Багаж из прошлой жизни

Семейный ужин стал целым событием для всего дома, и Эрвина в него затянуло с головой. Изабель пришла в крайнее возбуждение, потому что ни Кенни, ни Кушель особо не жаловали их тройственный союз, и все вместе они собирались за эти десять лет примерно никогда, разве что на похоронах общего знакомого Димо О’Ривза аккурат перед переездом в Клиффсайд-парк. Она говорила, что эта новость — тот ещё «пирожок с говном», но всё же была более рада, чем нет. Эрвин в первую минуту смутно понимал, что значит этот визит, а реакция и Фарлана, и Ливая его удивила. Ну, приедут два старика, Кушель он уже видел один разочек, обычная пожилая мисс, и вряд ли Кенни чем-то сильно отличается от всех прочих людей своего возраста. Если весь этот трепет вокруг них должен как-то внушить Эрвину боязнь и переживания насчёт того, понравится он им или нет — что ж… Тут определённо был провал. После всего услышанного от Ливая у Эрвина вместо пиетета (если таковой мог быть) к «дяде Кенни» выросла слабая враждебность. Точнее, предубеждение, готовое ею стать. Но несмотря на неопределённость чувств по отношению к чете Аккерманов, он всё же принял, что во главе угла стоит вовсе не его отношение, а то, что мать и названый отец приедут посмотреть, как живёт сын. Точнее, с кем нестандартно жил сын и с кем чуть менее нестандартно, но тем не менее всё равно нетрадиционно будет жить в будущем. Припозднившиеся смотрины, так сказать. Причём не очень своевременные во всех смыслах этого слова. В назначенное воскресенье Ливай рано утром съездил на рынок и купил еды. Набрав всё по списку, размер которого Эрвин заценил уже днём, и вернувшись домой, он принялся чистить общую комнату — то пространство, куда открывается входная дверь, и которое теперь казалось довольно просторным (куда-то исчезли барные «якорные» стулья, за каким-то лихом стоявшие вдоль стенки) — и кухню, отчего уже в одиннадцать все его силы были исчерпаны. Когда явился Эрвин, то орудовавшие на кухне Фарлан и Изабель первым делом послали его наверх, узнать, как там поживает их герой, потому что уже час дня, а от него ни слуху, ни духу. — Понято-принято, — Эрвин отсалютовал большим букетом цветов и уже было повернулся в сторону второго этажа. — Это что, цветы? — округлила глаза Изабель, заметив яркую копну лилий. — Да, для мамы Ливая, — пояснил Эрвин. Она подошла с виноватым лицом, вытирая руки о фартук. Фарлан же оглянулся через плечо и усмехнулся, продолжая что-то жарить на сковороде. — Зря это ты, приятель! — громко сказал он. — Слушай, извини, что не сказали раньше, но у неё на пыльцу аллергия, — кивнула Изабель. — Мда, — почесал лоб Эрвин, — всем цветам сегодня не повезёт. — Это да, я сама сняла с окон все горшки и поставила к себе. Придётся и эти спрятать. — Жаль, но хорошо, что об этом стало известно сейчас, а не за десять минут до их приезда, — Эрвин поудобнее перехватил букет и виновато улыбнулся, представив, как много и долго чихает Кушель, а потом они все вместе едут в ближайший пункт первой помощи. На скорой и с мигалками. — Отнесу наверх. Замерев на верхних ступеньках, он увидел, что спальня Изабель открыта. На застеленной кровати свернулся Шешечка. Пока Эрвин рассматривал внутреннее убранство, тот громко мявкнул в качестве приветствия и явно намеревался встать, чтобы вытребовать внимания. Пришлось тут же отвернуться, потому что кот был донельзя приставучий, пусть и вежливый, и занимал время. Беззвучно открыв дверь в комнату Ливая, Эрвин вошёл в комнату и застал того крепко спящим. Ливай сопел и даже не заметил ни тихого скрипа ручки, ни шороха обёртки букета. Домашние тапки валялись перевёрнутыми прямо посреди комнаты, а ноги Ливая были раскинуты в разные стороны, будто это была не одноместная кровать, а песчаный пляж. Эрвин нагнулся над спящим и несколько раз провёл цветами по согнутому