Багаж из прошлой жизни

Смертью Ливая были шокированы все. Стоит ли говорить, как много горя она принесла семье? Фарлан очень долго кричал в трубку, что не понимает и нужно повторить. Эрвин не смог и сбросил вызов, написал текстом в чат «Levi's», чем вызвал истерический звонок Изабель. Родителям сообщили сразу же, Кушель умудрилась позвонить раньше брата и восприняла подробности смерти сына с глубоким молчанием, говорившем о том, что она уже не здесь. Когда дело дошло до Кенни, Эрвин уже отвечал механически — привык. Никто, кажется, не подозревал, что Ливай на такое способен. Да что уж говорить! Все наблюдали за его состоянием, но никто не мог понять, что оно значило на самом деле. