Багаж из прошлой жизни

Эрвин вылетел из сна, разбуженный и встревоженный странным звуком. Ему показалось?.. Или это он сам?.. — М-м, — застонал кто-то внизу, в гостиной. Приглушённое утробное мычание. Оно повторилось, как вспыхивающая и вновь затухающая лампа, питающаяся от еле-еле работающего генератора. Эрвин выбрался из кровати и поспешил к Ливаю — на первый этаж, где тот, по всей видимости, заснул за просмотром фильмов, или чем он там себе забивал голову перед сном. Звук повторился и был теперь будто бы громче; Эрвин узнал его — и чем лучше он его слышал, тем сильнее ему становилось не по себе. Будто у человека нет рта, но он вынужден кричать. От торопливого топота Ливай притих и проснулся, когда пробравшийся к нему на ощупь Эрвин сел на диван рядом. — Тебе приснился сон? — спросил Эрвин. У него был сиплый ото сна голос, и показалось даже, что Ливай его не признал. В темноте было не видно ни лица, ничего, только неявные очертания — освещённые уличным светом подсказки, как на ощупь распознавать лицо человека. Пальцы коснулись прохладных потных рук, плеч со вздыбленными от страха волосками, влажных от слёз скул. Мокрого холодного носа. — Что случилось? — Мне приснилась мать, — вздохнул наконец Ливай, отворачиваясь и растирая слёзы. — Она умерла, и я три дня просидел возле её трупа. Я был маленький и долго не хотел уходить от неё, а когда захотел — она погналась за мной. Она догоняла, бежала по коридорам, по лестницам и выла так страшно: «Ливай, не оставляй маму одну!», а я нёсся, как бейсбольный мяч… — А, так это твой кошмар? — Это его кошмар, — Ливай сел на диване, приходя в себя. — Это его мать умерла от болезни и иногда приходила к нему во снах. Устраивала ужасы. — Всё хорошо, это же его страхи, не твои. — Как посмотреть. В детстве я мог запросто оказаться на его месте. Мама однажды сильно заболела и влетела в долги по медстраховке. Если бы не Кенни, то она никогда не смогла бы получить нормального лечения и... быть может, умерла бы, — тихо пробормотал Ливай и, придя в себя окончательно, быстро поправился: — Я что, громко стонал? Тут холодно или мне кажется? — Стонал. И да, тебе кажется. Но ведь ничего из этого не свершилось, верно? Плохого не произошло. — Не произошло, — подтвердил Ливай, потирая глаза. — И точно такого не произойдёт. Потому что всё плохое уже опоздало, ты вырос, а твоя мама Кушель жива, живёт в Стейтен-Айленде, в Тоттенвиле, и помирать не собирается. Мы же её недавно навещали, разве ты не помнишь? И сам ты к ней часто ездишь, она жива-здорова. Совсем не болеет даже. Эрвин потянул его на себя, и Ливай спешно поддался, сам вцепился в футболку. Долго дрожал в объятиях Эрвина, потом окончательно успокоился от тепла его тела. Всё-таки есть приятные плюсы от того, что у него не всё в порядке с головой. Держать его вот так было приятно, поэтому Эрвин не заметил, сколько времени они просидели обнявшись. И с долей разочарования отпустил завозившегося Ливая — тот хотел привести себя в порядок и устремился в ванную. Спустя десять минут он пришёл на свет горящей лампы в их спальню. Влажный и отогревшийся под горячей водой, Ливай переоделся в тонкий шерстяной свитшот с чужого плеча, по умолчанию считавшийся его домашней одеждой в этом доме, и лёг на свою сторону. — У тебя есть снотворное? Я не хочу возвращаться в этот кошмар. — Я положил таблетки на тумбочку. И принёс стакан с водой. Послышался щелчок блистера и глоток. Эрвин наблюдал за его действиями и с удовлетворением дал мокрому рту Ливая накрыть свой. Благодарный поцелуй длился недолго, и при этом целую вечность, Эрвин растворился в ней и даже не заметил, как отключился светильник и как они оказались под одеялом. Ливай успокоился и быстро заснул, довольный этим Эрвин