локтю. Ливай сперва нахмурился, а потом прижал к себе руку и открыл глаза. — Привет. — Здравствуй, соня. — Сколько сейчас времени? — спросил тот, глядя на цветы. — Половина второго. — Это что, тот букет, про который ты мне говорил? — Ливай улыбнулся. — Это мне, что ли? — А хочешь? Я хотел вручить твоей маме, но, как оказалось, у неё... — … на пыльцу аллергия. — Да. Так хочешь? — повторил Эрвин, садясь рядом с ним на кровать. — Это лилии, а эти цветы, которые поменьше — альстромерии. Пахло свежестью и травой, совсем как в мае. Ливай ощупал пару бутонов и уверенно сказал: — Хочу, конечно. Он встал, косолапо вдел ноги в тапки и отлучился в комнату напротив, к Изабель. Принёс оттуда стеклянную вазу в форме простого цилиндра и сразу ушёл в ванную налить воды. Из открытой двери донеслось бурление наполняемой ёмкости. — Я видел, ты сегодня потрудился на славу. — Ага, ещё вчера вечером начал. Всем без разницы, чисто там или нет, но мне спокойнее. — Почему это всем без разницы? В гостиной стало совсем чисто, можно, считай, начинать съёмки какого-нибудь телесериала. Ливай закрыл вентиль и вернулся к себе, осматривая все плоские поверхности в комнате. Поставил вазу на стол, и Эрвин опустил цветы в воду — получилось не очень удачно, ваза была слишком длинная. Пришлось убирать упаковку и думать, как покрасивее их расположить. Сразу было видно, что Ливай имел дело с цветами чаще, чем Эрвин, который забросил походы в цветочные магазины четыре года назад, когда перестал постоянно искать общения с женщинами. Вероятно, Ливай часто оказывал Изабель такие знаки внимания. — Как твои дела? — спросил он, наблюдая, с какой сосредоточенностью тот отламывает листья снизу. — Мне снилось сегодня ночью, что я всех перерезал, — спокойно ответил Ливай, щёлкая канцелярскими ножницами по стеблям. Эрвин выпал в осадок от такого откровения. — Все наши разведчики нахлебались вина, в котором была спинномозговая жидкость Звероподобного, и тот своим криком превратил всех в гигантов. Эрвин закатил глаза на секунду, с трудом вновь погружаясь в запутанное положение дел на Парадисе. — Опять Звероподобный?.. — Да, этот хмырь вроде бы играет за Парадис! Но уверенности в этом нет, его с собой притащил Эрен. Они оба себе на уме. — Плохо. И что ты сделал? Убил всех? — Капитан вырезал всех и из туши Звероподобного вытащил самого человека, носителя. Вот же чмо очкастое! Заставил меня такое сделать, а! Я злой, как чёрт, и весь день думаю, убил ли я его или нет. — Лучше не загадывай. Смотри на это, как на чужую жизнь. На эти слова Ливай только сильно хмыкнул и чуть скривил рот. Эрвин попытался сгладить его чувства: — Мне жаль, что так вышло, но у тебя, судя по всему, не было другого выбора. На тебе нет вины, ты не хотел никому из них зла или смерти. — Да-да, — пробормотал Ливай и дал себя обнять. Объятия вышли пустые. Ливай скоро вырвался и поставил букет, после чего занялся сбором мусора. Отрезанные кусочки скрупулёзно подбирались и бросались в смятую упаковку, Эрвин молча за этим наблюдал, не зная, как его утешить. Как утешать неутешаемого? Всё, что ему было известно точно — это адрес и имя человека, который профессионально умеет это делать. — Хочешь, сходим на следующий сеанс вместе? Я могу посидеть в коридоре. — Что? А, да, можно… — Ливай скомкал всё в кулёк и пододвинул к краю столешницы. Немного подумал и, подняв глаза, признался: — Как-то не вовремя мне приснился этот сон, я теперь весь, как на иголках. Жду, когда злость спадёт, или я захлебнусь в этом всём, потому что захлебнётся Капитан. Если честно, то я наконец-то его понимаю, он просто тянет лямку, в нём нет никакой веры в общее дело, как это было раньше, и что я вообще не признавал, но, Эрвин, клянусь, мне так только страшнее! Я боюсь следующей ночи, боюсь, что она мне может предложить… — он потёр глаза, вздохнув. — Устал, если