Он сбежал *Она
Кто?Девушка моя
Откуда?Из своего дома
Ты там пятнадцатилетку что ли ебешь?Ах если бы
Прости. А что полиция?Молчит. Полицию и не вызывали, девушка с криминальным прошлым и родственники-друзья у нее оттуда же. Они ее через свои связи ищут
🤔🤔🤔 Ты ебешь дочку мафиозника?Лолнет Майк. Прекрати.
Не могу! Ты вечно секретничал, я уже начал сомневаться, что эта твоя пассия существует, и вдруг вот это…Конечно, она существует
Вот это ты попал! Не мог, что ли, попроще выбрать?Она моя единодушенница
👀 чеКороче, да, попал
И ты молчал, что она твоя единодушенница?Да, не хотел сглазить и отвечать на вопросы о прошлой реинкарнации. Это все какая-то сумасшедшая история. Я теперь иногда жалею, что вообще приехал в Америку
Не зря, конечно, что ты такое говоришь. Единодушенница — это же хорошо, верно?Только в передачах "Ищу душу" с Кристиной Пэкуин. В общем, ладно. Завтра примусь за накопленные дела, все равно один черт делать нечего, весь извелся уже. Заодно отвлекусь
Я все еще в шоке. 👀 Уже при встрече в городе Эрвин вытащил Майка в бар выпить и всё ему выложил. Все новости за четыре месяца, от которых на лице друга возникло бесконечно удивлённое выражение. «Какой-то “Интерстеллар”», — прокомментировал он, а потом начал задавать вопросы с самого начала, и Эрвину пришлось вновь всё пересказывать. Проблема гомосексуальности меркла перед всеми остальными, и Эрвин даже в каком-то смысле был им рад — не пришлось выслушивать: «Так он же мужчина, как с ним можно?..» и «Так что, ты из этих?» Хотя, положа руку на сердце, уж лучше бы он отвечал на эти вопросы, а не на извечное: «И что же ты будешь делать дальше?», на которое у Эрвина был только один, самый ненавистный ответ: «Ждать». Убираясь дома, занимаясь на тренажёрах, работая и выполняя бытовые надобности, Эрвин начинал было думать, где же сейчас может быть его единодушенник, не находил ответа, и быстро бросал свои размышления — чтобы вновь за них приняться через какое-то время. Проходя мимо парка Пампхауз и стоя напротив того самого участка Берлинской стены, вывезенного из небоскрёба на Мэдисон-авеню, он представлял, что Ливай тут был чуть ли не час назад. Попадая в Централ-парк, о котором так любили вспоминать Ливай с матерью, Эрвин думал, что тот сидел здесь не далее чем день назад, быть может, даже сегодня. В доме Кушель, раскрасневшейся от переживаний и слёз, мерещилось, что Ливай стоит под окнами прямо сейчас. Ливай-Ливай-Ливай, повторялось в голове, им дышал весь мир. В городе вдруг стало слишком много нью-йоркцев невысокого роста, шея практически сама поворачивалась вслед за ними, глаза рассматривали, находили сходство. Ведь одинаково вероятно было то, что он уехал из города — и что наоборот, остался; Ливай шёл в деловом костюме прямо сейчас мимо Эрвина, был грязным бездомным, ожидающим открытия ночлежки, глядел на ищущего единодушенника прямо с небоскрёба, в котором арендовал офис. Эти мысли изматывали Эрвина, и только когда он приходил домой, то успокаивался — здесь точно никого нет. Что он знал о прошлом Ливая и его действительных возможностях? Много, но при этом практически ничего. В начале третьей недели бесплодных поисков, которые тоскливой несусветной тяжестью легли на сердца всех живущих в доме на Крессент-авеню, Эрвин неожиданно заметил, что его присыпанный снегом, как сахарной пудрой, почтовый ящик не пуст. Заглянув в него, он вынул письмо с обратным адресом местной почты. Внутри был сложенный вдвое лист от Ливая, в котором без всяких вступлений и приветствий было написано следующее: «Пишу тебе то, что недавно увидел в воспоминаниях. В той реальности всё совсем не радужно. Мальчик Эрен был убит, остановлен. Хитро сработано, ничего не скажешь, — сплотил всех против себя и тут же дал себя взорвать. А отвечать за содеянное кто будет? Ханджи умерла как героиня. Парадис и Марейская империя оказались жертвой Атакующего, мир от этого оправится не скоро. Капитан, кстати, странный. Он вроде как простил всё Звероподобному, перед тем, как потерял сознание… Не знаю сейчас, живой он или нет, пишу письмо. Ему ведь так хотелось отомстить, откуда в нём это великодушие? Кажется, его мотивы я понимаю также смутно, как понимаю себя… Ещё интересно. Мне снилось, как он сидел в приюте Хистории для сирот, ещё до Либерио. У него было плохое настроение: усталость, вечная неопределённость, отсутствие сил. Всё в его жизни изменилось — нет больше борьбы с гигантами, есть