последовал его примеру, совершенно забыв, что теперь перед ним окажется детство из прошлой жизни. Вернер Смит в мире трёх Стен оказался учителем в школе, чья жена Хелена умерла родами, но оставила после себя наследие в виде Эрвина, их единственного сына. Детство последнего проходило на окраине Троста, в небольшом и тесном домике в самом углу округа, совсем под Стеной Роза, и там же Смит-старший преподавал детям азы счёта, письма и истории. У Эрвина не было другого выбора, кроме как денно и нощно учиться под присмотром отца, что в школе, что дома, хотя ему больше нравилось беситься и играть на улице с соседскими ребятами. У него был друг, Якоб де Фриз, который жил в деревне внутри Розы и каждый день ходил пешком в школу по восемь километров в одну сторону. Смутные фигуры на мгновение выросли перед глазами, одним объёмным воспоминанием поднимаясь из событий былой жизни. Среди длинного ряда людей больше всего Эрвину не понравились двое безликих мужчин из военной полиции с нашивками в виде головы единорога. Они казались слишком взрослыми и большими — и что, будут ругать его и ребят за скромное хулиганство и слишком громкие крики во дворе? Но вот один из них встал поближе и, поудобнее закидывая за плечо мушкет, склонился с вопросом: «А это твой отец говорит, что правительство скрывает историю от людей?» Рука Эрвина, будто сама собой, указала на его же дом — ах, так им тоже интересно послушать про историю и заговоры! «Да, это он, Вернер Смит!» — похвалился глупый-глупый сын, обрекая тем самым отца на смерть в лесу за городом. Если так подумать, то власти даже не пытались как-то скрыть свои действия. Прощание организовали в школе, в классе стоял закрытый гроб. Эрвин приоткрыл его, чтобы в последний раз посмотреть на отца — и, увидев расквашенный нос и тёмные от синяков провалы глаз, понял, что того избили до смерти. Просто потому, что сынишка-дурачок ляпнул дядькам в форме всю правду и даже не подумал, почему отец сам об этом старался никому не говорить. Когда его отвела от гроба тётя Амелия, Эрвин понимал, что его жизнь кончилась — детство исчезло вместе со стуком, с которым захлопнулся гроб — и ещё какое-то время жил в прострации. Даже не заметил, как дядя Фердинанд определил его судьбу, заблаговременно записав в Кадетский корпус. Эрвин, узнав об этом, не смел даже возражать — сам он всю жизнь думал, что будет учителем, как и отец, но разве такие, как он, имеют право жить для себя и распоряжаться своей судьбой? Когда несчастный мальчик, сын обычного учителя, ел суп в столовой своих богатеньких опекунов, Эрвин проснулся. Он всё ещё слышал, как ложка скребёт по дну, и видел толстую хлопковую скатерть с крупными дырками между волокнами. Пахло перцем. Не получалось поднять взгляд ни на тётю Амелию, ни на дядю Фердинанда, а все мысли были лишь о настоящем доме — вот бы зажмуриться-зажмуриться и оказаться в нём!.. Сон как рукой сняло. Слезая с кровати, Эрвин осторожно приподнял голову Ливая, устроившегося на онемевшей руке — тот даже ухом не повёл, — и ушёл на кухню. Там он на секунду включил яркий холодный свет, от которого окно стало похожим на тёмный провал в бездну, и тут же выключил. Доковылял неровной походкой до стула, сел. В душе была какая-то сумятица. Эрвин Шмидт знал все эти детские переживания, но, к счастью, смерти близких обошли его стороной. С отцом они прожили практически одни — мама от них ушла из-за «не престижной» занятости мужа, который не хотел ни становиться директором школы, ни идти по вертикальной лестнице — короче говоря, следовал своему кредо быть учителем для детей, а не для школы. У его сестры, Амелии, которая была замужем за Фердинандом, владельцем городской сети продуктовых магазинов, всегда водились деньги. Никто из них не