честно, быть слабым и бояться кошмаров. От самого себя устал неимоверно. Опустив голову, он замолчал. Эрвин медленно провёл рукой по его виску, запоминая каждое услышанное слово. — Мне это знакомо. Я разбился в аварии и долго не мог восстановиться. Целый год еле ходил. Ты бы знал, как я ненавидел своё тело и чувствовал себя совсем бессильным. Иногда хотелось лечь и всё. — Да? Ты говорил про аварию, но я не думал, что всё было настолько серьёзно. — Повреждение спинного мозга в поясничном отделе, да. Ноги не ходили, всё было серьёзно. Ливай, кажется, был настолько поражён, что забыл про свою беду и стал гладить Эрвина по торсу, начал бессловесно жалеть. Вообще-то Эрвин хотел просто показать, что с любой болезнью можно справиться, если слушаться врачей, быть терпеливым и оставаться разумным, но всё пошло куда-то не туда. Каждый раз, впрочем, шло куда-то не туда, когда он говорил людям о пережитом испытании. — Ты мог бы раньше сказать. — Как-то к слову не приходилось. — Ты потом поэтому уехал из Германии? Чтобы не было напоминаний? — Хм, да, — Эрвин на секунду поднял брови, услышав неожиданный вопрос. Разговор ведь шёл не об этом! — Думаю, что можно и так сказать. Но я говорю о том, что если хочется вылечиться, то нужно ходить к тому, кто тебя будет лечить. Ходить. Ливай услышал намёк и замер. Вытянув губы в трубочку, он скосил глаза вбок на несколько мгновений. Задумался о чём-то таком, что явно находилось в теневой области его рассудка, рядом с главным душевным расстройством. Потом вынырнул обратно в реальность и с каменным лицом ткнул пальцем в комок бумаги: — Выкинь эту штуку. А после ухода гостей обо всём поговорим. Откровения не произошло. Жаль, ну ладно, как хочешь. — Слушаюсь и повинуюсь. Взяв мусор, Эрвин спустился на кухню. Он сам не знал, почему начал про это говорить: вчера ведь сдержался, но вопросы из него так и рвались. Возможно, зря они все деликатничают, возможно, что главная стратегия должна быть нападением. На кухне он выбросил обёртку букета и, всё ещё озадаченный, встал возле окна, выходящего на соседский двор. С тоской он смотрел, как на заднем дворе мужчина и женщина ставят барбекю. Вокруг них бегает и лает собака; наверняка сейчас откуда-нибудь выбегут детишки. С тоской — потому что всё это от него сейчас пусть и не бесконечно далеко, но что далеко — это точно. Любящая семья, один на один друг с другом. Все роли расписаны, все друг другу доверяют свои главные неурядицы, всё под контролем... В принципе, ничего страшного в их тандеме не произошло. Ну подумаешь, две недели, завтра или послезавтра они начнут терапию, и Ливаю полегчает. Прекратится эта вялотекущая ссора, балаган уляжется, и все наконец-то заведут своё «долго и счастливо»… — Эрвин, всё хорошо? Он в порядке? — прервала его раздумья Изабель, держа в руках чайник. — Прости, что? А, да, Ливай в порядке. Набегался с утра, теперь дремлет. — Тогда чего задумался сам? — А, переживаю. Вылечится или нет. — А почему нет? — несколько пофигистично ответила Изабель, наливая чай. — В прошлый раз он практически так себя и поставил на ноги, мы только наблюдали. «В прошлый раз был прошлый раз», — подумал про себя Эрвин, еле удерживаясь от того, чтобы произнести эту фразу вслух и не усадить их за круглый стол, загрузив очень важной новостью. Но на кону было не менее важное событие, и любые тревоги с лёгкостью могли испортить весь вечер. — Он вообще не любит, когда ему лезут в душу и заставляют что-то делать, — в пику его мысли продолжила Изабель. — Мы и не заставляем никогда, он всё сам. — Надеюсь, что так. Вам чем-нибудь помочь? — Так мы всё сделали, — Фарлан уселся за стол, пододвинул к себе сахарницу. — Остальное надо будет доделать прямо перед подачей. Садись с нами. Проведя следующие полчаса за разговором о пустяках: новости города, политика, работа, приближающееся Рождество, — Эрвин