необъятный мир, с которым нужно выстраивать отношения, а он под это не заточен. Взял паузу, чтобы как следует всё обдумать, и настраивался уйти со спокойной совестью. И вдруг! его озарило, что с исчезновением Эрвина и былой войны его путь не окончен. Он осознал свою судьбу — не идти за кем-то, а принять своё желание защищать всех-всех людей, не только разведку, но и вообще человечество, ценить каждую жизнь. Пусть эта миссия вызывала в нём не такой пыл, не такую силу, но все же она возвращала ему уверенность в себе. Я не знаю, что он сделал, чтобы заслужить этот дар, этот дух, но я завидую этому сукиному сыну до трясучки. Морально я начал с того места, где кончил он — моя мама всё детство мне тоже говорила, что у меня нет врагов, и моя задача — любить весь род людской, но весь мой образ жизни, в который меня втянули дядя и Рейссы, воевал с моим воспитанием. На время я дал себе передышку — но теперь вновь я вынужден под гнётом воспоминаний капитана видеть повторяющиеся смерти, вспоминать свои грехи; Эрвин, знал бы ты, как я хочу переродиться, как хочу получить силу, которая снова поднимет меня на ноги! Почему со мной всё не так? Где моя вера?» «Во мне», — мгновенно ответил Эрвин, дочитав отчаянный крик о помощи. Продолжения нигде не было, в конверте ничего не лежало, единственной весточкой являлось только это, доставленное непонятно кем и непонятно когда послание. Мысль, что мы начинаем там, где кончили их прошлые воплощения — такая банальная и прописная — вдруг придала столько сил. Ну конечно! Как правильно подмечено! Если тогда капитан потерял командора, но всё же смог себя ободрить, то сейчас одинокий и приговорённый к вечному чувству вины Ливай нуждается в руке помощи. В утешении, исходящем от Эрвина... Ну, наверное. Вероятней всего. Эрвин не был уверен, что способен обильно и много утешать. Показав письмо Изабель и Фарлану, решившим в декабре работать, не прерываясь на отдых — дома было донельзя неуютно, — он понял, что единственный, кто до конца вникает в характер болезни Ливая — это он сам. На лицах друзей было непонимание, всё это было путаницей, стихотворением сюрреалиста. После прочтения Фарлан сказал, что их друг четыре года назад не вылечился до конца, вот и всё, что здесь написано. Передав письмо Изабель, он пронаблюдал за её реакцией. Та расплакалась в конце, но послания о роли единодушенников в жизни друг друга не увидела. Эрвин бы удивился, если бы они поняли — их отношения разумно обходили эту тёмную область сердца Ливая, способную вывернуть душу любому, кто её коснётся. Написанные слова ранили друзей-любовников, оставляли в недоумении, ослабляли их дух. Эрвин же, напротив, каменел в желании найти страдающего и ещё сильнее убеждался в своей роли опоры в жизни Ливая. Как всё изменчиво — раньше он хотел получить от единодушенничества миссию, озарение, направляющую силу; теперь он ищет способ «жить долго и счастливо». Однако и это получить было непросто — Ливай не давал. Конверт был отдан людям Кенни — но Эрвин даже не надеялся, что благодаря этому элементу паззл сложится, и Ливай мгновенно найдётся. Он так об этом и сказал Изабель, когда пришёл в «Якорь». Она согласилась, на её и без того мрачное лицо легла тень. Новая официантка Лиззи по сравнению с ней светилась радостью и исчезла на кухне — развлекать разговором повара. Из чувства деликатности она старалась не вклиниваться в разговоры членов семьи даже в том случае, когда те преимущественно молчали, как сейчас. В тишине Эрвин разглядывал ни капли не изменившийся бар. — Откуда эти картины? — прервал он неловкую тишину, выудив из памяти старый вопрос, который давным-давно хотел задать. — Жена Димо О’Ривза, Анна, была художницей, — подумав, ответила Изабель. — Не помню, профессия ли это её или нет. По-моему нет, рисовала она для себя. Или… а, впрочем, неважно. Она жива сейчас, правда, уже не пишет, но все морские картины она отдала нам. Ливай навещал её изредка, несмотря на то, что они познакомились только на похоронах мужа. По-моему, он даже выучился у неё рисованию. — К ней заходили дети? — Присматривали за ней, разумеется. Но Ливай говорил, что ему жаль её, и не прекращал ходить в гости, пока у неё не развился артрит суставов рук. Тогда Флегель полностью взял её под свою опеку. Ну и дальше, понятное дело, пришлось свернуть общение — кровные дети О’Ривза воспринимают нас троих… с предубеждением. — Хм, интересно, — сказал Эрвин, допивая бокал. Дружба