Ласточка

Цири танцует. Нет, не Цири, Фалька. Цирилла — княжна из дьяволу известно какого княжества, Фалька — никто, яркое никто в разноцветных одеждах, шелке и дорогом бархате. Цирилла Фиона Елен Рианон — светлые глаза, похожие на чистые изумруды, белоснежная кожа, волосы цвета пепла, аккуратное точеное личико, худенькая ладная фигура. У этой Цири было всё. И не осталось ничего, да и Цири уже не осталось. Она мертва, убита во время кровавой резни, затоптана копытами лошади на выжженных улицах Цинтры. Бабушка, мать, отец, замок с высокими каменными стенами и стройными, будто копья, смотрящие в небо, башнями — всего лишь дурной сон, который снится Фальке лунной безветреной ночью. Она ненавидит сны. Странные, до тошноты назойливые, в них к ней приходят люди, чужие люди из чужой жизни, мертвые люди. Она кричит. Просыпается от этих снов и лишь плотнее прижимается к Мистле. Может, это судьба? Нет. Было у неё когда-то какое-то предназначение. О, определенно было, но Фалька его уже не помнит, для неё это больше не важно, она свободна, она принадлежит сама себе. Дитя предназначения, дитя беды. Нет у неё прошлого, оно исчезло, как утренняя роса под первыми лучами солнца. И будущего у неё нет, есть только настоящее. Есть овин, переполненный кметами. Есть Гиселер, Ассе, Мистле. Есть миг, который она не упустит, ни за что. Она танцует. Набирает бешеный, безрассудный темп. Отбивает каблуками новых сапог такт. Вокруг буря, вокруг музыка, вокруг безумие, которое вот-вот захлестнёт её с головой. Ей безразлично. Если мир летит к чертям — ничего не изменить, остаётся лишь лететь вместе с ним, не останавливая этот дикий круговорот жизни. Каблук, мысок, каблук, мысок, опять, вновь, ещё раз. Гиселер что-то кричит, но ей всё равно: она танцует, слышит ритм и ничего больше. Музыка играет. Каблук, мысок, каблук, мысок. Цири бы мило улыбнулась, но Фалька открыто смеётся, незачем ей прятаться за никому не нужными масками. Вот её нагая душа пляшет под сводчатым потолком овина. Ей нечего стыдится кроме того, что сидит у неё внутри, сидит и шепчет, медленно, опасно, вкрадчиво. "Львёнок из Цинтры, наследница, княжна Цирилла". Нет, пусть умолкнут. Цири здесь нет. Она мертва, исчезла в зыбучих песках забытой людьми пустыни, пропала между древних дубов Брокилона, зарезана бандой скоя'таэлей, истекла кровью у руин Шарравэд, растворилась в этом огромном мире. Она — Фалька. Фалька — шесть букв, одно слово. Цири несла смерть: смерть шла за ней по пятам, смерть отнимала у неё дорогое, она дышала ей в затылок, не отступала ни на шаг. Цири вечно боялась, Фалька не боится. Ничего не боится, никого не боится. Она не львёнок, львёнок умер. Погиб, не оставив следа. А Фалька — волчонок. Волчонок среди Крыс. У неё есть клыки, у неё есть стая, она больше никогда не будет одна. Струны натянуты до предела, лютня играет громко, неистово громко. Это не музыка, это буйство звуков. И она среди них, в самом центре практически безразборного шума она танцует, танцует, танцует. Подле неё Искра, так же быстро отбивает такт, так же ускоряет темп, её волосы —чернильный водопад — так близко, волнами струятся на по-эльфьему изящные плечи. — Пляши, Фалька! Забудь обо всем! Про всех! Про всё! Она уже давно забыла, отпустила то, что никак не хотело отпускать её. Пляска, неистовая, быстрая. Пляска сейчас всё, что её занимает. Больше ничего, больше никто. Стол трясётся, овин трясётся, мир перед глазами