Ласточка

Дьяволица, воистину, дьяволица. Демон, вырвавшийся из пекла, с зеленым огнём в изумрудных глазах. И огонь этот сжигает, так мучительно медленно изводит, что сил не достаёт. И кажется, сейчас завоешь раненым зверем. Он осушил флягу с кислым вином одним единственным глотком. Выпил залпом, не оставляя в штофе и капли. Посреди зала с высоким, белокурым и даже пригожим кметком кружится девица, тонкая, как тростинка, быстрая, как стрела, а поступь её мягкая, парящая, шаги тихие, почти неслышные. От неё трудно оторвать взгляд, трудно, но всё же возможно. Впрочем, он даже не пытался. Музыканты играют. Лютни, скрипки, свирели и дудки выводят одну и ту же мелодию. Правда, на разные мотивы и лады. А посредине овина танцуют люди. Кметы в полотняных одеждах, Крысы в шелках и дорогом бархате, и она. Словно тень, в ярком беретике густо-красного цвета. Её трудно не заметить, она всегда выделяется из любой, даже самой пёстрой и разноцветной толпы, а её глаза — чистые, блестящие изумрудные колодцы — приковывают к себе взгляд намертво, бесповоротно. И воздуха внезапно не достаёт. Его начинает не хватать, как только светлые волосы цвета пепла выбиваются из тугой косы и непослушными прядями спадают на хрупкие плечи. Она смеется, и смех её звонкий, словно колокольчик, выделяется из громкого, безладного шума толпы. Не замечать её трудно. Ещё труднее не задерживать на ней взгляд, не прожигать тонкий, слегка просвечивающий шифон блузки глазами, но ему удается. Удается почти всегда, кроме сегодняшнего дня, кроме сегодняшней ночи. Наверное, она неземная. Как иначе объяснить ту лёгкость. Эту изящную, прямо-таки неестественную грацию и тихую, едва уловимую ушами поступь, с которой она бесшумно приближается и будто возникает из ниоткуда. Она не такая, как все. Воистину, не такая. Таких он ещё не встречал. Блузка — тонкий шелк с роскошными рукавами-фонариками, вышитыми золотой парчой, и её стройная, ладная фигурка составляют собой опасную смесь. Невероятно опасную. Кмет держит руки прямо на её талии, на дюйм ниже чем стоит. Ра дюйм ниже, чем должно быть позволено кмету, не стоящему ровным счетом ни единого гроша, не значащего для них ничего, ведь они - Крысы из Пограничья, ганза, знающая себе цену. В нём поднялось незнакомое, давно позабытое чувство, которому он уже не мог дать названия. Это была не злость. Скорее, ярость, смешанная с негодованием. Зависть с презрением текли по жилам, приправленные выпитым вином. Сознание отзывалось трезвостью, отзывалось непонятной тоской. Фалька. Гореть ей во всех котлах преисподней за то, что она творит. За то, что режет его заживо без кинжала, кромсает на мелкие куски. Нет, она не знает, не может знать, как горько становится, как тошно становится, когда она голубкой падает в объятия Мистле, когда соколицей не подпускает его к себе на расстояние пяти футов. Он помнил ту ночь, помнил ясно и отчетливо. Помнил, как пришел к ней впервые. Пьяный, резкий, грубый. Помнил то, что говорил, то, что намеревался совершить, то, что совершить ему не дали. А ещё испуганные глаза. Её испуганные глаза и побледневшие губы, которые дрожали от страха. От страха перед ним, ведь для неё он чудовище. Был, есть, будет до конца времен. Тогда он ушел в ночь, ушел, оставив её перепуганно прижавшейся к Мистле. Отступил, хотя намеревался идти до конца. Отступил впервые за долгие годы после того, как... как младший сын богатого дворянина, благородный Кайлей из Эббинга стал никем. Стал Крысой Пограничья, жертвой часа презрения, часа беды. Родовой замок с высокими каменными башнями, собственные покои, богато обставленные дубовой мебелью, и пламя, которое уничтожило всё за миг. Пламя и много крови. Красные реки, кажущиеся морями, и холодная смерть, которая дышала прямо в затылок, сковывая не хуже самых лютых морозов.