между старой леди и молодым мужчиной… Одно слово: Ливай. — Она подарила картины из-за тематики бара или из-за чего-то ещё? Изабель задумчиво обернулась на самую большую картину, висевшую у неё над головой — на которой было непонятно, рассвет это или закат, начало шторма или его конец. — Вот этого я не знаю. Но они ему нравились. «Ещё бы нет», — подумал про себя Эрвин и, когда разговор закончился обсуждением средства для прочистки стока (оказавшимся не таким хорошим, как уверяла реклама), пожелал Изабель хорошего вечера. По пути домой он пытался совместить образ Ливая с сюжетами, запечатлёнными на стенах бара. Холодный взгляд серых глаз — с подвижными, ни на секунду не замирающими волнами, мягкую улыбку — с масляной чернотой воды. Отчего-то Ливаю подходила эта стихия, но не в том смысле, что он подобен моряку, по-молодецки смело бороздящему морскую гладь из порта в порт, и не в смысле, что он подобен рыбе или тоскливой ундине мужского пола. Движение неспокойной поверхности моря походило на ощущение, которые оставляли рассказы о его жизни, и казалось, что плывущие куда-то корабли, крепко держащие удар прибоя, были его внутренним миром. Корабль и стихия. Ливай и жизнь — та самая, которая может быть жестокой и непредсказуемой, как море, и от прихоти которой зависит, будет ли человек жить или умрёт. Ужинать Эрвину не хотелось. Отогревшись в душе, он чувствовал себя сонным и сразу пошёл спать. Кое-как улёгшись на кровать и накинув на себя одеяло, он потянулся выключить свет — и его взгляд упал на дверь. Рядом с ней висела картина, которую Ливай принёс сюда во время своего «дизайнерского периода», когда здесь свивалось гнездо и наводился семейный уют. На ней был запечатлён низенький маяк, вокруг были неспокойные волны, бьющиеся о каменный берег и разлетающиеся в разные стороны брызгами. Погода была чуть ли не бедственной, но огонь в маяке горел — и Эрвину показалось, что личность Ливая лучше всего отображает именно этот статичный образ. А не корабль в море, где-то потерявшийся или целенаправленно плывущий. Он встал, снял картину с гвоздя. Вынул из рамки — плотная бумага неохотно прогнулась, упруго зажатая сверху и снизу пальцами. В углу стояла авторская подпись — что-то с буквами А, О и фамилией Ривз. На обратной стороне ровно, как по линеечке, бисерным почерком было выведено: «Штат Мэн, залив Инглишмен, остров Марш. Заброшенный маяк, 2011 год. Последняя поездка на родину». Одна строчка! Одна строчка, но она дала Эрвину надежды больше, чем все мысленные попытки ободриться за эти две недели. Маяк! Ну конечно! Конечно, он поехал туда! Не в силах удержать в себе догадку, он устремился сразу на Крессент-авеню. Долетел, забыв надеть под пальто свитер, и весь околел по дороге, хорошо хоть не в домашних тапочках выскочил. Когда Эрвин ждал, пока Фарлан приволочётся к двери, он пританцовывал на месте, но как только попал в тёплую гостиную, то сразу забыл об онемевшей коже рук и вывалил всё, что ему открылось и додумалось по пути: одинокий Ливай, ни разу не покидавший штата Нью-Йорк, вдруг решился уехать — и, чтобы ничто не напоминало о тяготах, уехал в то место, о котором слышал от своей старой подруги Анны и которое она показала при помощи туши и пера. Картину эту он считал своей любимой или даже талисманом; она висела так, что, просыпаясь и засыпая, можно было её разглядывать. Первые и последние мгновения бодрствования были отданы тревожному пейзажу. В ночной, отдыхающей от ежедневной суеты кухне Фарлан ошарашенно выслушал рассказ и только под его конец состроил скептичную гримасу. «Мне кажется, что тебе хочется так думать», — деликатно произнёс он, слыша горячность, с которой была произнесена вся эта речь. Эрвин вздохнул и покачал головой, не зная, как сказать, откуда в нём взялось ощущение сродства Ливая и моря. Как описать это чувство? Как услышать прибой, находясь за много миль от него? Занятый своим бессилием, он решил дождаться Изабель с работы. Отчего-то казалось, что она сразу поверит. Они изредка перекидывались пустыми фразами, уточнениями, но в основном молча сидели за столом, распивая самый приемлемый в такой поздний час напиток — заваренный пакетированный чай, которого в этом доме даже и быть не могло три недели назад. Фарлан обдумывал всё услышанное и в какой-то момент вперил в Эрвина напряжённый взгляд. Хотелось спросить: «Что?», но тут же послышался щелчок в замке — пришла уставшая Изабель. Та удивилась