Ласточка

Мистле целует ей шею, настойчиво жарко, отчаянно пылко, прямо за ухом. И Фалька вскакивает от этого, резко, безжалостно и быстро, словно ошпаренная кипятком. Будто впервые чувствует на коже жар её дыхания и мягкий, ласковый аромат хвои, который так тщательно и настойчиво затерялся в её волосах. Нет, не впервые, отнюдь не впервые. Ведь на губах Мистле ей знакома каждая трещинка, каждая, даже самая крохотная ранка и на первый взгляд незаметная глазу ссадинка лилового оттенка. Вот только губы эти теперь почему-то горче полыни, противнее яда настырно отравляющего нутро, Фалька любила эти губы, любила или же желала — сейчас не понять. Понятно только, что не милы ей больше эти поцелуи, не сладки эти ночи вдвоем. Скорее мука, долг, обязанность, которую непременно стоит исполнять. — Не трогай меня, я же просила, не трогать! — шипит она, как та кошка загнанная в самый темный угол уличными псами. Фалька отталкивает Мистле рукой. Грубо, чересчур грубо и раздраженно, не зная зачем и почему, ведь она этого вовсе не заслужила, разве так платят за доброту и ласку? Разве такая цена утешению, поддержке и любви? Нет, за это благодарят по-другому. Вот только как, Фалька опять забыла. Фалька забыла, но помнил кто-то другой, там, на самых задворках сознания, но оттуда его не слышали, слишком далеко был этот голос совести, слишком хорошо он был сокрыт. Она глянула на Мистле взглядом, которым бывало награждали мазельки любимую куклу. Любимую, но порядком надоевшую за время долгой игры. За одну мысль об этом ей захотелось хлестнуть себя побольнее, лишь бы искоренить из уставшей и хмельной головы то, что так плотно пускало корни. Зло, наверное, злость, презрение и ненависть ко всему живому, которые сдержать ей уже не так легко, как раньше. Фалька — чудовище, не знающее жалости и вовсе не способное любить, отчаянное дитя часа презрения, сталь, закаленная в крови. Фальке страшно. Фалька незаметно дрожит, теребя холодные и непослушные пальцы. Фальке неспокойно уж третий день и третью ночь. В голове её мысли чернее ночи, и жить, как раньше, ей уже невмоготу. Не дает покоя та спесивая мазелька в золоченой каретке, гложут нутро её гадкие слова, мол она, Фалька, должна ей в ножки кланятся лишь потому, что папенька её, видите-ли, сам Барон. Рука сама тянется к шее, там болтается баронесскин медальончик, который Фалька нагло и бесцеремонно сдёрнула с тонкой, гусиной шейки. Лишь когда пальцы нашаривают гладкую поверхность она ухмыляеться, сама себе, костру, или же Крысам — неведомо. Проходит мгновение, час или целая вечность. Пока она, будто околдованная, вертит в пальцах побрякушку, так чудненько роняющую отблески золота, когда на ней игриво пляшут всполохи костра. Лесной покой в клочья разрывают вопли козодоев, а небо всё такое-же, чернильно-мрачное и глубоко-осеннее. Губы Мистле уже где-то далеко, дыхание не будоражит так сильно и так отчаянно. Фалька от этого остывает, так всегда, ещё несколько мгновений и её сознание болезненно прорежет волна сожаления, быть может, она даже попытается извиниться сквозь плотно сжатые зубы, и спрячет глаза в обрамлении ресниц, чтобы не встретиться взглядом с уставшим и одновременно непонимающим взглядом глаз Мистле. Временами Фальке кажется, что она и сама смертельно устала, от этой обволакивающей заботы и любви, в которой тонешь с головой, ведь она, как липкий кокон, сковывает тебе руки и ноги, не давая и шага ступить свободно, поэтому она и стараеться рвать и кромсать эти нити одну за другой. — Что с тобой стряслось, Фалька? — Мистле тянет к ней свои тонкие, видно, что дворянские, пальцы. Смотрит настороженно из-под криво подстриженной челки, словно боится, что Фалька тотчас ударит её сейчас по этой самой руке со всего размаху. Невесомая рука касается её плеча, сжимает ткань рубашки. Пепел в догоревшем костре ещё искрится алым заревом. Её глаза замирают на этих ничтожных искорках, и она замирает тоже, глядит перед собой, не слыша и не видя ничего. Вокруг опять пожар, языки пламени обжигают кожу, вокруг кровь. Фальке впору в ней захлебнуться и уйти на самое дно. С хрустом падает крыша дома, горячие