Багаж из прошлой жизни

К западу от Клиффсайд-Парка, в торговом центре с тривиальным названием «Американская мечта» (которое раздражало Эрвина своей неприкрытой амбициозностью), находился мебельный магазин, разместившийся на двух этажах. Они его облюбовали и постоянно ходили туда в течение двух месяцев — Ливай горел идеей обустроить пустующие комнаты в доме, чтобы навести уют и изгнать дух нищебродского студенчества из жилища давно работавшего Эрвина. Того всё устраивало в любом случае: пустые, ничем не занятые стены, углы и пространства не казались неправильными, а хороший интерьер радовал глаз — правда, не настолько, чтобы засучить рукава и самому начать обустраиваться. Хотя помогать пришлось: принимать мебель, менять люстры, красить вместе стены. Так они полностью привели в порядок кухню, прихожую и гостиную на первом этаже; в большой комнате с балконом они просто ограничились новыми обоями, шторами и переносом двухместной кровати, сделав эту комнату огромной спальней. Чуть ближе к двери Ливай повесил свою любимую картину в серой рамке, её стиль был тот же, что и на рисунках в «Якоре»: тушь, морская стихия. На ней был изображён маяк посреди волн. Эрвин, видя всё это, не мог не понимать, что происходит — к нему просто-напросто переезжают. Он невольно вспоминал свои планы пожить здесь лишь год и задумывался, задержится ли он тут навсегда. Какая-то его часть точно хотела сбежать, но Ливаю он, разумеется, этого не говорил. И не возражал стремлению того создать общий на двоих быт, иначе пришлось бы объясняться — Эрвину не хотелось поднимать эту тему. А тратить деньги и ходить по магазинам было даже приятно. После утренней смены, под которой понималось участие в подготовке бара к открытию, Ливай предложил посмотреть диван в гостиную. Эрвин сначала колебался по чисто практическим причинам: ближе к концу дня надо было размять спину в спортзале, к тому же свой кусок кода он не дописал, но после угрюмо брошенного в трубку: «Ты там ещё мозоль на зрачке не натёр?» согласился. Уже через полчаса они бродили по небольшому городку из мягкой мебели и сновавших между ней людей. Спустя пять минут блужданий Эрвин начал различать выражения лиц диванов: грустные, злые и радостные. Необъяснимым образом его притягивали грустные. — Как твоё утро? — спросил Ливай, садясь на ярко-красный, будто лакированный диван. Разумеется, он заметил этого монстра. Ему нравилось всё броское, а контрастные, вызывающие вещи и вовсе приводили в восторг. — Работал, надо будет ещё вечером доделать. Ты же не хочешь это брать? — Нет, конечно. А вообще почему нет? — невозмутимо ответил Ливай, закидывая ногу на ногу и положив руку на спинку. — Я думал, тебе не нравится красный, — Эрвин уселся рядом, и отметил, что его коленям и пояснице эта покупка не понравится. Низкий, неудобно ни сидеть, ни вставать. — Не то чтобы не люблю или ненавижу. Но напоминает кровь. Мы с тобой на нём будто купаемся в луже крови. Ливай сделал кистями рук движение, будто плескал водичкой по поверхности. Эрвин на секунду удивился, но не сильно. Очередной приступ самобичевания? — Да что ты? — А что я? Ведь так и есть, Эрвин, мы же с тобой настоящие убийцы. Все эти два месяца Ливая заносило на тему смерти: сразу стало ясно, что сам он никогда в жизни её не мог (и не сможет) преодолеть. Несмотря на случившееся в его жизни, то, что показывал ему о себе капитан Ливай, он переживал с трудом. То срывался и тихо плакал после пробуждения, то злился на себя, то радовался вне всякой меры, когда ему снились «парные» сны о любви. После них они ласкались так, как не могли в обычной жизни, без вмешательства сверхъестественных видений о былом. Эрвин видел в этом знак того, что они друг друга на самом деле не любят и просто проводят время вместе — впрочем, кто там разберёт, что такое любовь в семье Шмидтов. Сегодня с Ливаем явно приключилась злость, праздничной петардой попавшая ему за шиворот. С ним бывало такое — ничем не объяснимые с виду приступы ненависти. Наверняка он так рано ушёл, потому что ему на мозг накапал Фарлан — тот сразу чуял, когда друг не в духе и далёк от своего нормального расположения, — и в итоге отослал погулять. Что в последние две недели было практически ежедневным событием. — Не знаю, Ливай. Я не убийца, и мне не нравится ни этот цвет, ни этот диван. — Конечно, убийца. Скольких разведчиков ты положил ради победы? — Ливай шлёпнул рукой ему по колену. Проходящая мимо парочка парней, по виду школьников-старшеклассников, уставились на них и, чуть сощурившись в неодобрении, быстро отвернулись. Эрвин еле переборол желание скинуть руку с колена — но любые знаки отвержения для Ливая, на поверку оказавшегося не сильным и волевым нью-йоркцем, а избалованным вниманием обидчивым принцем, сейчас были, как тряпка для быка. Красная. «Но если он полезет ко мне целоваться, я его оттолкну», — с облегчением разрешил себе Эрвин, вспомнив, как сильно ему не понравилась выходка Ливая в Метрополитен-опере — тот потянулся к нему прямо во время третьей части «Турандот», как раз после арии «Nessun dorma». Несмотря на темноту, их точно увидели сидящие сзади. Было стыдно. — Я про реальность. — Невелика разница. У тебя характер убийцы, ты к этой работе подходишь больше, чем я. — Это несложно, — невольно усмехнулся Эрвин. Не смог сдержаться. — Ты к ней вообще не подходишь. Ливай нахмурился и заставил посмотреть на себя. — Чего смешного? — Ты очень чувствительный и не обидишь и мухи, Ливай. Ты как плачущий убийца. Какая тебе ещё лужа крови, я не пойму… Эрвин объяснял размеренно и терпеливо, будто повторял уже в сотый раз. Его внимание вдруг привлёк стоящий прямо через проход диван, обтянутый белой кожей с тёмными редкими пятнышками, как будто под далматинца, — казалось, что он улыбается. Выглядел диван безобидно, но при этом импозантно, был высоким, но вот красный огромный ценник на нём был совершенно конским. Может, это настоящая кожа самых настоящих собак? За размышлениями о бандах живодёров, которые крадут породистых питомцев у не менее породистых владельцев-богачей, он не заметил, как настроение Ливая переменилось. Тот проскользил рукой до середины его бедра, склоняясь к груди, покоряясь и напуская на себя беззащитный вид. Ещё чуть-чуть, и будет неприлично, Эрвин прикрыл глаза и медленно, пытаясь быть незаметным, выдохнул. Призвал себя к конструктивности. — Я читал эту мангу, кстати. — Так что тебе приснилось, что ты прямо с утра думаешь об убийствах? — Подземный город, — ответил Ливай, и Эрвин ненадолго скривил рот. Опять это? — У меня в детстве была настоящая дворовая школа, прикинь? Я отмутузил погодка, мальчишку, который хотел украсть у меня яблоко. А ведь я своровал его с таким трудом! Кенни опять где-то шатался, дурная башка... Увлечённый Ливай пустился описывать увиденное им приключение, и Эрвин слушал внимательно, правда, в основном из вежливости. Всё же на краю сознания ворочалось недовольство — пока он слушал рассказы Ливая о детстве капитана, пусть и трижды возлюбленного командором, время здесь, на Земле, шло и замедляться не хотело. Его личный смысл жизни или хотя бы аналогия его никак не могли найтись — потому что командор умер, пожертвовав собой во имя великой миссии, которую при всём желании нельзя было ни принять на веру, ни соблюсти. Она была нереальной и неактуальной: титаны, стены, люди внутри них — этого нет и не было в мире Эрвина. Однако чёрно-белый мир трёх Стен после открытия материка приобрёл цвета, объём и глубину — и стал похож на настоящий. Эрвин ждал, чтобы узнать судьбу острова Парадиз и накрепко уяснить свою роль. Говоря заумно, Эрвин ждал данных для анализа. И единственным их источником был Ливай, чья голова, как дешёвый радиоприёмник, принимала волны, излучавшие грязь и драму: радиовещания о несчастливом детстве, порноканал о животной страсти, передачи о криминальных хрониках. Они всегда транслировали интимные события, оставляющие один на один с чувствами, ломавшими антенну впечатлительного приёмника. Улавливалось всё, что угодно, но не информация о жизни капитана после смерти командора Смита. — Эй, ты слушаешь? — Разумеется. Ты достал заточку и отрезал мальчику часть пальцев, когда тот потянулся за твоей едой. Хлынула кровь — а ты, испугавшись, сначала побежал прятаться, а потом остановился и забрал яблоко. — Всё верно. Приятно, что ты слушал, — улыбнулся Ливай и чуть сжал руку на его бедре. Эрвин посмотрел на его домашнее, просящее утешения лицо, и понял, что ему очень хотелось бы оказаться дома и вести все эти разговоры в привычной для себя обстановке. Пусть Ливай иной раз нёс какую-то пургу и реагировал на всё слишком остро, но в конечном счёте он был хорошим бойфрендом и умел вызывать у Эрвина желание держаться рядом — в чём сам Эрвин никогда не был силён. Он посмотрел на маленькую ладонь Ливая, потом перевёл взгляд на далматиновый диван, который ему был не по карману и представил, как зло и основательно трахает своего грустного, измученного видениями мальчика, заставляя того вцепиться в подлокотники цвета слоновой кости, чтобы не упасть. Одновременно и наказание за эмоции, и утешение ими же. Они так и не определились с покупкой, время оказалось потрачено впустую. Эрвин не пригласил Ливая к себе сейчас, но позвал на ночь — ему всё же надо было доделать работу, и лучше бы не отвлекаясь на трущегося по всему дому Ливая, скучающего без внимания или смотрящего телик. Тот предпочитал врубать Эй Би Си и смотреть классику кинопроизводства девяностых годов — или каких-то других, не так важно, каких именно — отчего в кабинете (так Эрвин иронично называл пустую комнату со стулом и столом, в которой уединялся поработать) было шумно. А из-за того, что двери в гостиной не было, звуки перестрелок и неожиданные смешки были слышны по всему дому. Ливай на предложение ответил отказом, сказав, что утром он опять попытается взять всю смену, потому что уже пропускает третью подряд — не тот случай, когда можно проигнорировать свои обязанности и не прийти. Перед тем, как неловко попрощаться на перекрёстке, они договорились о встрече на завтрашний вечер. Эрвин по пути домой пустился гадать, в каком настроении придёт к нему завтра Ливай и какую новость принесёт. Ему вспомнилось, как Кристина Пэкуин в одной из передач сказала интересную деталь — мол, для полного понимания единодушенниками реинкарнаций друг друга нужен год с вершком. Интересно, вершок — это сколько? Как долго ему ждать?