***
Если бы она задержалась на одно мгновение, одно короткое мгновение, которое так долго измеряется ударами взбудораженного сердца. Он бы собрал всю волю в кулак, стянул жилы в тугой узел и сказал бы, именем всего святого, сказал бы ей, как сильно ненавидит её или как неописуемо любит, если он всё же ещё умеет любить. Если умеет ещё вручать кому-то кинжал и отдаваться на чужую милость. Любить умел тот мальчишка из выгоревшего поместья в Эббинге, умел говорить об этом словами. Да что там говорить! Он пел юным вздыхающим мазелькам о той любви, как соловей на утренней заре. Потом умение это он почему-то растратил, оно как-то исчезло само по себе, выветривалось из него с каждой перерезанной глоткой и вспоротой грудью. С каждым телом, тяжело опадающим на землю, все слащаво упоительные речи в нём сменялись едкой, разъедающей нутро желчью. А после он понял, что лить эту желчь на других многим легче, чем пытаться выдавить из себя доброе слово. Пальцы впились в поводья, как утопец бывает хватается за последнюю спасительную нить. Буланый жеребец хрипел щедро взбивая копытами ещё не прибитую пыль серого в тьме отступающей ночи тракта. Серое облако пара из конских ноздрей взвивалось и резвой птицей взлетало в утренний туман, достигая низких тучных облаков, нависших над миром, как божье наказание. Вот только Кайлей не верил в богов, не верил в людей, ещё больше не верил в судьбу и в чертово предназначение. Может, поэтому сейчас так остервенело хотел эту самую судьбу обогнать, обыграть и оставить позади, глотать пыль посреди безлюдного тракта. Конь ржал, чувствуя колкие удары шпор на шелковых боках. Всадник молчал, погоняя тонкой нагайкой. Она ушла на рассвете — Кайлей знал, он слышал, как тонко скрипнула дверь, впуская внутрь почтовой станции холодный воздух, слышал, как Мистле скользнула за ней по пятам, и молча повернулся к стене, плотнее заворачиваясь в дырявую попону. Тогда он ещё не знал, что через четверть часа дверь протяжно скрипнет вновь, едва ли не слетев с петель, и Мистле войдет внутрь бледнее мела и белее молока, с глазами блестящими, заплаканными и покрасневшими. Тогда он ещё думал, что через мгновение за ней ввалится Фалька, счастливо хохоча и резво поправляя беретик, вот только она не вернулась. Не вошла, встряхнув пепельной челкой и сверкнув изумрудом глаз. Тонкая фигурка уже не мелькнула в дверном проеме, ни через миг, ни через полчаса. Её силуэт виднелся ему впереди смазанным миражом, и он спешил за этим миражом остервенело и безудержно, боясь, что он ускользнет от него, растворится. — Фалька! — крик прорезал туман ровно напополам, расколол его и рознесся громким эхом вдоль тракта. Мгновение, два, три, а, может быть, мимо него пронеслась вечность, когда она оглянулась, а после натянула поводья, из миража превращаясь в явь. Спешилась. Так легко, с изяществом самой императрицы и ловкостью кошки, или же ему так лишь казалось, ведь слишком густым был утренний туман. Фалька соскочила с гнедой кобылы и с кислой ухмылкой глядела ему в глаза, осторожно, словно со всем вызовом взглянуть-то и боялась. А он тонул, топился с головой в этой густой, отливающей изумрудом зелени её взгляда. Какие же глаза эти зеленющие, будто трава в самом начале лета, какие же глаза эти проклятущие, кажется, словно в них пляшут искры и сами черти водят хороводы. Лучше бы её не было, совсем и никогда, тогда бы он не знал, как заливисто она смеется и как от этого хочется смеяться самому. Какие до дрожи холодные у неё руки и жаркое дыхание. Он смерил её колким взглядом с ног до головы, смерил и понял, что всё-таки ненавидит её, ненавидит, но безумно пытается вернуть. Может, он всегда её ненавидел, и её мягкие волосы да яркие глаза во снах были всего лишь дурным кошмаром. — Ты всё испортила, Фалька, уничтожила всё, испоганила, а теперь убегаешь. — Я не… — оправдывалась, пекло и демоны, оправдывалась, едва ли заметно теребя тонкие пальцы. — Ты не? Да ты потопталась по всему, что мы тебе дали. Думаешь, если разбойники, то гордости у них нет? Думаешь, чурбаны бесчувственные, только резать умеют, так ты и сама резала не дурно. — Ты не понимаешь, — она взвилась, вздернула подбородок, сверкнули глаза в обрамлении пышных ресниц. Ни одно слово, ни единое её слово не могло резануть его так больно, как один этот взгляд. После скитаний, потерь и находок, после разбоев, ниссаров и грозящих облав, Кайлей так долго скрывал слабые места, заслоняя их непробиваемой броней, чтобы теряться перед ней? Нет. Ему не позволит гордость и остатки отцовской чести, потому что собственной у него отродясь не было. А была бы — разменял в трактире за три гроша. — Иди! Иди, Фалька, вот только не скули, когда шкуру твою комисс лентами спускать будет, — он видел, как она меняется в лице, как пожимает бровями, будто хочет стряхнуть с себя чад и дурман. — Ты поступила, как курва! Настоящая курва, они тоже торгуют собой за денежку, к комиссу спешишь, а так пламенный привет ему передай, обними от нас всех, что ли. Мир замер, сердце колотило в висках.***