кружится, кружится, кружится. Она чувствует жар, чувствует тепло, дыхание Искры. Чувствует колкий, прожигающий взгляд за спиной, слишком, чересчур прожигающий. Быстрее бы лопнули струны, быстрее бы кончилась музыка, быстрее бы он отвёл эти гадкие глаза. Цири смутилась бы, но Фалька танцует, танцует без тени наивного девичьего румянца, который проступает у юных мазелек при подобных взглядах. В голове лишь такт, в голове лишь ритм. Каблук, мысок, каблук, мысок. Она не оступается, танцует, танцует, танцует. Преступно оступиться. Оступиться, когда нервы натянуты до предела, когда все ждут её ошибки, её падения. Толпа орёт, Мистле смеётся, хлопает в ладоши, Рееф свистит, Ассе загадочно улыбается, окидывая овин презрительным взглядом. Они — короли этой ночи. Кметы — лишь декорация для их сегодняшнего представления. Представления, начало которому уже положено, прямо здесь, прямо сейчас, на столе, который грозит рассыпаться в щепки от этой шальной пляски. Восхищённые, удивлённые, одобрительные возгласы. Они смешиваются в громкую несуразную кучу, безразборную кучу разномастных голосов. Шум. Гам. Шум. Фалька танцует, музыка играет, овин разрывается от криков. Каблук, мысок, каблук, мысок. Как же чудно быть Фалькой, как же сладко дышать свободой, как же она устала. Слишком устала, чтобы сейчас остановиться. Нет, ни за что. Каблук, мысок, каблук, мысок. Серо-зеленые глаза, которые неотрывно на неё смотрят, дырявят спину. Хватит, ради всего святого, хватит. Но он не признает святых, он не признает ничего кроме силы. Она не видит, но чувствует, будто не замечает, но точно знает. Он смотрит на неё. Смотрит, прищурив глаза, которые светятся хищным, алчным блеском, Фалька знает, что на его устах эта мерзкая злая улыбка от которой по телу пробегает дрожь. Улыбка, которая чем-то напоминала оскал. Ей хочется резко обернуться, взглянуть на него таким же пронзительным, проницательным взглядом, выхватить меч из ножен и подставить к его белоснежному горлу, увидеть страх обречённости в его нахальных глазах, услышать, как он её проклинает, тихо, вполголоса. Лишь бы навсегда спустить эту нахальную улыбку с его лица. Каблук, мысок, каблук, мысок. Ей кажется, что эта пляска длится бесконечно и будет длится до конца времен. В висках бьется сердце, в жилах кипит кровь. Горячка, горячка пляски, в которую её окунули с головой, жаром обжигает тело. Каблук, мысок, каблук, мысок, шаг, прыжок, лёгкое движение плечом, кулаки в бока, каблук, мысок. Стол дрожит, овин дрожит, мир перед глазами дрожит. Она дрожит? Нет, Фалька пляшет. Лютня взвизгнула, взяла самую высокую, протяжную ноту и умолкла. Затихла. Прекратился бой барабанов, притихли гусли. Издав ещё один короткий звук, между криков укрылась мелодия скрипки. Резко, слишком резко. Они синхронно отбивают каблуками дробь. Искра и Фалька. Вместе. Только вместе. Она дышит, сорванно, порывисто, громко. По щекам катятся слезы. Нет, Фалька не плачет. Это вздор, который быстро утирается рукавами блузки. Ей незачем плакать. Слезы — это слабость, а она сильная, слишком сильная, чтобы проявлять такие глупые, ненужные эмоции. Дайте лишь миг, дайте отдышаться, позвольте осадить бурю, которая бушует внутри неё, которая разрывает её на части. Это от пляски, всё это от танца. Свободного, быстрого, счастливого танца без остановок и правил. Фалька ненавидит правила. Искра говорит что-то, нежно улыбаясь, но она не слышит. Ей не хватает воздуха, у