Багаж из прошлой жизни

— Я, признаюсь сразу, никогда в своей жизни звёзд с неба не хватал. Жил всегда, как дядька меня учил: живой — и ладно, уже достижение. Но со временем этого стало мало, и мне захотелось свободы. Лёгкости. До того, как стать владельцем «Якоря», я занимался, скажем так, не вполне законными вещами и еле-еле отмылся от этой пакости. Только когда мы с Фарланом и Изабель открыли бар, я наконец-то выбрался в люди и почувствовал себя настоящим, обычным человеком. Помню, зашёл ко мне один полицейский, Магатов прихвостень, и так и сказал, что нароет на мой бизнес компромат, а если не нароет, то прикроет за неправильную планировку и отсутствие огнетушителя. Или что-то в этом духе, я уже не особо помню. Так до сих пор и ищет, видать, все эти десять лет никак прижучить меня не может. Волшебное ощущение, всегда бы так жил, — довольно говорил Ливай, с удовольствием прикладываясь ко второй бутылке. У него развязался язык, и спустя час разговоров он зарядил путаный монолог-автобиографию. — Всё, можно сказать, сложилось естественным путём. Изабель получила в наследство этот разорившийся бар от одного старого ирландца, О’Ривза, а мы просто пришли и всё тут переделали. Каким образом произошла передача наследства совершенно чужому человеку, Эрвин не стал уточнять. Он прекрасно понимал, что речь, скорее всего, идёт о том, что Изабель была сиделкой этого ирландца, в то время как от старика со скверным характером отказалась вся родня. Расчувствовавшийся и обиженный глава семьи переписал бар на имя чуткой девушки — вот и всё наследство. Но кто же в таком «честном» способе сознается? — Абсолютно чистый бизнес, — подытожил Ливай, заглядывая Эрвину в лицо с несвойственной для себя дружелюбной полуулыбкой. И упрямо внушая свою простую мысль. — Верю, — ответил Эрвин, чувствуя себя каким-то налоговым инспектором. Уж так ему старались показать законопослушность! Серьёзно, Ливай мог бы вывесить себе этот слоган на стену. Аккурат над тем местом, где он хранит таблетки, которые предлагает всем встречным-поперечным. Эрвин не был ханжой и прекрасно знал, что если хочется чего-то добиться, то надо вертеться, иногда даже нарушать правила, часто ходить по грани — но потом не надо строить из себя невинность. Лицемерие никого не красит. Он рассматривал картонный бирдекель с высохшим на нём полумесяцем от пивной бутылки — и Ливай витиевато рассказывал дальше, говорил и про прошлое, и про настоящее. Эрвин путался в именах, которые ему ничего не говорили, и еле поспевал за повествованием. Ливай вырос в Нью-Йорке и дожил до своих лет в первую очередь благодаря дяде Кенни, тоже не вполне законопослушному товарищу. Ливай иногда даже забывал, что Кенни не его папка, и вспоминал об этом, только когда видел своё свидетельство рождения с пустым местом в строке «Отец». Мать, её звали Кушель, не то чтобы его нагуляла, скорее залетела — или как профессиональные проститутки на своём жаргоне называют результат порвавшегося гондона? — и по какой-то женской причуде решила оставить ребёнка. Спустя шесть лет мытарств на помощь пришёл братец Кенни, до этого будто бы пропавший без вести, и быстро пристроил сестру няней «в одну непростую семью, про которую ты наверняка что-нибудь, да слышал», а вместе с ней и Ливая. Воспитывался он как прислуга при династии олигархов, вроде бы равный, а вроде бы и подчинённый. Маленький помощник в больших делах — во всех смыслах этого выражения. Кажется, со времени своего подросткового возраста Ливай так и не вырос, что только подтверждало его роль незначительного, ведомого человека. Город он знал вдоль и поперёк. Каждую фамилию, каждое имя, каждую мысль. Всё для него было винтиками, деталями большого паззла, города, вздыхающего от обилия людей. Нью-Йорк был для него большой деревней, такой же, какой для Эрвина был Дрезден времён обучения в школе, и сам себе он казался её важной частью. Ливай, рассматривая через узкое горлышко тёмно-коричневое дно бутылки, с приятным смущением признался: «Я там родился. Наверное, там и умру». И на этом закончил свой рассказ. Эрвин устал слушать, потому что слушал предельно внимательно. Он со вздохом распрямился и потянулся, пользуясь возникшей паузой в разговоре; на глаза ему попался раскрытый бумажник, отчего-то валяющийся на стойке. Ливай заметил взгляд и поспешил закрыть кошелёк. Ха, уж не за вора ли он Эрвина принял? В этот момент сзади