«Ударит, — подумала Фалька, — точно ударит». И тихо поклялась себе полоснуть его кинжалом, если попытается, вот только не попытался, лишь подошел ближе. Дышал прерывисто, громко, будто воздуха этого ему было мало и мира этого было мало. Хотя, Кайлею, кажется, всегда было мало всего, сколько не дай, сколько на блюдечке перед ним не положи. Ей бы послать его, к чертям в самое пекло, вскочить на кобылу да со всей дури ударить шпорами, ей нужно догнать Хотспорна. Отчего же тогда она, дура, стоит?! Просто не хочет уйти сейчас так, как ранним утром, на самом рассвете, тогда она обидела Мистле, сильно, страшно обидела. Но Кайлей же не обижается вовсе, всё сносит с гадкой ухмылкой, а после расплачивается мечом. — Зачем тебе всё это, Фалька, разве дурно было там, всем вместе? — В его глазах надежда, или только её тень. Этого Фальке не понять — у неё самой на душе скребут кошки. Не было им вместе дурно, совсем не было. Напротив, там было очень хорошо, там её имя было — Фалька, шесть букв, одно слово. Сейчас же иголкой под сердцем что-то навязчиво твердило, что и имя это чужое, и жизнь эта ей не принадлежит. Его глаза были мрачно зелеными, мутно-серыми, да черти лишь знают, какой цвет был у этих глаз: красные от вчерашнего фисштеха, сонные от недоспанной ночи и в них виднелось что-то неправильное, что-то незнакомое. Фалька отступила назад. Один маленький шажочек, делать который не стоило, ведь Кайлей за милю учует страх, он научен этому, как гончая собака. Сердце заколотилось, давно оно так не пыталась вырваться из груди, застучало, как колокол над пылающими улицами Цинтры, отдаваясь в висках, оглушая разум. Она прикрыла тяжелые веки, уводя руку за спину, туда, где был меч. Когда резная рукоять приятно тяготит ладонь, Фалька всегда успокаивается. На миг ей кажется, что звук стали чиркнул по ножнам и он тоже достал клинок, но это лишь вздор.***
Всё казалось мерзким наваждением в утреннем тумане. Тихо хрипели лошади, выдыхая в воздух мутное облако пара, где-то пронзительно кричал козодой, вещая что-далекое и несбыточное. Она стояла напротив, кожа светлее первого, девственно-белого снега, ещё не тронутого подошвами чужих сапог, губы алые-алые, за такие губы сотни мазелек были готовы душу продать дьяволу за грош. Шаг. Тот шаг оставляет между ними расстояние в дюйм, не больше и не меньше. Что значил тот дюйм? О, для него он значил предельно много. Для неё не значил ни черта. Ей бы впору отступить ещё раз, сойти с его дороги, но у неё нет страха, лишь жесткий вызов, и поэтому она только нахально глазеет на него, надеется, что он не выдержит под напором её взгляда, надеется, что выглядит гордой соколицей, что нет в ней места мягкости и снисхождению. Она не была намеренна с ним прощаться. Да и зачем? Кто он такой, заслужил ли подобной милости? В песнях, которые временами пела за шитьем матушка, говорилось, что чувство это — дар. Кайлею же казалось, что это чистое проклятье. Она уже хотела отвернуться и сделать первый шаг. Шаг, который посеет пропасть и вражду, хотя они никогда и не были друзьями. Тихо отрывается от земли каблук новеньких сапожек с блестящей пряжкой, носок неуверенно направлен в сторону, пятка всё ещё стоит на прежнем месте. Сейчас или никогда, это его последнее мгновение.***
Это нужно закончить побыстрее, нелепые гляделки посреди тракта, пока время её истекает, а солнце всё выше и выше поднимается на небосклон. — Не глазей на меня так, — шипит Фалька, поправляя кафтанчик, который внезапно стал слишком малым в воротнике и дышать мешал неимоверно. — Я сделала свой выбор. Скажи Мистле, что мне жаль, мне очень жаль. Он повернулся к ней спиной. Кулаки сжаты, плечи напряжены, под тонкой, шелковой рубашкой виднеется каждый мускул и шрам от кнута, пересекающий спину вдоль и поперек. «Всё кончено, — поняла она. — Нужно уходить, идти, побыстрее». Чем дольше выковыриваешь занозу из-под кожи, тем больше начинает болеть, а если мешкать долго, зуд становится нестерпимым. Вот только Крысы были намного больше, чем обычная дурная заноза. Они были частью её, она была частью их. Чтобы выковырять их из себя, нужно взять кинжал, да поострее, спускать