Багаж из прошлой жизни

Доктор Эндрю К. Маккивер (тот так и представился, произнеся только одну букву второго имени) выглядел совершенно несвежим, особенно это было заметно на фоне его белоснежного халата. С пробором, рыжий, видавший лучшие дни, он непринуждённо сопровождал всю их компанию в палаты общей терапии и по пути рассказал, что Ливая спасла бдительная подруга по фамилии Рал. После работы та зашла помыть руки и увидела, как её друг спит одетым в ванной; на попытки растормошить он никак не реагировал, и она вызвала скорую. Доктор, остановившись возле двери, пояснил: — Передозировка залеплоном, «Сонатой». Этот препарат мисс Рал порекомендовал, точнее, выписал её психотерапевт, флакон стоял в шкафчике над раковиной. А ваш друг взял и выдул все пилюли, потом ещё и запил джином. Видимо, понравился зелёный цвет, — съехидничал доктор, но паузы для гнусного смешка не сделал. — Когда откачали, то он сказал, что кошмары не дают ему спать. Все трое тоже остановились, внимая неприятным словам. Эрвин зацепился за фамилию незнакомки и задумался — как выглядела эта Петра? Была такой же отважной искренней девочкой, какой она запомнилась Эрвину, или выросла в строгую мисс Рал, поджарую от постоянной охоты за финансами? Сколько ещё у Ливая знакомых, связанных с его прошлой жизнью? — В любом случае, он ещё побудет здесь, до завтрашнего утра точно. Нужен будет сеанс с психиатром, сейчас их в госпитале нет. Потом мы выпустим его. Он ведь ещё и ушёл из дома, я правильно понял? По возникшей паузе стало понятно, что это вопрос. — Народ, я спра... — Да, видимо, хотел уйти туда, где никто не в курсе… — забормотал Фарлан. — Не в курсе чего? — допытывался доктор Маккивер. — Что ему постоянно снятся сны о прошлой жизни. Из-за единодушенничества, — мрачно пояснил Эрвин и на секунду посмотрел в узкое окно в двери палаты. Через него можно было различить освещённую кровать, на которой спокойно лежал пациент — Эрвин не стал всматриваться в лицо, отвернувшись прежде, чем на него посмотрят в ответ. Услышав новость о единодушенничестве, доктор изумился, и на усталом лице появилась неверящая улыбка. Будто ему сказали, что завтра у него оплачиваемый выходной (в котором он, судя по виду, очень нуждался), — новость радостная и чудесная. — Да вы что? А кто его партнёр? — Я, — скрепя сердце признался Эрвин. Ему не нравились любые ситуации, где надо было выставлять напоказ свои по определению близкие отношения с другим мужчиной, но это был вопрос в лоб. Точнее, вопрос принципа — если не признаться в связи, то это равносильно отказу от неё. — О-о, я пятый раз в жизни вижу пару единодушенников. Редкий случай. М-м, поздравляю, конечно, — несколько цинично произнёс доктор Маккивер, и было непонятно, издевается ли он над ним или просто не изменяет своей манере общения? — Я вообще-то не думал, что единодушенничество может спровоцировать пожирание психоактивных веществ. Скорее, оно к свадьбе и любви до гроба, как в передаче с той телеведущей, как её… — Кристиной Пэкуин? — Да-да, вот с ней. Но вообще это всё та ещё метафизика, — с заминкой признался доктор, разглядывая их троих. — Так что тут я могу только посочувствовать. И порекомендовать зайти к психиатру. — Обязательно, — прохладно согласилась Изабель. Глядела она при этом на Эрвина. — Не перенапрягайте пациента. Пятнадцать-двадцать минут, не больше. Оставивший их доктор ушёл в ту же сторону, откуда они пришли. Эрвин слабовольно проводил его взглядом, следя за развевающимся халатом. Может, доктор обернётся с усмешкой или как-то даст знать о своём мнении насчёт геев-единодушенников? Кто знает, что обычно скрывается за вежливым: «О-о, ну надо же!»