Багаж из прошлой жизни

Добраться до маленького городка (скорее, посёлка) Рок Блафс — места рождения Анны О’Ривз, в девичестве Дэвис, — лучше всего было на машине. За девять-десять часов можно было бы пересечь границу штата Мэн, добраться до национального парка и уже там начать поиски: выспросить у местных, существует ли такой маяк, а также видели ли тут незнакомого мужчину. Узнать у них всё-всё-всё, чтобы наверняка понять — Ливай или здесь, или был, или не был. Эрвин думал об этом целый день, в который изучал дорогу и освежал в памяти правила вождения — списываться с кем-то и договариваться о поездке он не хотел (иначе пришлось бы разговаривать с любопытным водителем или другими попутчиками), ехать на такси слишком дорого, а Фарлан и Изабель были заняты работой... Впрочем, всё это глупости и отговорки — на самом деле Эрвину не хотелось делиться своими размышлениями насчёт Ливая с кем бы то ни было. Ему нужно было время в одиночестве, чтобы самому понять, что же его единодушенник из себя представляет сейчас, и как его вернуть. Возможно, что вдвоём было бы проще, но это же разведка, да? В разведку много людей не берут. Начальству он сказал, что срочно исчезнет на два-три дня и что на выходных доделает свою часть проекта. Майку план понравился, тот поддержал активные действия — мол, лучше так, чем ожидать у моря погоды. С собой Эрвин взял уменьшенную копию картины с маяком, которую было удобно сложить и спрятать во внутренний карман толстого шерстяного пальто (всё-таки зима), телефон с подзарядкой (чтобы случайно не пропасть на пути в Рок Блафс и не напугать тем самым и без того встревоженных Фарлана и Изабель), бутылку воды и увеличенную паспортную фотографию Ливая. Других более-менее пригодных фотографий не было, потому что в доме Черча-Магнолии-Аккермана необъяснимым образом не любили камеры — что фотоаппаратов, что телефонов. Даже Изабель, несмотря на пристрастие покрутиться перед зеркалом, не фотографировалась и уж тем более не вела никаких семейных альбомов. Поэтому найденная в выпотрошенном бумажнике Ливая маленькая фотография, сделанная для оформления налоговых документов на «Подземный якорь», показалась Эрвину настоящей удачей. Кроме этого, в отсеков бумажнике были пластиковая карта и разная памятная мелочь: однодолларовая монетка с Сакаджавеей и летящим орлом на обратной стороне, горочка обычных центов, бумажные визитки адвокатов и в самом дальнем тесном углу — сложенный втрое небольшой мужской портрет, который Эрвин когда-то давно заметил у Ливая, чуть ли не в первую их встречу. Ручкой было нарисовано крупное лицо, сверху торчала в разные стороны короткая шевелюра, нос был картошкой, на зрителя смотрели некрупные глаза. Эрвин нашёл его весьма посредственным, но, прочитав сзади «Джозеф», был готов забрать свои слова обратно и назвать это лицо уродским. Джо — Джозеф — ему не нравился ни в каком виде. Ни в нарисованном, ни в устном, ни в мёртвом. Хотелось сжечь эту бумажку и утопить пепел в раковине. Тем не менее, он снова сложил рисунок и вернул на место. Всё-таки чужая вещь. Фарлан без лишних уговоров отдал Эрвину свой пикап — только посмотрел, как тот водит по Эджуотеру и справляется с парковкой. Мандраж от дороги во время вождения мешал мало; впрочем, Эрвин списывал это на сильное желание доказать свою пригодность как водителя. Отъезд был запланирован на раннее утро — чтобы по приезду застать день и без проблем найти, где остановиться. Прощание в гараже вышло лаконичным, Эрвин не сомневался, что очень быстро раздобудет какие-нибудь новости и скоро вернётся. Изабель, несмотря на всю противоречивость испытываемых ею чувств, крепко его обняла, Фарлан пожал руку. В каждой черте их лиц была тоска, и Эрвин с удовольствием понял, что делает благое дело не только для себя, но и для них тоже. И для Кенни, и для Кушель, которые даже не знали об этом