опилки и жар бьют прямо в лицо. Рыцарь в крылатом шлеме, гнедой конь, полыхающие столпы над городом, за один вечер превращенным в пепел. Чужое имя. Оно стучит в ушах набатом. Но Мистле не понять, никому из них не понять, да и понять они не пытаются. — Я просила тебя не касаться меня! — в ней кипит злоба и досада на всё, на всех, но прежде всего на саму себя, на ту, кем она стала, и на ту, кем она могла стать. Из противоположного конца поляны игриво глядит Искра, усмехаясь уголками тоненьких губ, пока Гисселер обнимает её за хрупкие плечи и между бровей его залегает глубокая морщина, которая так и шепчет, мол, замолчи, Фалька, ты переходишь грань и заходишь за черту. И обида вновь поднимается в ней волной, досада искрится и чадит сильнее, чем догорающая пекарня на самом роге той улицы, в Цинтре. Отбросив с себя попону единственным размеренным, но нетвердым движением, она вскакивает с места и делает шаг ближе к чаще, подальше от огня, ведь его искры так болезненно срывают слои памяти один за другим, да ещё и лицо освещают, обнажая её нагую душу. — Аккуратней! — умоляющий голос Мистле за спиной заставляет её сплюнуть в высокие, укрытые холодной росой травы, раньше на это она бы лишь снисходительно улыбнулась, раньше, но не теперь. Теперь всё это кажется ей жутко неправильным, и она больше не держит руку Мистле в толпе, сейчас ей это кажется детской забавой, с которой она уже давно выросла, и теперь стыдится её, боится, чтобы её как-нибудь не заметили за этим делом, кажется, даже робеет, целуя подругу на людях. Хотя видела она людей этих в самом пекле. Кто они? Несчастные кметы, не знающие ничего, кроме земли, на которой рождаются, живут и помирают. Когда Мистле твердит ей, что она чертовски изменилась, Фалька лишь улыбается липкой ухмылочкой и уходит прочь. Когда Мистле пытается обнять её холодными вечерами, Фалька уворачивается, как вьюн в реке. Ну, а когда под покровом темной ночи, руки Мистле вновь спускаются к её шнуровке, Фалька лишь тихо вздыхает, глядя в звездное небо, понимая, что преступно и жестоко отнимать всё и сразу. Жестоко даже для неё. Под ногами хрустят ветки и опавшая огненная листва, которая и так кажется сплошь седой при скупом свете луны. Фальке зябко, не греет кафтанчик, отшитый портным на заказ из дорогой парчи, и от легкого шелка веет осенней прохладой, а в блузке с кружевами на рукавах-фонариках, кажется, ещё холодней. В ней впору щеголять во время Беллетэйна, а не сейчас, поздней осенью, так близко к Саовине. Лес молчит, только вдали ещё слышны далекие отзвуки пения козодоев, пронимающие нутро где-то глубоко, глубже костей, вен и сухожилий. Меч вырывается из безупречно-кожаных ножен с волнующим ухо скрипом. Остр, как бритва, отчищен до блеска, до той, ещё не запятнанной бурыми дорожками крови чистоты, которая так редко виделась стали в видениях. Пальцы уверенно легли на рукоять, сцепились на ней плотно, словно слились воедино и со сталью, и с гладкой поверхностью, и с темной гардой, отдающей едва уловимый отблеск в вязких сумерках. Возле размашистых ветвей дуба, которому, быть может, тысяча, а то и больше, длинных суровых лет. Подле молодого бука, настороженно шелестящего испуганной листвой. Возле камня, поросшего мхом и побегами, напрочь серого в темноте кустарника, она шаг за шагом уходит вглубь, в самую чащу коварного леса. Стойка. Атака. Пируэт. Фалька закружилась, заплясала среди окутанного мраком ночи можжевельника, среди убаюканных деревьев и безмятежных кустов укрытых огненно-алой листвой, чем-то напоминающей ей цвет запекшейся крови. Лишь острие рассекает воздух с звуком, который милее ей трели соловья и безупречнее сладкого звучания лютни. Шаг. Оборот. Нападение. Вокруг упоительная тишина, кажется, даже ветер прилег отдохнуть где-то за темной стеной пышных елей. Остался лишь свист, с которым Фалька безжалостно кромсает воздух. Есть лишь её дыхание — тихое, сосредоточенное и почти неслышное. Финт. Уклон. Удар. Её противник невидим, но так жесток и безжалостен, быть может, потому что сражается она сейчас ни с кем другим, лишь сама с собой. Вот только одержать победу от этого