? Перед входом все замешкались, и Изабель воспользовалась этим — отвела Эрвина в сторону. — Побудь тут. Мы спросим у Ливая, как он себя чувствует и хочет ли он тебя видеть, хорошо? Хотелось возразить, но в предложении было рациональное зерно, отвергать его было глупо. Ливай — пациент. Он априори слабее себя обычного, поэтому не стоит его перенапрягать сложным и способным превратиться в конфликт общением. — Как скажешь. Она удовлетворённо улыбнулась, а Фарлан на несколько секунд поднял взгляд вверх в подобии тому движению, которое называют «закатить глаза». Вместе они зашли в палату. Дверь легко открылась и по виду была, как полый пластик, а дребезжащая ручка ощущения особой прочности не создавала. Однако когда звякнула защёлка, комната с Ливаем полностью отделилась от коридора и как будто даже исчезла. Оттуда не доносилось и звука, и Эрвин даже начал сомневаться, говорят ли они вообще. Или молча смотрят друг на друга, понимая, что их проверенный годами союз рушится ради непонятно каких отношений? Которые к тому же могут привести к не самым радужным последствиям? Как привели сейчас, например. Что-то было в этом роковое и несправедливое, будто море разбило лодку, в которой трое закадычных друзей-рыбаков долгие годы плавали и добывали себе рыбу. Случился шторм и расколол их союз: двое удержались на борту разрушенной шлюпки, а третьему достался обломок, с которым он еле держится на плаву. Двое возвращаются домой, а третий, бедолага, попадает на чужбину, в пустыню, где жарко, вокруг миражи о желанном, иллюзии о былом, и жажда о море, и одни бескрайние сожаления вместо высохших слёз. Эрвин не хотел ни разбивать той лодки, ни быть пустыней. Но решать это было не ему. И не Ливаю. За раздумьями время пробежало быстро — Эрвин не замечал ожидания, пока в коридоре не показались сначала Фарлан, а потом и Изабель, в равной степени притомившиеся и молчаливые. Впору было заподозрить, что они услышали от своего друга что-то тяжёлое и неперевариваемое, но по спокойствию обоих этого было не понятно. Скорее, попросту расслабились и наконец-то наговорились. — Всё в порядке? — Да. Заходи к нему, — Изабель обратилась к Эрвину с лёгкой улыбкой. — Он под чем-то, спокойный, как слон. Так даже лучше, на самом деле. В палате был полумрак от светильника над кроватью — люминесцентная перекладина в освещении всех углов явно не преуспевала, но явно и не должна была. Ливай лежал под ней белокожий и бодрствующий, закутавшийся в одеяло. Белая тесёмка на краю воротника прилегала к шее, и было ощущение, будто он всё время ёрзает в просторной больничной одежде. — Привет, — тихо поздоровался Ливай, чуть повернув голову. Аппараты рядом с кроватью были выключены, рядом стояла капельница с заполненным на треть пластиковым пакетиком. Всё говорило о том, что Ливай сегодня здесь лишь ночует. Эрвин присел на стоящий рядом с кроватью стул. — Привет. Как ты себя чувствуешь? — Нормально, — под одеялом ладонь правой руки прижалась к животу. — Немного мёрзну тут. Напротив них висел на стене кондиционер, но так как на нём не светилось никакого индикатора, Эрвин не мог узнать, работает ли прибор, или нет. — Тут тепло, — только и оставалось ему отметить. В наступившей тишине разговор не зачинался. — Доктор Маккивер нам всё рассказал. Зачем ты проглотил столько пилюль? — Это случайность. Да к тому же всё обошлось — мне промыли желудок и поставили капельницу. — Я не об этом. Зачем? Ливай поджал губы и долго их не разжимал. Он стал похож на свою фотографию, и в тишине палаты это выглядело леденяще. К счастью, потом Ливай усмехнулся и развеял ужасное впечатление. — Я хотел спать, но при этом не видеть снов. Теперь во снах я всё вижу и помню, с таблетками или без них. Химия меня не берёт. Ливай произнёс это безразлично, как будто рассказывал, как готовил яичницу себе на завтрак. Эрвин легко мог представить, каким сильным подспорьем были таблетки, и мог понять чувства лишившегося их Ливая — но не находил никаких внешних подтверждений этой потери. «Да. Он определённо под “чем-то”». — И когда ты ушёл из дома — тоже? — Да, с первой ночи. Я тогда заснул и проснулся. Больше старался не спать, надеялся, что мне повезёт и с новыми лекарствами получится забыться, — Ливай медленно моргнул и поделился: — Теперь же я думаю, что в этом мне поможет только наркоз. — Мог бы сразу сказать. Мы бы так не волновались. — Нет, мне надо было испробовать себя. К тому же мы поссорились. — И всё равно мы все перепугались, когда ты исчез. Я пришёл к тебе сегодня