выдул кружку чая и наконец-то встряхнулся. Но на предложение вместе повтыкать в телепередачу он ответил отказом — хотелось к Ливаю. Фарлан в ответ на это с усмешкой проворчал: «Голубки, что ли?» и Эрвин впервые за день засмеялся. Голубки, надо же. Как похоже он его описал, на самом деле! Ливай сидел на кровати, опустив ноги в таз с водой. В комнате пахло чем-то травяным, успокаивающим, но совсем не свежим букетом и тем более не валерианой — иначе Шешечка не валялся бы праздно на залитом солнцем коврике рядом с лестницей, а отчаянно пытался бы просочиться сквозь дверную щель. — Волнуешься из-за приезда гостей? — спросил Эрвин с порога. Ливай лишь чуть-чуть обернулся на голос и глаз не открыл. — Слегка. Но больше всего спать хочу. — Неудивительно, ты ведь с утра на ногах, поспи. Время есть. — Ты поможешь за меня Фарлану и Изабель? — Конечно. — Спасибо, — тот улыбнулся и, оглядевшись по сторонам, начал что-то искать. — Я забыл взять полотенце, принеси? Белое, где-то там должно висеть. Эрвин зашёл в сухую белоснежную ванную — одну на двоих, вторая дверь выходила уже в комнату Фарлана — и снял с крючка полотенце. Второе было изумрудно-зелёным, и Эрвин невольно задумался, как долго Фарлан привыкал к стандартам чистоты Ливая. Вдруг он сам жуткий бардачник, и в своё время у них было множество конфликтов? Поддерживают ли они тут порядок вместе? — Эрвин, ты там что, шаришься по нашим тумбочкам? Не надо, — предупреждающе сказал Ливай. — Нет, что ты, — Эрвин тихонько прикрыл зеркальную дверцу над рукомойником. Он ничего не успел разглядеть, честно! — Просто пытаюсь найти белое-белое полотенце в белой-белой ванной! — Ну да, ну да, льсти мне больше, — пробормотал Ливай и протянул руку. Взяв полотенце, он обнял им ступню, с которой стекала вода. Наспех обтёр вторую, хотел было вдеть ноги в тапки, но Эрвин жестом остановил его — сам унёс таз, вылил из него пахучую воду и прислонил к душевой кабине. Надышавшийся травяных паров Ливай тем временем выпрямился и лёг на подушку, заложив руки за голову. Эрвин отметил, что ноги он толком не вытер — на белой коже поблёскивали одинокие капельки. В свою очередь взяв полотенце, он встал на колени перед кроватью и сухими краями промокнул подъём ступни. — М-м, — одобрительно замычал Ливай. Эрвин накрыл полотенцем вторую ногу. Мягкая махровая ткань плавно текла по коже, он тщательно вытирал ею между пальцами и рассматривал натёртости на суставах фаланг. Перед ним были коротко стриженные ногти с белым ободком свободного пространства, прямой большой палец, сгорбленный второй. Третий и четвёртый стояли, как держащиеся друг за друга братья-погодки. Мизинец выглядел каким-то яйцеголовым, но с красивой ровной пластиной — за таким удобно ухаживать. Подушечки пальцев были чуть холодные, и Эрвин, уместив всю ступню в руках, провёлл ими себе по щеке. Что им двигало? Умиление. А ещё? Желание. Ему нравились ноги Ливая, его небольшая обувь, почти миниатюрные тапки — всё говорило об объятности, прелестности и ливайности, что необъяснимо влекло. Пахло чем-то мятным, быть может, даже чаем. — Ну всё, она уже сухая. Давай вторую. — Сейчас проверю, — сказал Эрвин и, подчиняясь мелькнувшей фантазии, накрыл большой палец ртом. Ливай ахнул. — Действительно сухая, не обманул!.. — Что ты делаешь? — дрогнувшим голосом отозвался тот, когда язык щекотно проскользнул между пальцев. Вопрос ради вопроса — Эрвин не посчитал нужным на него отвечать. Он возил языком по нижней стороне ступни и кончиком нащупывал точку в основании каждого пальца — пальчика, — отчего Ливай попеременно то ёжился, то расслаблялся. Ему нравилось. — Мой ласковый, — произнёс Эрвин и всосал большой палец. — Мой нежный, — облизывая второй палец, он так сильно втянул его в себя, что в косточке что-то выправилось с глухим щелчком. — Прекрати так говорить! Это