гостю в такой поздний час и закрывала дверь с оглядкой на уставившихся на неё мужчин. Притихшая кухня, похоже, здорово её пугала, и она с неохотой, но все же подошла к столу. Все смыслы её скованных жестов и неуверенной походки доходили до Эрвина, как опаздывающий звук в кино. — В чём дело? — холодно спросила она на манер Ливая. Эрвин повторил ей то же самое, что сказал здесь недавно, практически слово в слово, и её лицо разгладилось. Губы разжались, взгляд лениво встретился со взглядом Фарлана. Не поверила. — Я уж думала, что вы его нашли, — Изабель грузно села на стул, попутно разматывая пояс пальто. — Звучит невероятно. — Звучит как то, что мог бы вытворить Ливай, — повернулся к ней Фарлан, держа руки на широкой чашке с чаем. — Спрятаться там, где его бы могли найти? Да ты смеёшься. — Это ты или я спрятались бы не пойми куда. А Ливай, вполне возможно, хочет быть найденным. — Или просто уехал туда, куда давно хотел попасть, — добавил Эрвин. — Так почему тогда именно Рок Блафс? Почему маяк? Почему он не сказал нам об этом? — Потому что он сам как маяк из Рок Блафса, на который смотрел последние несколько лет, — вновь подсказал Эрвин. Звучало как мантра. Изабель повела бровью, будто услышала нечто глупое, и продолжила допытываться: — А почему он не сказал нам об этом? — Это вы мне скажите. Она фыркнула, обвела взглядом всю кухню и будто бы осела на стуле. Посмотрела на Фарлана. Фыркнула ещё раз и обратилась к нему: — Как-то я устала от закидонов Ливая, а ты? Он такой скрытный, оказывается. Разве в семье не принято делиться своими бедами? — Он всегда был скрытным. И делился только тем, чем считал нужным. — Как так можно жить, не понимаю… Если все эти годы он молчал и делал вид, что с ним всё хорошо. После терапии он ведь всегда говорил, что с ним всё в порядке. Почему не сказал правду? Или, может, я не слушала? Или что-то не так понимала? — она улыбнулась краем губ, но взгляд был пуст. — С кем я жила-то? — Без понятия, — не менее безрадостно ответил Фарлан. — Может, ему нужен был кто-то вроде него. Единодушенник. Эрвин спокойно свидетельствовал их разговор и не раздражался на обращение в третьем лице. Он раздумывал, как мог бы Ливай честно говорить о себе. Возможно, что он занимался самообманом и врал, что всё хорошо, а как только стало плохо, не смог разобраться в чувствах. Возможно, что его друзья не обладали проницательностью или были избирательно глухи. Возможно, что сказать им о незаживающей ране, которая в меру возможности закрывалась усилиями этой пары, — это как сказать матери, что смысл жизни потерян, а существование не имеет смысла. — Он знает его лучше нас, — закивала Изабель и повернулась к Эрвину. — Ты знаешь его лучше нас. Что сказать? Да? Нет? Вряд ли? Всё подходит. — Я просто другой человек для другой части его жизни, вот и всё. Она облокотилась о колено и замерла, будто бы обдумывая его слова или готовясь произнести свои. — Если бы ты не пришёл однажды к нам в бар, то всего этого бы не было. Но ты пришёл. — Да. — Если бы ты не заставлял его прервать приём снотворных, то этого бы не было. — Да. Она качнулась на стуле. — Если бы ты взял его к себе под опеку, то сейчас всё было бы хорошо. — Это неизвестно. Если бы вы отдали мне его, я мог бы следить пристальнее. — Но мы тебе его не отдали. — Вы не могли. — Конечно. Ты чужой. Тебе никто не верил. Даже Ливай. — Ливай болел. А больные остаются членами семьи. — Семьи… — Изабель обвела взглядом потолок и в конце обхода уставилась на Эрвина с тем же взглядом, с которым смотрел на него Фарлан буквально в тот момент, когда она вошла в дом. — Мне кажется, что ты действительно худшее, что случалось с нами, хотя видит Бог, каждый из нас видел вещи и пострашнее единодушенничества. Тиканье настенных часов сопровождало их на протяжении всей тягостной минуты, за которую каждый обдумывал, как быть. Эрвин не чувствовал упрёков в свой адрес, хотя Изабель упрекала его. Он видел, что за окном было темно и по-зимнему глухо, и что внутри был дом, семья, безопасность. И его мысли были о том, что где-то у чёрта на куличках в этот момент Ливай коротает и без того короткие дни, раздумывая о своей беде. Кто знает, до чего эти раздумья могут довести? Фарлан взял за руку сдувшуюся от разговора Изабель. И ясно посмотрел на Эрвина: — Найди его. Может, это будет не маяк, может, ещё какое-то место, всё равно. Разберись с этим дерьмом у него в голове и верни нам нашего друга.