плане. Пусть он просидит за рулём весь день, пусть он не был уверен в том, как вернуть Ливая, но! Насколько же его дух был тверд в этот момент! — Не попадись там копам, прав-то у тебя нет. Удачи, — ёмко заключил Фарлан. — Это мне точно пригодится, — отозвался Эрвин с улыбкой и, сев в машину, выехал. В зеркале заднего вида он увидел, как Изабель взяла на руки пушистого Шешечку и помахала его лапой вверх-вниз, будто бы прощаясь. Эта домашняя картина скрылась потом за воротами гаража, но долго не шла у Эрвина из головы. Потом всё же затерялась в мыслях о предстоящей поездке. Самым сложным оказалось выехать из города и попасть на трассу. Утренние сумерки скрадывали очертания дорог и пешеходных переходов — особенно в той части Клиффсайд-парка, где Эрвин никогда не бывал. Помимо страха врезаться в другую машину и вновь повредить позвоночник проснулись давно забытые навязчивые мысли, что он наверняка собьёт человека, какого-нибудь незаметного ребёнка, стремительно бегущего в школу с рюкзаком. Такое обычно проходит с опытом и приобретением привычки каждый день садиться за руль — однако для Эрвина всё происходящее было в новинку, даже голова как-то по-другому стала работать. Приступы подступающей паники отвлекала на себя боль в перенапрягшейся спине, сменяющаяся за окном обстановка вселяла ужас — несмотря на то, что ехать не хотелось, он всё же ехал, колёса крутились, двигатель работал, а нога уверенно держалась на педали газа. Вспомнилось уже практически забытое: длительное одиночество, ожидание, когда его рёбра и кости руки срастутся, невозможность встать, ощущение навсегда отстёгнутых ног, непрекращающиеся боли в спине и мучительная, болезненная, но всё же приносящая облегчение терапия в зале, состоящая из ползания, вставания на четвереньки, обучения тому, как правильно сгибать ноги, как стоять, ходить и бежать. Всё это жило в его голове, скрытое четырьмя годами простой обычной жизни в новом городе, — и всё это теперь застилало ему глаза, когда он видел машину, едущую навстречу. Выехав за город и найдя заправочную станцию, Эрвин вылез на воздух — измученный, мокрый, как мышь и очень довольный, что ничего плохого не случилось. Выпив кофе, Эрвин прекратил рассматривать бумажную карту в свете разгорающейся зари и залез обратно в машину. Навигатор хорошо справлялся с работой и услужливо подсказывал редкие повороты, но на маленьком экранчике всю местность рассмотреть было невозможно. Стало совсем светло, дорога обещала быть прямой, безлюдной и потому простой. Волнение если и беспокоило, то лишь ненадолго и немного. Радио «Мега» было в своём репертуаре: оно завело бессмысленно быструю румбу в электронной обработке, её сменила не менее подвижная композиция неизвестного поп-певца, а потом — певицы. Всё это оказывало давящее воздействие на разум, и Эрвин с облегчением выключил приемник, оставшись в тишине салона. Так оказалось думать проще, и все его мысли обратились к будущей встрече. Он не знал даже, что ему хочется спросить у Ливая — воображение подсказывало, что между ними будет сцена, но её примерное содержание оставалось загадкой. Всё, до чего доходила фантазия Эрвина — как он берёт Ливая за руку, усаживает в машину и надёжно пристёгивает, но не для того, чтобы повысить шансы на выживание в случае автокатастрофы, а чтобы не дать убежать. Об этом он думал с удовольствием и всё время возвращался к этой внутренней картинке. Но как к ней прийти физически? Эрвин вспоминал и как бы мысленно ощупывал всё, что знал о своём единодушеннике. Все присущие ему недостатки, которые в других обстоятельствах были достоинствами: чуткость, активность, трудолюбие, чистоплотность, чувство юмора, теплота. Обычные, рядовые вещи, которые Эрвин себе тем не менее приписать не мог. И как ему, такому холодному и ни во что не верящему, вытащить человека из болота, в которое тот сам себя