в «Якорь», а мне говорят, что ты у меня. Твои закрыли бар на день, всех подняли на уши. Хорошо хоть, что ты не исчез на месяц. — Мне уже рассказали. Прости, — произнёс Ливай без какого-либо раскаяния. — Ты какой-то вялый. Что с тобой? — Думаю, это частичное влияние «Сонаты». Она ещё в крови. — Разве тебе не поставили капельницу? Услышав этот вопрос, Ливай будто вспомнил, что у него есть левая рука. Он пошевелил ею, и трубка с лекарством задёргалась. — Скорее всего, ещё недостаточно подействовала. «Как бы то ни было, всё, что идёт, идёт к лучшему, — подумал Эрвин. — Меньше напряжения». В букете цветов у него на кухне и то больше жизни. Наверное, надо было принести их сюда, поставить рядом? Хотя зачем, Ливай же здесь всего лишь на день, это совершенно лишнее... Впервые за всё время их разговора Ливай задал вопрос: — Можно узнать, зачем ты заходил в «Якорь»? — Чтобы тебя вернуть. Хотел написать, что принимаю твоё решение насчёт единодушенничества, но никак не мог выразить словами. То есть я бы разрешил тебе пить снотворные таблетки, чтобы ты не видел сны и жил со мной спокойно. Но впредь про прошлые жизни я говорить не хотел бы. — Ты что, отказываешься от снов? — Я отказываюсь от твоих снов. И оставляю свои за собой, они не причиняют мне вреда. Правда, я не знаю, имеет ли это решение смысл, если всё сложилось так. Ливай улыбнулся краем губ и вынул руку из-под одеяла. Эрвин с готовностью обхватил его кисть, чтобы согреть её с двух сторон — особенно холодными были пальцы. — Спасибо, что был готов пойти на это ради меня. А-ах, какой ты тёплый, — вздохнул Ливай, медленно отвернув голову. — У меня мурашки по коже от тебя... Всё разрешилось. Эрвин приник губами к его костяшкам и лбом прижался к тыльной стороне ладони. Это напоминало вилку электроприбора в розетке. Существуя по отдельности, они бесполезны, но только вместе через них течёт ток. Жизнь. «Как бы ни сложилось дальше, всё у нас будет хорошо», — поверил Эрвин и, очарованный этой мыслью, наслаждался ощущением взаимности. Однако Ливая волновало что-то иное. Набрав в грудь воздуха, он медленно произнёс: — Быть может, тебе кажутся странными мои реакции и поведение. Но есть кое-что, что сильно повлияло на меня и что я не могу забыть. Ты должен знать. Усевшись прямо, Эрвин выпустил ладонь Ливая. Но та ухватилась за его пальцы и завела руку под одеяло. Стиснула. Ливай задышал неспокойно, будто ему не хватало воздуха. В его взгляде читалась не решимость, а просьба. — Обещай, что не будешь меня осуждать. — Ливай, что ты… — Обещай мне! — Обещаю. Что ты натворил? Ливай вытянулся на кровати, но даже получив требуемое, не пришёл в себя. Естественно, ведь верить обещаниям не судить — это как наказ не думать о слоне. К рассказу он подступался секунд пять — казалось, что целую вечность, — и всё же начал: — Я... однажды убил человека. Всё началось с того, что я сказал Кенни и Роду о своём намерении выйти из семейного подряда. Помнишь, я рассказывал, что после смерти Саши мне было невыносимо продолжать? Я перестал понимать, зачем мне такая работа, где постоянно кто-то умирает, непонятно ради чего. Так вот, спустя полгода я наконец-то решился об этом заявить. Меня долго не отпускали, естественно, да и что значит «отпустить», если ты находишься под крылом у Рейссов, в их политико-криминальной бизнес-среде? Что у меня ни спроси, то я знаю. Что мне ни прикажи, я всё сделаю. Для такого, как я, выход был только один — ногами вперёд. Роду в целом-то было всё равно, для него нет незаменимых людей, пусть я и воспитывался рядом с его детьми и даже застал его самого молодым неумехой при более сознательном брате Ури, а вот дядя принял новость в штыки. Я же ему был как сын, а уходящий из семьи сын — это не всегда радость. В общем, я настоял на своём, и дядя таки сдался. Он переговорил с Родом, тот согласился меня отпустить — и за это дяде спасибо, потому что вряд ли бы я добился своей свободы без его голоса. Тем не менее Кенни со злости навалил на меня работы для, так сказать, компенсации и ему, и Рейссам, и всему миру от неблагодарного меня. Он