неё пропал дар речи. Её имя — Фалька. Сегодня, завтра и до конца жизни. Как она могла так сильно ошибаться, как она могла забыть своё истинное, настоящее имя? Как она могла забыть эту жизнь? Беззаботную и лёгкую, как весенний ветер, жизнь одним днём, ведь второго может и не быть. Она смеётся, громко, весело, искренне. — Никаких драк! Это ночь плясок, — кричит Искра, поправляя буйные локоны цвета воронового крыла. — Это ночь веселья! Вперёд! Музыканты, живее, шибче! Тишина. Страх, который медленно сменяется новым потоком смеха. Кметы напуганы. Чуют, чувствуют неладное. В пекло, пусть сгорят в огнях котлов все чертовы предрассудки. Боязно подаёт голос скрипка, за ней врываются гусли и дудки, лишь после в мелодию уверенно входит громкая, барабанная дробь. Музыка вновь играет. Искра задорно хохочет увлекая в танец несколько сутулых, неуклюжих кметов. Им далеко до грации эльфки. Ещё дальше до прыткости Ассе. С умениями Гиселера им не сравниться никогда. Пляска, опять пляска, но у Фальки больше нет сил. Она устала, она измотана, она хочет пить. Пойло за столом горькое, невкусное. Еда пресная, никакая. Она прислоняется к стене и смотрит, наблюдает, как Гиселер бережно держит за талию Искру, как ведёт её в танце, словно вазу из чистого фарфора. Искра смеётся, целует его кратко, удивительно целомудренно, не позволяя прервать танца и утерять ритм. Скрипка выводит мелодию медленно, скучно, монотонно. Ужасно монотонно. Фалька же любит скорость, ритм, обожает азарт. Её увлекает опасность, она так любит играть с ней на перегонки. Овин не трясётся. Мир, которого не существует, больше не дрожит. Дикая пляска закончилась, но сердце так же бешено колотится в груди, будто сейчас выпрыгнет наружу. Глаза так же лихорадочно блуждают по помещению, которое тонет в ночном полумраке, освещенном лишь парой-тройкой факелов. Для пляски не нужен свет, ей нужна лишь музыка. Мистле танцует с Ассе, танцует, но не смотрит ему в глаза. Смотрит на Фальку. Улыбается. Фалька улыбается в ответ, должна улыбаться. Дышать уже легче. Жить уже легче. Подозрительно, прекрасно легко. Свечи больше чадят, чем светят. Аромат воска, противный до тошноты, облаком окутывает овин. Стена холодная, до дрожи холодная, но она вжимается в неё спиной, проводит рукой по шероховатой поверхности досок. Вокруг веселье, песни, танцы. Ещё миг, одно мгновение, и она сорвётся с места и бросится туда. Танцевать, смеяться, радоваться этой ночи. Ей нужен миг, лишь мгновение, чтобы справиться с собой, утолить то, что бушует внутри. Глаза подозрительно влажные, щеки подозрительно горячие. — Ну что же ты? Фалька, не плачь, Ласточка, — его голос ей противен, его запах ей противен. Он пахнет человеческим потом. Он пахнет мужчиной. Его лицо укрыто тенью, на нём нельзя ничего разглядеть. Лишь улыбку, которая, как бы он ни старался, выглядит злой и чересчур насмешливой. Кайлей подходит ближе — она пятится назад, но там стена. Стена и ничего более. Ей некуда бежать, ей больше негде скрыться. Она его боится? Нет, Фалька ничего не боится. — Я не плачу, — почти кричит она, но чувствует, что по щекам предательски текут солёные потоки. — Я вижу, Ласточка, — самоуверенно усмехается он. Смотрит на неё сверху вниз, смеряет взглядом вечно озлобленных глаз. Она не Ласточка, она Фалька. Что за дурацкое прозвище? Ласточки беззащитные птицы весны. А она — Фалька. Нет у неё больше страха, стыда, милосердия. Ей идёт пятнадцатый год.