***

— Плачь, — кинжал, приставленный к горлу, мерзко щекотал кожу. Острое холодное лезвие пустило первую кровь: она горячей струйкой бежала, мгновенно впитываясь в дорогой дублет из серого бархата, но глаза оставались сухими. — Пусти слезу, дворянчик, глядишь, и пощадим твою сестрицу да матушку. Ну же! — голос, грохочущий как гром, сливался с ужасающим скрипом стали вблизи. — Пора сдаваться на милость победителя, на милость Нильфгаарда и Императора. В углу, задыхаясь от рыданий, припав на колени, стояла мазелька. Красивая, словно сошедшая из самых лучших картин самых умелых художников мира. Пышные светлые кудри спадали на плечи, платьице с оторванными рукавами было напрочь испачкано в красно-бурую, покрывшуюся корочкой жидкость. В её серых глазах читалась мольба, явная, вовсе не прикрытая, и мужество, пусть даже такое шаткое, как у него, покинуло её, как только дверь в горницу отца открылась с оглушающим треском. Он молчал. Казалось, если проронит хоть слово, разрыдается, как трехлетняя девчонка, потерявшая любимую куклу. — Да не заплачет он, — вклинился другой с голосом сладким и вязким, как мёд, таким голосом пристало владеть певцу, не воину. — Потешимся с девицей. Кончай его, ну же. — Или заплачешь? Взгляни, какая красивая сестрица, да и матушка ещё в рассвете лет, — от залитой кровью кольчуги несло смрадом смерти, удушающим и невероятно мерзким. — Кайлей, не смей, — мать — всё так же горда, всё так же неприступна — смотрела в его глаза с ужасающим, неестественным спокойствием. — Не смей, сын мой. — Надоело. Бронкс, пошустрее! — старший из всех, высокий и слишком жилистый, подал один единственный знак. Мать бросила на него взгляд, последний, полный горя и боли. Сестрица лишилась чувств. Одна из дверей громко захлопнулась, замок клацнул, и он остался один на один — один на один со своей смертью, которая уже чертила тонкую линию на горле. Чертовски острая сталь, чертовски холодная. Он чувствовал, как тонкие струйки крови текут по шее, ощущал чужие глаза на затылке, чувствовал, что чужая рука неуверенно, осторожно подставляет кинжал. Медленно, слишком медленно. А после — крик, ужасный громкий крик по ту сторону двери, от которого он сжался, дёрнулся в сторону, ожидая, что лезвие продырявит глотку и всё закончится мгновенно. Но кинжал выпал из ослабевших пальцев, глухо упав на каменные плиты пола. — Уходи, малец. Уходи, если сможешь, — сиплый осевший голос звучал из-за спины, и одно резкое движение сумело поставить его на затёкшие ноги. Он не хотел бежать, не желал показаться трусом, но побежал. Побежал сквозь наполненные дымом коридоры, знакомые галереи, крутые лестницы. Пожар шагал за ним по пятам, ужасающе скрипела кровля отцовского дома. А ноги сами несли его вперед, не давая остановиться ни на мгновение. Он клялся себе, что в тот миг отступает в последний раз.

***

После бури всегда наступает затишье, после войны — перемирие, а после шторма приходит штиль, выступая предвестником ещё большего ненастья. Фалька. Фалька, появившаяся из ниоткуда. Девчонка, посланная им судьбой, предназначением или невесть чем. Девочка с волосами цвета пепла, которая почему-то вовсе не желала исчезнуть из его головы, раствориться между вереницей мыслей. Он не знал, когда это началось. В том трактире возле дороги, где он, туго связанный, был намертво приколочен к высокому столбу, тем вечером возле костра или той черной, безветренной ночью, которую освещали лишь звезды. Это было глупостью, недоразумением, наваждением, пеленой, которую разорвать было не под силу. Это было чем-то неправильным, чем-то запретным, болезнью, что никак не проходила, тайной, которую стоило держать за всеми замками мира. Фалька — слово, словно губительный яд, смертоноснее жала василиска, острее волчьих клыков. И он, кажется, уже не в силах с этим бороться, не в силах бороться против самого себя. Когда с ним начал происходить этот ужас? С каких пор он ищет её глазами, выделяя из толпы и рассматривая долго и пристально, пристально настолько, что девка, сидящая на коленях, недовольно фыркает, словно мокрая кошка, и лезет его целовать. Вот только поцелуи её уже не слаще мёда, и губы не такие мягкие, как раньше, а копна рыжих кудрявых волос уже не кажется такой притягательной, напротив, чем-то простым и таким обыденным. — Милсдарь, куда же вы смотрите? — вопрошает она, оставляя на его шее красные следы, шепча на ухо, что хочет посмотреть на звезды в эту чудную, лунную ночь. Вот только он не хочет. Полночь осталась далеко позади, сквозь маленькое, прямо-таки крохотное окошко заглядывала полная, как фарфоровое блюдце, луна. Небо усеяно звездами, большими и маленькими, украшено россыпью созвездий: Зимняя Дева, Семь Коз, Жбан, Дракон, Дева, а там, далеко, прямо над самым горизонтом виднеется Око. Он насчитался их вдоволь, вдоволь насмотрелся на них, чувствуя, как сено колет спину, а девка мирно спит в стороне, стараясь прижаться к нему поближе. Теперь в эту лунную ночь хочется смотреть, как каблуки сапог отбивают такт, как она парит в танце, словно шальная, как смеется и поправляет беретик. Беретик, который так чертовски красиво смотрится на ней. — Давайте выйдем, милсдарь Кайлей, душно здесь, сил моих больше нет, — канючит рыжеволосая девчонка, прислоняясь к нему так близко, что дыхание её, такое обжигающе жаркое, огненными мурашками бежит по коже. — Адель, подожди, — он говорит, не видя мягких пухлых ручонок, которые нежно обнимают плечи, не замечая, что ворот василькового платья кметки так бессовестно расстегнут, обнажая ложбинку груди, не понимая, что её зовут Агнешкой. Аделью звалась та, что была позавчера. Овин полнится шумом. Шум наполняет его от пола и до самого потолка, который, кажется, сейчас обрушится на их пьяные головы. — Нисары! Нисары! — завопил кто-кто, врываясь внутрь с улицы. Ветер влетел, пробежал по комнате холодным сквозняком. Музыканты затихли, резко, внезапно, быстро. Ржание лошадей, громкое и беспокойное, разрывало в клочья ночную тишину. Он ушел, одарив её единственным, коротким, почти безразличным взглядом. Ушёл, не оборачиваясь, зная, что к рассвету её мягкие черты и круглое, напрочь усыпанное веснушками личико вспомнить будет невозможно. Если они доживут до утра. Погоня в этот раз была свирепой.