знал, что я не люблю прямое насилие, что я не умею и не хочу никого бить и убивать — но всё же дал мне такое испытание. Я сцепил зубы и закатал рукава — что ещё мне было делать? Мне нужно было отвязаться от Рейссов раз и навсегда. Работа была как на подбор и вся с подвохом — не с бумажками копаться и руки жать, а ходить по домам, взимать долги. Другу сына Рода, уважаемому мистеру Жан-Луке Бильотти из Ньюарка — отпетому бандиту из итальянской мафии, на самом деле, — много кто в городе задолжал деньжат. Он совсем недавно вступил в свои права и решил взять со всех патронируемых новый взнос — очевидно, в качестве подарка, — но далеко не каждый был к этому готов. И вот Кенни решил, что будет уместно направить меня к ним. Разумеется, часть полученных вымогательством денег должна была поступить Рейссам. Всё шло гладко. Одинаково плохо, конечно, но с беспределом так всегда: шутка ли — проникать в чужие дома, требовать денег, пугать хозяев? Обычно это были владельцы магазинов, мелких сетей супермаркетов, разных салонов и клубов, которые не смогли дать взнос новому управителю. Вместе с Джо, моим напарником, мы угрожали им неприятностями с Семьей (которая мафия), тюремными сроками, что это посещение последнее, что потом мы перережем всю родню во сне, и так далее, и тому подобное. Моей задачей было это сказать, содрать все возможные деньги и уйти. А Джо, который был натурально как шкаф, когда слышал хоть какой-то звук, напоминавший возмущение, распахивал пиджак и сжимал рукоятку оружия. Иногда я думал, что это он хочет пристрелить меня. Ливай невесело фыркнул, прерывая свой монотонный рассказ. Эрвин не находил в этом ничего смешного, ему не нравилась ни история, ни то, чем занимался Ливай. — Тёмные у тебя дела. — Да. Тёмные. Как в дерьме искупался. Но я старался об этом не думать, просто терпел, ждал обещанной свободы. Так вот, в одном доме произошла совершенно дикая ситуация. И я до сих пор не знаю, как всё вышло — видимо, звёзды сошлись так… Заслышав, что идёт сбор дани, некоторые семьи умчались за город, поэтому не впервой нам было наведываться в пустые дома и заниматься грабежом, чтобы хоть что-то принести в карман Жан-Луки. Однажды в одном таком доме мы перебирали шкафы в кабинете, и к нам вдруг вышел мальчик, подросток. Он сказал, что родители прячутся в подвале, откуда вход с улицы, что всё наворованное находится там же и что он проводит нас. Ну, мы и пошли — терять нам было нечего. Вслед за мальчиком мы вошли под дом и увидели, что его мать с отцом прячутся в натуральном бункере, будто они всю жизнь готовились к ядерному удару. Всё у них там было обустроено: диваны, телевизор, холодильник с плитой, и коротали они так уже явно не одну неделю, ожидая, когда мафия даст о себе знать. Женщина вся была в фенечках, она как шла от плиты с яичницей, так её и перевернула. Оба с виду были какие-то хиппари, отец вообще вылитый Леннон на минималках, на стене флаг Израиля. Ну вот что я должен был подумать? В общем, мне ясно стало одно — семья тут себе на уме, и деньги действительно при них; но ни отец, ни мать не пожелали в этом сознаваться. Я уже порядком устал, это был второй пустой дом за ночь и, разумеется, чтобы ускорить процесс, вытащил пистолет. Женщина закричала, и я хотел выстрелить в стену, но мальчик, который нас привёл, вдруг выпрыгнул между нами. Видимо, решил, что я стреляю в неё. Я видел, как он появляется передо мной, и точно помню, что было одно мгновение, за которое я мог бы отдёрнуть руку, усилием воли отвести палец, однако я был будто в трансе. Нажал на спусковой крючок и выстрелил прямо в ребёнка. Попал под шею, сразу и насмерть. Родители взвыли, и пока я раздумывал, как же так получилось, Джо застрелил обоих. Сначала её, а потом его. Потом заметался по помещению и нашёл в складном диване сумку с наличностью, мы взяли её и дали дёру как можно дальше от этого места. По дороге поругались в хлам и спрятались в мотеле к северу от города. Я не понимал, зачем он застрелил родителей, а он не понимал, зачем я выстрелил в ребёнка. В номере я впал в прострацию, и Джо начал