смущает!.. Заметив, как неуверенно рука Ливая гладит резинку спортивных штанов, Эрвин оторвался от ноги и, сглотнув, предложил: — Подрочишь себе сам? Мне неудобно отсюда. Издав слабый стон, Ливай юркнул ладонью под ткань и сжал себя в кулак. Медленно двигая им вверх-вниз, он застонал громче, когда Эрвин в том же ритме принялся сосать его большой палец. Бёдра Ливая двигались, и чем сильнее, тем активнее ноги качались в разные стороны. Крепко схватив щиколотку, Эрвин отодвинул ступню за кровать и, присосавшись к ахиллову сухожилию, спустился к пятке, кусая её и водя по ней клыком. Ливай засмеялся, одновременно с этим продолжая уверенно дрочить; рука под штанами двигалась отчаянно. Вид был такой, будто там что-то колотится и пытается выпрыгнуть. «Птичка, наверное. Котам и прочим животным не показывать! — с бухты-барахты решил про себя Эрвин и чуть не ляпнул это вслух, благо рот был занят. — Возбуждает охотничий инстинкт». В голове была одна беззубая похабщина. Он стянул с Ливая штаны и трусы, обнажив прыгающий в кулаке член. Жмурящийся Ливай ухмыльнулся и потряс им, с малиновой головки тут же потянулась узловатая ниточка. Волосы в паху, некогда коротко подстриженные, немного отросли и беспорядочно смотрели кто куда. — Возьми меня. Ты же хочешь? Я хочу. — Сильно? — Очень, — произнёс Ливай, не прекращая двигать рукой. Эрвин приблизился к головке, прижал к ней язык и накрыл ртом. На секунду представил, как нестерпимо сладко натянет Ливая прямо здесь и сейчас, в его пасторально-голубой обители. Снимет с него штаны, войдёт своим до неприличия налившимся членом и тесно-претесно прижмётся к белым бёдрам и спине, пока ничего не подозревающие друзья (любовники) внизу заняты просмотром телика и кулинарными хлопотами. Вечером будет взрослый праздник, обязаны быть все, будут непростые разговоры, радость от встречи и вкусная еда, но сейчас у них есть куча времени, чтобы тайно от всех пошалить друг с другом. Вопреки своим словам, Ливай не стал дожидаться смены позиции и без предупреждения кончил Эрвину на верхнюю губу и под неё, попало даже на нос. «Прости, прости», — извинялся он и, не дожидаясь спада наслаждения, пальцами тёр испачканный рот Эрвина. Больше размазывал, но после оргазма он полноценно не соображал. Член пульсировал — его бы дососать для большего удовольствия, — но Эрвин был уже захвачен другой идеей. Утерев ладонью сперму, он ответил: — Давай. Ещё толком не пришедший в себя Ливай улыбнулся. Ливай быстро уснул, и Эрвин не стал его тормошить. Дневная дрёма не приносила снов, а усталость не давала беспокойному мозгу разогнаться и сильно впечатлить — это было время настоящего отдыха. Единственного доступного Ливаю, похоже. Эрвину всё же было слишком тесно на одноместной кровати, и он слез с неё нагишом. Подобрал с пола и надел трусы, футболку с джинсами, а потом как можно тише сел на пол поближе к краю, к которому была повернута голова Ливая. Бедного и исстрадавшегося. Ситуация антично-трагическая, конечно… Мысленно Эрвин принялся издеваться над положением, в которое попал, — что-то уж слишком сильно размякло в его характере, что он начал печься о Ливае, как о немощном младенце — и унять тягу к мальчишеской строгости чувств никак не мог, не получалось. Суровость и нетерпимость к слабостям не укрощались, потому что сами были укротителями. Упрямая борьба с чувствами продолжалась какое-то время, пока Эрвин не задумался о тупости её причины: он только что растаял от взгляда на лицо спящего, и вообще в последнее время открыто опекал, был привязан и любил. Не геройствовал, не спасал небоскрёбы, не устраивал реформ, как герой очередного триллера-боевика или воспетый газетами государственный деятель, а немужественно заботился — как только посмел! — как самый распоследний человек. Подлая, подлая беда у него в голове, кто бы знал. А уж какая беда в голове у Ливая!..