определил? Из этой топи, где кругом лежат мёртвые, а Ливай блуждает туда-обратно, как Харон на реке Стикс, и с трепетом тревожит непрочное забытьё покойных. О том трюке, благодаря которому командор Эрвин завербовал Ливая, и речи быть не могло; но, возможно, что от Эрвина Шмидта это и не требовалось. Может, достаточно было прекратить искать мифическую интересную жизнь и по-человечески остепениться с Ливаем? Ведь если Ливай начал там, где закончил капитан, то Эрвин тоже: застал падение стены (правда, уже другой), сформировался в мире тысячи идеологических ограничений, жил в сытости, но без какой-либо цели мирового масштаба — хотя, по здравому размышлению, это его стремление к сверхзадачам было данью американской мечте, пришедшей на смену коммунистическому детскому воспитанию... Возможно, ему нужно обратить внимание на свою жизнь маленького человека и залатать чувство половинчатости, которое не прикрыть самозабвенной работой? Ведь именно это подсказывало ему ощущение недолгой совместной жизни с Ливаем, не так ли? Ах, сколько вопросов в голове. И чем больше Эрвин их себе задавал, тем чётче видел ответ — Ливая надо полюбить. Звучало банально и слащаво, но это был скорее подвиг, чем блажь. Для человека, который с людьми всегда поверхностен, и который не умеет отдаваться, это труд. Ливай всегда замечал, когда Эрвин отказывался трудиться, и вечно упрекал в закрытости характера. Ещё не было и трёх часов, как перед ним чуть не случилась авария. На двухполосной дороге практически столкнулись две машины — обе вильнули и остановились чуть поодаль друг от друга. За причиной не надо было долго ходить: дорога была скользкая, колёса без зимних шипов не могли за неё зацепиться, отчего автомобиль становился неуправляемым. Через минуту незадачливые водители, целые и невредимые, разъехались — а испуганный Эрвин съехал с дороги, вцепившись в руль. Он ясно вспомнил, как майским днём ехал на спорткаре по автобану в Германии и не справился с поворотом, хотя не был новичком. Задумался о чём-то, о чём — уже не припомнить никогда, и промедлил — а в следующую секунду всё перед ним затряслось и закрутилось, стало смазанным, а потом замерло спокойным голубым небом. Перед тем, как потерять сознание, Эрвин смотрел на пасторальный вид зелёной равнины, напоминавшей фоновую заставку «Безмятежность». У него болела голова, боль ощущалась в рёбрах и правой руке, которой было не пошевелить, а злополучная спина была как ватная — так, похрустело немножко, и всё. Как и кто его спас, он не знал, очнулся уже в госпитале и обрадовался, что жив, что под присмотром, и что не взял с собой Марию с Найлом. Те отказались в последний момент, когда нанятая для ребёнка няня не смогла прийти, и не прогадали; они тогда отдыхали в Трире и им очень хотелось в Нюрбург — просто нравилось название, а ещё просто хотелось «тряхнуть стариной», вспомнить студенческий задор. Эрвин же ехал из Франции в Гамбург, из отпуска на работу. Быть может, в тот роковой момент промедления на дороге он думал, как расцвела в замужестве Мария и что материнство ей к лицу, кто знает. Он вспомнил то, что уже давно знал: его отец на самом деле мёртв. Новость, что сын попал в аварию и переломал себе все кости, Вернер не пережил. Это был май, когда после зимы и холодной весны в Дрездене начиналась духота и жара. Возраст отца не предполагал устойчивости к температуре, на работе ему даже кондиционер не помогал. Всё, что могло сойтись, сошлось: ночью с ним случился инфаркт. Квартиру его вскрыли через день, тётя Амелия позвонила в больницу и сообщила скорбную весть, сказав, что устроит похороны, не дожидаясь выздоровления Эрвина. Что было логично. Нехорошо на целый год оставлять тело в морге. Лечился Эрвин на свои накопления и полученные по наследству деньги отца. В Дрезден он приехал только после того, как встал на ноги в прямом смысле этого