обладал ни вышколенными аристократическими манерами, ни особой порядочностью. В памяти Эрвина навсегда осталась нежно-персиковая тетрадь под пропись, с косыми линиями сверху вниз, и каждая её страница была располовинена толстой карандашной чертой. Слева были фамилии-имена-прозвища, справа количество западных марок. Амелия исправно записывала туда имя брата и выводила гроши с таким усилием, что мягкий стержень быстро стачивался от нажима. Вернер исправно возвращал ей долг, но в тетрадку попадал регулярно — постоянной работы после падения Берлинской стены он лишился, и не без помощи сына. Дело в том, что в Дрездене после исчезновения ГДР начались кадровые перестановки, и новый директор школы, какой-то западный умник, угощая Эрвина необыкновенной кока-колой, будто бы невзначай спросил:, а правы ли слухи, работал ли замечательный господин Вернер Шмидт, учитель по призванию и вообще друг детей, со Штази? Эрвин, выдувая второй стакан, по малолетству признался: да. А дальше его никто слушать не стал, разбираться — тоже. Вернер мгновенно лишился работы. Впрочем, без работы оказалась половина города. В неразберихе, последовавшей из-за внезапного, как аборт, наступления капитализма, отец выживал, как умел. Работал на стройках, в кафешках, в ремонтных мастерских. На исходе весны он, приобретя не свойственную себе наглость, не стал дожидаться конца учебного года и сгрёб Эрвина под мышку — уехал на полевые работы на Запад. Когда они вернулись, мама Хелен закатила скандал и по знакомству — сама она была дочерью бывшего главы города — устроила отца на самолётную фабрику. Первые полгода он работал кладовщиком, а потом, после окончания вечерних бухгалтерских курсов, резко перескочил в финансовый отдел. К преподаванию в школе он никогда больше не возвращался. Когда Эрвин стал чуть постарше того себя, беспечно поглощавшего газировку в кабинете нового директора, то есть буквально уже на следующий день, то сразу испытал вину напополам со стыдом. И всё отрочество так или иначе ограничивал себя: старался не перечить отцу, слушаться, пореже настаивать на своём. На него давило понимание, что он сильно навредил единственному родному человеку, готовому о нём заботиться. Лишил отца не только работы, но и призвания. И сам всю жизнь промыкался без цели. Это было наказание или даже высшая справедливость — которую никак не мог осуществить простивший отец, но которая по каким-то законам вселенной осуществилась в самой судьбе и Эрвина-из-несуществующего, и Эрвина-из-настоящего. «Делай, что должно», — говорил мир командору. «Живи так, как жил твой отец», — внушал внутренний голос Эрвину. Ярко вспомнилось, как отец, забрав все свои вещи из школы, вернулся домой. Школа была в Альтштадте, а жили они в новом районе Пролис с панельными типовыми домами — путь был неблизкий. Перешагивая порог, он устало стягивал туфли, под мышкой держа хлипкую на вид картонную коробку из-под тетрадей. Быть может, он был настолько усталым, что не расслышал зарёванное «извини», которое Эрвин выдал ему вместо приветствия? Или у него не было сил на гнев, и поэтому он обошёлся простым: «Это не твоя вина»? Его сын разревелся тогда, как маленький. Хотя почему «как»? В восемьдесят девятом ему исполнилось десять, совсем несмышлёныш, что с такого взять? Стоял перед отцом с опухшей мордой и даже не подходил, чтобы взять коробку — ну и рохля. Слизняк, идиот… Хотя нет, это уже перебор. Эрвин резко осознал, что мысленная ругань на самого себя доставляет ему удовольствие. Глупое и недостойное занятие, надо попить таблеток, как сделал Ливай, и доспать свои часы. Но Эрвин не спешил перебираться в спальню, рассеянно уставившись на поверхность чистой столешницы. И пустился вновь: ну ведь правда — сопляк, а не сын.