попрекать меня — мол, я слабак и нюня; ночью он всё никак не унимался, навалился на меня и изнасиловал. Животное, а не человек. Но и я не лучше, мне было больно, и поэтому я не сопротивлялся. Эрвин убрал свою вспотевшую руку и провёл ею по лицу. Ливай зачем-то повторил этот жест. — Что было дальше? — А дальше полиция нашла маску Джо в верхнем доме этой семьи. Он оставил её на кухне, в ней трудно было дышать и переворачивать мебель. Жан-Лука решил защитить Джо, но сделал это только из-за денег, которых мы наскребли где-то полмиллиона. Он предложил ему взять всю вину на себя, дать адвокатам скостить срок до минимального и спокойно вернуться в семью уже с привилегиями. Так себе план, конечно, но Джо согласился — если бы не согласился, то он, считай, был бы сам за себя. Вечером в тот же день он приехал ко мне на съёмную квартиру, и всё опять повторилось: он обвинял меня, что это я подстрекал его к убийству взрослых, потом говорил, что возьмёт на себя вину, но потребует взамен каких-то благ. Каких — он не знал, но мы всё равно переспали. В конце недели его поймала полиция, и в следующем месяце было слушание, на котором суд присяжных осудил его на пятьдесят лет, а это значило, что он даже в самом радужном случае выйдет где-то в две тысячи сороковом году. Через два месяца он удавился в камере, в предсмертной записке написал: «Гори в аду, Ливай». — А было это когда? — В десятом году. Десять лет назад. — А та семья? — А что она? Гр… Отец семейства был скользким ужом, работал доктором днём и лечил всех бандитов Ньюарка ночью. Наркотики распространялись через него, и те деньги из сумки были не краденые, а скорее заработанные на чёрном рынке. С женой, Дина её звали, они были слегка не в себе и увлекались разными идеологиями, к тому же Дина утверждала, что имеет аристократическое прошлое, намекала на Британскую королевскую семью… Кто знает, быть может, они что-то употребляли. Их сын, Зик, оказался между молотом и наковальней — каким-то образом он был приближен к семье Бильотти и воспитывался наравне с племянницей Жан-Луки в лучшей школе. Отлично знаю это ощущение — когда попадаешь из странной бичевальни, в которой прожил большую часть жизни, в дом с полуаристократическими порядками, где даже на обед выходишь в костюме. На детей это производит фантастическое впечатление, и я не про обеды, конечно, — ведь в криминальном мире ценности совсем другие. Власть, расчёт, сила. А кровные родственники мальчика мало что ценного могли ему дать: делай мир, а не войну, подставь щёку, не делай зла. Я, конечно, могу лишь догадываться, потому что всей картины мне никогда не узнать, но врач явно решил обмануть Жан-Луку, и не в последнюю очередь из-за Зика, который после общения с Семьёй своих предков-то стал недолюбливать. Считал слабыми, зависимыми, быть может, сумасшедшими. Наверное, поэтому к нам и вышел — хотел, чтобы мы запугали родителей, дали ему вернуться туда, где сила. Сам-то он насмотрелся на шестёрок с оружием и потому ничего не боялся. А когда решил, что я сейчас убью Дину, проняло. Стало страшно за мать. Такая это всё тупость. Выслушав все эти откровения, Эрвин молчал. Молчали даже стены, поражённые услышанным — впрочем, о том, что могли слышать стены в цитадели боли, Эрвин не брался судить. — Я раскаиваюсь и не знаю, может ли меня что-либо простить. Столько горя и зла от одного меня. Представь, что было бы, если бы я не выстрелил. — Ничего бы не случилось, и вы продолжили бы грабить дома. Ливай кивнул и присмотрелся к лицу Эрвина. — Ну вот, ты осуждаешь. — Скорее, не одобряю. Ощущение, что это рассказы о другом человеке. — Да, я тоже так чувствую. Что теперь живу не свою жизнь теперь, и получаю не то, что заслужил. Эрвин не знал, на самом деле, как к этому относится, и даже не мог понять, как к этому относиться вообще. Заслужил или нет? Полиаморную семью, свой бар, свой спокойный дом, единодушенника. Живую мать, неискалеченное здоровое тело, хобби. Какая разница, ему ли судить? Он сам не знал, сознался ли бы он в убийстве. Выстрелив, он мучился бы виной? Нет, правда, в нём и сейчас, когда