слова. Из людей, которые помогали ему, по сути, бездомному, бесприютному, одинокому мужчине, да в придачу ещё и сироте, были только доктора и прочий медперсонал. Все остальные люди появлялись и исчезали, интересовались его здоровьем и уходили, как случайные облака, проплывавшие по небу. Даже Мария с Найлом, но это было понятно — у них своя жизнь, к тому же в совершенно другом городе. Постоянной девушки у него не было, друзей, с которыми хоть в огонь, хоть в воду — тоже нет, с родственниками общение не складывалось очень давно. Да даже с отцом он не виделся уже год, хотя их разделяло плёвое расстояние с современной точки зрения. Как ни странно, по поводу своего одиночества Эрвин переживал мало. Он больше боялся, что не сможет ходить и останется калекой на всю жизнь, хотя это было так странно — у него только что умер родной отец, к которому было столько претензий, столько чувства обиды и вины, а он мрачно рассуждает, что не сможет полноценно жить, что он хочет полноценно жить, что в Германии для него нет будущего, что раз его никто не хочет, то он уедет отсюда. Психотерапевт Закли (точно, это же главнокомандующий!), узнав, что Эрвин не собирается продолжать курс лечения, с чувством и абсолютно бесплатно прочитал нотацию, что Эрвину надо возрождать в себе тягу привязываться, потому что без неё он, как без ног и рук одновременно, эдакий ползущий паразит, присасывающийся к людям и ничего не дающий взамен. Холодный, недоверчивый, всегда рвущий отношения манипулятор, не озабоченный чувствами других людей — короче, обычный такой тип с социофобными а то и социопатическими чертами характера, пусть и не ворующий банки, не убивающий направо и налево, но в полной мере дитя современной культуры. Чтобы не кончить плохо, надо как следует разобраться в своей голове — и вот теперь, господин Шмидт, выслушав это, вы точно можете идти на все четыре стороны. Эрвин не согласился тогда — он не находил себя в настолько уж бедственном положении, но внутренне к этим словам прислушался: усталость от его способа работать и отдыхать точно была. Он решительно поставил над собой эксперимент и вышел из гонки «быстрее, выше, сильнее», окончательно закрыв для себя общеупотребительное понятие успеха, а вместе с ним и работу менеджера машиностроительной компании, на которую исправно трудился десять лет. Пожив немного в Дрездене, Эрвин подготовил всё для переезда и улетел в Нью-Йорк, где вцепился в деятельность обычного программиста, к которой всегда проявлял интерес. Но не так уж всё и изменилось — просто жизнь стала экономнее (в первый год уж точно, это даже мягко сказано), уединённее, ещё закрытее, обнажила его главные недостатки, которые было непонятно как искоренять. Он старался забыть всё плохое, что с ним было — и действительно забыл; начал жизнь заново — и ему это удалось; но всё равно чего-то не хватало. Чего-то главного, оставленного там, на забытой родине и в условном «плохом». И вот перед тем, как решиться на новый поход к доктору-мозгоправу Д. Закли, точнее, к его американскому коллеге, он встретил Ливая, не менее (и даже более) мудрёного, чем он сам. Теперь он здесь, едет в соседний штат, в какую-то деревню на триста человек, чтобы предотвратить то страшное и окончательное, что может сделать с собой Ливай и что не хватало духу назвать своим именем. Едет и переживает ощущение беды, которую только он может предотвратить. Ну что, доктор Закли, прогресс налицо? «Как всё запутано», — подумал Эрвин, чувствуя, что всё встало на свои места. Как ни странно, после всех этих откровений вести машину было уже не страшно. Припорошённые снегом плоские земли штата Мэн простирались на многие километры вокруг и близкой к природе натуре Эрвина они нравились много больше, чем нагромождение бетона и пластика, каким круглогодично являлся Нью-Йорк по одну сторону Гудзона и Эджуотер по другую. Не то