послышался чужой голос: — Ливай, впервые слышу, чтобы ты так долго говорил, — и к ним подсел светловолосый мужчина астенического телосложения. На нём была такая же безликая чёрная футболка, как и у Ливая. — Это Фарлан, — представил Ливай незнакомца. И под его строгим взглядом убрал пустые бутылки вниз, причём с таким лицом, будто сделал одолжение. — А. Ливай о вас упоминал раз или два, — хрипло произнёс Эрвин, долгое время молчавший. — Да вы что? Мы с ним дружим лет сто, а он всего лишь «упомянул меня раз или два»? — Это был сжатый рассказ про меня, чем ты недоволен, — буркнул Ливай, со звоном бросая бутылки в ведро. — И вообще Эрвин первый начал. — Боюсь, что всё так. Это я виноват, рассказал о себе. — Эрвин? — живо поинтересовался Фарлан, услышав его речь. — Вы из Европы, немец, наверное? — Да, верно. По акценту?.. — Да, вы немного шипите. Слушайте, это прямо начало анекдота. Заходит немец в бар к еврею… Ливай закатил глаза. Эрвин всхохотнул: — То есть «Ливай» — это не просто имя, да? — Да, у моего друга вся семья такая. Еврейская, — ответил тот с прищуром, будто проверяя реакцию, но Эрвин только угукнул, как сова. Раз двести он бывал в такой ситуации, вот и двести первый. — Отцепись от моего единодушенника, ну. Двадцать первый век на дворе, сколько можно мусолить одно и то же... Фарлан, услышав заветное слово, на секунду замер, будто оглох. А потом посмотрел на них обоих с недоверием, в первую очередь на Ливая. — Это правда, он мой единодушенник, — Эрвин отвлёк покрасневшего Фарлана от таращенья на Ливая. Наверняка ведь думает, что они уже стали сладкой парочкой или что-то в этом духе. — Но мы встретились буквально в воскресенье, так что по факту незнакомцы. Фарлан пальцем указал Ливаю на второй слева пивной кран и со словами: «Так, здесь нужен обстоятельный разговор», — закрыл бар на вход. Пока румяный от выпитого Ливай наполнял доверху два бокала, Фарлан ушёл в подсобку и вернулся взволнованным пуще прежнего и в компании рыжей молодой женщины. Изабель — очевидно, это была она — смотрела, как загипнотизированная, и глаза у неё были круглые-круглые. Действительно, похожа на чуткую девчушку, как Эрвин себе и представил. Ливай поставил пиво по обе стороны от Эрвина, и Изабель с Фарланом сели по бокам от него. Эрвин не понимал причины, по которой они так переволновались, но отчего-то было приятно смотреть, как за Ливая по-семейному переживают его друзья. Наверное, на их месте он бы тоже так себя вёл, вопрос только в том, мог ли он вообще оказаться в подобной роли. — Ребята, хорошо, что вы не встретились во время Второй мировой, — начал перекрёстный опрос Фарлан, и Эрвин засмеялся. Он не мог с этим не согласиться. В течение получаса они пытались выудить из Эрвина и Ливая информацию о том, как они познакомились, что чувствовали в снах, но ни тот, ни другой ничего не могли толком сказать. Из очевидных вопросов у Эрвина был только один: чей это мужской портрет в спешно убранном бумажнике? но задавать его сейчас было верхом бестактности. Прошло слишком мало времени. Изабель не растерялась, сказала, что готова видеть Эрвина здесь в любое время дня и ночи. Фарлан поддакнул, Ливай молча поднял перед собой бокал — ему явно нельзя было много пить, он был слишком восприимчив к алкоголю — и все протянули к нему свои, звонко соударяя. Эрвин вышел из «Подземного якоря» довольно поздно и, несмотря на холод, шёл неспешно — он так надулся пивом, что ему были нипочём ни холод, ни темнота. Он услышал всё, что сказал ему Ливай, это главное. Ещё он увидел, что тот всем своим видом старался показать своё бунтарство: и эта щёгольско-панибратская манера общения, и рассказ про крутые жизненные повороты, и нарочито не скрываемое пренебрежение законностью. Однако при этом Ливай производил впечатление человека, на сто процентов консервативного и оттого пассивного в поиске предназначения. Кажется, он даже об этом не думал — просто основал (или подобрал, это неважно) «Якорь», и всё, достиг предела мечтаний. Ливай оставил двоякое впечатление. Он не был глупым, но не был и академически умным тоже; не интересовался вопросами прошлой и нынешней жизни, не рассматривал единодушенничество как источник возможностей выйти за пределы обычного. Наверное, он воспринял всё происходящее как бонус, украшающий его собственный жизненный опыт. Может, так на самом деле и выглядят здоровые люди. Откуда Эрвину знать.