кожу, дюйм за дюймом, свежевать плоть до самого рассвета, но даже тогда в ней будет трепетать Фалька, дитя часа презрения, часа беды. Они приняли её, грязную, немытую, исхудалую. Чем отплатила она? Трусостью да побегом среди ночи. Побегом ниоткуда в никуда за призраком прошлого, за тонкой нитью, что тает прямо в руках, исчезает, следа не оставляя вовсе. Йеннифер всегда считала её неблагодарной. Наверное, со временем эта черта лишь усугубилась, глубже пустила корни и разрослась, как ядовитый сорняк. В глазу что-то защипало. Быть может, это слеза. Горячий, тонкий ручеек обжигающий кожу до самой нагой кости. Только вот Фалька не плакала так давно, что понять уже была и не в силах. Что-то сжималось внутри, да так сильно, так яростно и неистово сопротивлялось ей самой, заставляло замереть и поднять глаза к небу. Синему небу, где виднеется бледное солнце среди мрачного утра. Она шагнула к лошади, взялась за поводья, поправила стремена и отшатнулась, когда чужие пальцы ухватили за запястье левой руки. Её прошибло дрожью и ознобом, испуг забился под кожей, заворочался там липкой змеей. Правая рука дернулась к рукояти клинка. Вот только дотянуться не успела. Он поцеловал её прямо в пересохшие губы. Целовал, пока она, застывшая и одурманенная, ловила рукой воздух, пропитанный туманом, холодом и свежестью. Воздух, который забирался под кожу и колол там, сотней маленьких иголок, пока сердце упрямо старалось проломить грудь или разорваться на мелкие части. Она чувствовала, как наливается краской, становясь пунцовой, и щеки обжигают уже не слезы, а жар. Ей бы оттолкнуть его, ведь он гадкий, мерзкий, и она его ненавидит. А он так же верно ненавидит её. Разве не так? Разве не это повторяла она себе каждый раз, когда на старой попоне возле Мистле не могла сомкнуть глаз целую ночь? Тогда в тепле, в бреду, в любви которой Мистле накрывала её до краев. Той казалось, что между ней и Кайлейем возможна лишь ненависть, растущая с каждым днем, с каждым часом. Его губы были со вкусом кислого вина, наверное, как и её, потому что пили это вино они вместе. Осенний виноград мешался с горьким спиртом и горячим дыханием, вдоль хребта разлилась волна дурманящей дрожи. А пульс неистово колотил в сжатых тисками висках.***
Когда он оттолкнул её первым, она ругнулась, так громко, чтобы он непременно услышал. И он услышал, вот только не оглянулся. Не нашел в себе сил ещё раз посмотреть на неё, такую тонкую, раскрасневшуюся, такую по-детски невинную, потому что хотел запомнить её такой навсегда, такой испуганной, ошеломленной и непривычно беззащитной. Её слова позади, как тихий шелест ветра. Её запах. Он чувствовал его миг, два, три, а после он исчез. И проклинать себя было уже бесполезно, за то, что не удержался, за то, что дрожал. Перед ней дрожал. От неё дрожал. Да пусть сгорит всё в адовом пламени, и Кайлей тоже был готов в нём сгореть. Не получилось бы с этой любви что-нибудь путевое. Ему же не приласкать её, не обогреть, он не умеет, он уметь не хочет... Вскочил в седло за один миг. За один миг разогнал лошадь до галопа. И не оглянулся, ни разу.***
Она мчалась в Ревность, как шальная. Вернуть бы всё, да и зажить как прежде. В лесу, в холоде, в дыму. Да даже в самом пекле! Лишь бы была улыбка Мистле, только бы заливистый смех Искры и осуждающий взгляд Гиселера, только бы Кайлей ещё раз толкнул её в ту воду, и они с Ассе зарезвились там, будто дети. Очумелый, взмыленный конь летел, не касаясь земли копытами. Ей хотелось обогнать судьбу, вымолить у неё несколько коротких мгновений. Осталось не больше мили.***
Сталь полоснула по груди, ровно слева. Ровно там, где колотилось сердце. Хлынула кровь. И вот, она уже на камзоле, на ладонях, на пальцах, заливает рубашку, стекает, чертя рубиновую дорожку вниз. Кайлей покачнулся, чувствовал, как падает в глубокую бездну без начала и конца. Боли не было, только холод, неестественный, колкий и жесткий. И темный водоворот под веками, которые почему-то не удавалось открыть, водоворот тот утягивал всё глубже и глубже. Он знал, что оттуда ему уже не выплыть, никак. Там не было презрения, не было вони смерти и смрада крови. Лишь зелень её глаз и шелк волос, и смех, такой звонкий, что голову сносило. Румяные щеки и губы. И взгляд, такой непривычный, незнакомый. — Фалька, — он прошептал её имя, тихо, сдавленно, то ли как последнюю мольбу, то ли как проклятье. А через миг задетое легкое подвело и кровь брызнула с губ вместе с неразборчивым хрипом. Его путь окончился в грязи, холоде и мраке, с глупой ухмылкой на губах. Впервые улыбка эта не резала хуже стали.