он просто сидел на безопасной территории, не было сочувствия ни к этому ребёнку, Зику, ни к его родителям, ни к получеловеку-полуживотному Джо. Ему было жаль их, он знал, что так нельзя, что жизнь имеет ценность, умом он понимал, что это всё цепь реакций, одна за другой — но сочувствовать?.. Знать, что сделал бы на месте Ливая?.. Для Эрвина всё это было нереально. А ещё эта история с изнасилованиями… — Я бы хотел сказать, что полностью понимаю тебя, но не могу. Нет в моей жизни поступка, который мог бы сравниться с твоими. — И слава Богу, Эрвин, — неловко улыбнулся Ливай, с волнением глядя на свою пустую руку и шевеля пальцами. Будто она онемела. Поняв значение жеста, Эрвин поднялся. Вновь взял Ливая за руку и коснулся губами его лба. Ливай попытался обнять Эрвина в ответ, но дёрнулся из-за иглы в левой руке. Капельница кончилась. — Не бойся, ты мне не опротивел, я всё ещё хочу с тобою быть. Я не осуждаю тебя ни в чём. Выздоравливай и возвращайся к нам завтра. «Но и невиновным я тебя не считаю», — закончил про себя Эрвин, на мгновение задумавшись, стоит ли это говорить вслух. Или момент упущен.? Но Ливай будто почувствовал эту мысль и, невзирая на близость их тел, успел отстраниться, уйти в себя. Он зашептал, чем-то глубоко заворожённый: — Всякий раз, когда я это вспоминаю, когда оказываюсь убийцей, вольным или невольным, я будто тону и толща воды так давит, так давит… В дверь постучали, и тут же зашёл доктор Маккивер. — Ну, что вы тут делаете, воркуете? Они вздрогнули, а тот, оценив их позу, саркастично вскинул бровь и без всякого чувства такта встал по другую сторону кровати, рядом с капельницей. — Мистер Смит, уже час прошёл с нашего разговора в коридоре. Уходите немедленно, ваше время вышло. Ливай слегка кивнул. Эрвин коснулся его головы и чуть взъерошил волосы напоследок, встал и перед прощанием решил посмотреть, что будет делать доктор. — Как ваше самочувствие? — Я в сознании, если вы об этом. — Чувство вялости, сонливость? — Ничего, к сожалению. — Отличный результат! Я вынимаю иглу, держите ватку вот так. Что-то у вас руки ледяные, вам холодно? — Да. Залежался, застыла кровь. — Что ж, ещё чуть-чуть промедления со стороны мисс Рал, и ваша кровь сейчас точно была бы застывшей! — Вы опять за своё… — утомлённо сказал Ливай и со слабой улыбкой посмотрел на замершего в дверях Эрвина: — Иди уже, а? Забери меня завтра. — Хорошо. Доктор Маккивер, — услышав свою фамилию, тот отвлёкся от сосредоточенного изучения пустого пакета, снятого с капельницы, — спасибо вам. — Всегда пожалуйста, — кивнул доктор и обратился к Ливаю: — А у вас был только один пакет? — Да. — Тогда что же вы так! Врёте мне, что вы больше не вялый и не сонный... Дверь хлопнула, обрывая возмущённого доктора Маккивера, который явно был бы не против съесть хоть пилюлю «Сонаты» прямо здесь и сейчас. Эрвин наконец-то вышел из палаты и вернулся к главному входу. Там его ждали порядком заскучавшие Фарлан и Изабель, занятые распитием кофе из автомата. Как только явился Эрвин, стаканчики полетели в урну, и все втроём сразу же пошли на улицу. Было такое ощущение, что он зашёл одним человеком, а вышел совершенно другим. Перед тем, как все сели в машину, он попросился на заднее сиденье — не хотелось ещё раз подвергать себя испытанию лобовым стеклом. В машине Изабель всё же отчитала его за то, что он задержался у Ливая так долго, а Фарлан кратко ей поддакнул. Они были веселы и оживлённо болтали на пути домой, подпевая какой-то воющей песне Шакиры, кажется, про волка. Для них в тот день Ливай пропал и вернулся — все опасения разрешились праздником и радостью. Эрвин пялился в окно и думал, что такое настроение ему не светит. Для него Ливай в тот день убил ребёнка в Ньюарке, дал застрелить родителей и свалил всю ответственность на самоубийцу-Джо, который хотел жить на всю катушку. В этом было что-то важное, и сердцу было неспокойно. «Он же убийца», — думал Эрвин. И сколько ему на самом деле пришлось пережить, было неизвестно. Чем дальше Эрвин находился от медицинского центра Вейла Корнелла, тем лучше ему становилось.