хочется ещё неистовее. Прыжок. Размах. Сильный. Такой, что воздух в груди замер, а после выскользнул оттуда невесомым облачком седого пара. Фалька кружит в отточенном до мелочей пируете, каждое движение имеет собственную грань, собственные черты и рамки. Атака со второй позиции. Меч уходит в сторону. Удар. Это где-то внутри, глубоко-глубоко, выучено наизусть и отточено до мельчайших деталей. Фалька и рада бы забыть. Рада бы махать мечом невпопад, без финтов и резких выбросов. Вот только… не отпускает. Поворот. Замах. Скрежет. Сталь встретилась с сталью. В ответ послышался лишь её напряженный вдох и его смешок, тихий, с хрипотцой, но мягкий, почти бархатный. Какой-то вздор. Она сцепила зубы, хватаясь за рукоять покрепче, хотя взмокшая ладонь уже скользила, промах на полдюйма и рукоять выпадет с руки ко всем чертям. — Ты финтишь, как дьяволица, Фалька, — Кайлей смеётся, сверкая глазами, а в ней колышется гнев, целыми волнами накатывает на берега сознания. Он выше на целую голову, решительнее и гораздо безрассудней. Его выпады замысловаты настолько, что не разгадать, или же не имеют такого смысла вовсе. Нет, он не лучше. Просто свежее, только вступил в схватку и ещё не успел растерять сил. Просто он увереннее и настырнее, а она перестаралась с вином и фисштехом. Её рассудок мутен и расходится волнами, заученные движения так чудно рубят воздух, но раз за разом мимо него. Ей до невозможности хотелось хотя бы чиркнуть его кончиком лезвия. Маленькую царапинку, крошечный шрамик. Чтобы он наконец-то усвоил, что с ней вовсе не стоит шутить. И глядеть на неё так тоже не стоит.  — Плохо! — шипел Ламберт. — Слишком близко подходишь! И не руби вслепую. Я же сказал, самым концом меча по шейной артерии! Фалька прикрыла отяжелевшие веки, лишь на миг, они показались ей раскаленными углями. Финт. Прыжок. Она увернулась, змеей обогнув его слева. Встретила удар справа.  — Еще раз, Цири. Проделаем это медленно, так, чтобы ты могла овладеть каждым движением. Смотри, нападаю на тебя с терции, с третьей позиции, наклоняюсь как для укола… Почему ты пятишься? Голос Геральта где-то в ушах. Геральта, какого Геральта? Того, что воспитывал девочку-предназначение? Нет, дурь какая-то. Случилось горе, та девочка умерла, множество раз в множестве мест. О ней не нужно вспоминать, это лишнее. Фалька пятилась, черти бы побрали этот мир. Она пятилась, мешкала и пропускала удары, один раз меч даже коснулся её плашмя. И она встрепенулась, будто от пьяного бреда. Словно Кайлей дал ей пощечину, больно, наотмашь.  — Я сказал, повторять не буду. Без фокусов! Больше показывать не стану! Тверже ноги! И дыхание, Цири, дыхание! Сопишь, словно подыхающий бес! Дыхание, это проклятое дыхание, о котором раньше так неустанно твердили Койон и Весемир. Оно покинуло её. Она чувствовала, как воздуха не хватает в легких и она задыхается, в тумане фисштеха и выпитого вина. Мир кружится, Фалька вместе с ним. — Дай руку! — голос так далек, словно звучит из колодца. Образ так размыт, не различить черты. Пекло, она ведь на земле, беспомощно привалившись к стволу старого дуба, шарит рукой подле себя в поисках меча. — Сукин сын, Кайлей... — пытается выкрикнуть ему в лицо, но только шепчет, тяжело дыша, когда он хватает её за запьястье и как-то чересчур легко ставит на ноги. — Я бы могла нашинковать тебя, как капусту, если бы… если бы не была так в стельку пьяна. — А я бы мог оставить тебя вот тут, пьяную и засыпающую в своей блевотине. Может, ближе к полуночи к тебе в гости зашел бы медведь иль какой-нибудь другой зверечек, который шинкует получше тебя. А к утру от нашей Фальки остались бы обглоданные косточки, хотя в тебе и жрать то нечего, одни жилы с ядом, зараза. — У меня хоть яд в жилах, а не та моча больной клячи, которую вы называете элем. Он хмыкнул, придерживая её под руку. У неё же желание вырваться билось через край. Вот только чувство онемения в ногах и тошноты под горлом её уверенность подрывали знатно. Уничтожали и развеивали по ветру. — Фалька. — Чего? Он стоял напротив неё, на лице какое-то дурное печальное выражение, и улыбка острей, чем обычно. — Забудь.