты, и такие парты, наверное, только на помойку. Кому вообще пришло это в голову? Будто кто-то специально при каждом удобном случае возвращался в кабинет, раскладывал коллекцию несмываемых маркеров и относился к этому вандализму так, будто это очень важная и трепетная работа. Глупо все это, до кошмарного глупо, нелепо и по-детски.
Он глазами оглядывает годами стертые имена и обзывательства, и внезапно на самом краю натыкается на два имени, выведенные кривым детским почерком.
flashback
Джено хватает Донхека под локоть, когда занятия уже давно закончились. У них за спинами рюкзаки, полные всякой необходимой белибердой, к которой они, скорее всего, не притронутся. Фонарики, учебники, наклейки, зачем-то пара футболок, и разбросанные конфеты вперемешку с давно забытыми листочками самостоятельных работ по математике. Ночевать в школе — та еще задумка, но Джено с таким восхищением рассказывал, как они будут ловить призраков, ходить в темный туалет (свет включать нельзя) вдвоем, и спать на школьных партах, что это показалось до ужаса заманчивым и интересным, как и в принципе все, о чем старший рассказывал.
Улицу за окном освещали лишь мигающие желтые фонари. Приоткрытая форточка то и дело захлопывалась от резких порывов ветра. Джено развалился на задней парте, в обнимку со своим тетрисом, а Донхек за учительским столом в удобном кресле делал домашку по физике.
— Эй, иди сюда.
Донхеку не хочется вставать, потому что он только вник в задание, но тихий хохот лучшего друга заставляет его подняться. Джено тычет на карандашный рисунок голого женского тела с пышными формами и прикрывает рот ладошкой. Его это очень позабавило, а вот Хека — смутило. Он отворачивается, пытаясь скрыть свои красные щеки, а когда поворачивается, то видит, что Джено подрисовал волосы на лобке и заливается краской еще больше.
— Всякой ерундой занимаешься, — хмыкает.
— Ерундой? — Он неожиданно удивляется.
Тогда Джено достает ручку из кармана и принимается писать что-то на самом краю, очень мелко и не разборчиво, но не дает Донхеку подглядеть, загораживая все своей спиной. Когда он заканчивает, он довольно поднимает голову и ждет, пока младший посмотрит.
«Джено и Донхек друзья навсегда».
end flashback
На лице проскальзывает ностальгическая улыбка, но он приходит в себя резко и счастливое лицо десятилетнего Джено в голове сменяется кровью и синяками, которые он оставлял. Донхек начинает оттирать надпись усердно, но она, как назло — не уходит. Будто сама решает остаться там и служить напоминанием о том, что когда-то все было иначе. Когда-то красивые глаза его тогда еще лучшего друга дарили всем лишь счастье и радость, а не угрюмо щурились и одним только взглядом вселяли панику и ужас.
Это до конца дает осознать, что
его больше нет. Нет сияющего Джено с искренним смехом и отсутствием желания навредить кому-либо, нет мальчика с мягким смехом и гоночным велосипедом синего цвета, нет больше его милой челки на глазах и разных пар носков на ногах. Прежний Джено исчез, и на смену ему пришел бесчеловечный и жестокий парень в черных узких джинсах, агрессией во всех действиях, побитыми костяшками, ненавистью. И в нем ничего хорошего нет; от прежнего него ни осталось ни капли.
— Эй, Донхек.
Он поднимает голову и это становится ошибкой. Марк смотрит на него сквозь пелену грусти перед красными глазами и будто молит о жалости и пощаде. Донхек винит себя во всем и под этим взглядом готов сознаться в покушении, которого не совершал.
— Прости, что был груб с тобой.
Это не нужно. Это лишние слова, от которых ни Донхеку, ни Марку легче не станет. Его «прости» равносильно двум ромашкам на огромном поле, где пасут коров и навоз на каждом шагу. Время назад не вернешь, и слова не заберешь обратно тоже. От этого горло лишь сжимается сильнее, сердце снова вытанцовывает бешенную чечетку и в голове — пустота. Лучше бы он вовсе молчал, потому что к нему такому — с взъерошенными волосами и жалостью — хочется броситься в объятия, прижать к груди и гладить ласково по спине, пока рубашка будет впитывать влагу его слез. Марк словно маленькая потерянная девочка, а Донхек бывший полицеский, которому очень хочется помочь, но он просто не имеет права. Ему обязательно кто-нибудь другой поможет.
— Забей, — со всей безразличностью, которую он только может из себя выдавить.