чтобы ему приходились категорически не по нраву два этих района, но теперешняя безлюдность вносила разнообразие в ежедневную скученность, к которой привык глаз. Возможно, жить тут он бы отказался, хотя с другой стороны — а почему бы и нет? В шесть вечера Эрвин прибыл в уже ночной Рок Блафс и первым делом отправился в мотель. Отчего-то казалось, что именно здесь поначалу мог остановиться Ливай — под видом туриста, приехавшего в национальный парк. На ресепшене — ну, здесь скорее уместней было сказать «у входа», деликатно умолчав о тесном коридоре, половину которого занимал деревянный угол с администратором и в котором двоим людям было никак не разойтись — его прямо с порога поприветствовала довольно полная кудрявая женщина. Идя к ней, Эрвин сразу представил, в какой светский диалог мог вступить с ней Ливай. Один? Нет, что вы, я с друзьями, но они приедут позже. Ах, вы про номер… Да, один, одна кровать. Откуда? Ну, я из Нью-Йорка, решил здесь немного отдохнуть от городской суеты перед Рождеством. Кстати, я могу обращаться к вам за помощью? Вы не подскажете, есть ли у вас на острове Марш… Её звали Далла, если судить по бейджику на шерстяном жилете. Где-то снизу этой стойки журчал приёмник или телефон — а может, маленький телевизор. Она подслеповато сощурилась на Эрвина и уже было хотела задать свои стандартные вопросы, но Эрвин её опередил: — Добрый вечер, мисс. Возможно, вас об этом спрашивали недавно, не удивляйтесь. Мне хотелось бы знать, есть ли в Рок Блафс маяки? — он вытащил из кармана пальто паспорт, а из него — ксерокопию картины Анны О’Ривз. Увидев её, женщина чуть сникла, но, как оказалось, не расстроилась. На её лице появилось немного лукавое выражение, и она продемонстрировала прямую заинтересованность в вопросе: — А, так вы вместе с тем художником, мистером Аккерманом? В десяточку. Эрвин улыбнулся, внутренне ликуя. Быть может, он плохой сын, раз не сумел похоронить отца, никудышный друг, если влюбился в жену своего друга, неважный партнёр, которого постоянно упрекают в закрытости, но он точно не дурак. — Да, я приехал за ним. Мы должны вернуться в Нью-Йорк вместе. — А кто вы, сэр? — Эрвин Смит, его друг, — ответил Эрвин, постукивая корешком паспорта по краю столешницы. Показывать, или это уже будет перебор? — Он же ещё здесь? Она выглянула за его плечо в коридор и, прислушавшись, начала говорить заметно тише: — Да, конечно, его весь Рок Блафс знает. Про него только все и говорят, ещё бы — художник из Нью-Йорка! Он каждый день ездит на остров, рисует там в холоде и возвращается, когда стемнеет. Но, сэр, живёт он не в мотеле, а снимает домик рядом с водой. Ох, как цель близка! Казалось, что здесь сплели все сплетни из возможных. Ещё чуть-чуть, и матери будут сватать Ливаю своих дочерей. Белки карих глаз этой Даллы были чуть жёлтые, или это казалось от света лампы? — И что, подолгу он на этом маяке сидит? — До шести, когда сильно темнеть начинает. А начинает где-то утром. До обеда, он поздно встаёт. Значит, сейчас Ливай уже на суше. — Понятно. — Чудак он! Телефоном не пользуется, про себя говорит мало, а если и говорит, то какие-то небылицы. В гугле не ищется. Конечно, чудак, он же без пяти минут пациент психиатрической клиники, в которую доктор Зоэ вознамерилась положить своего бегающего клиента (а Кенни поддержал). Отчего-то благодушное воркование этой сплетницы успокаивало, и Эрвин незаметно для себя согласился на компромисс с совестью: отыскать Ливая завтра при свете дня, а пока что отписаться в чате «Levi’s» и разузнать в безопасности, чем тут занимался Бэнкси рок-блафского разлива. Он заплатил за номер, принёс туда свою сумку и, спустившись к Далле, которой в этом время года и суток мучительно была нужна ещё компания помимо крепкого напитка в её фляге, принялся слушать, какой Ливай Аккерман загадочный и как же печален никому не нужный маяк.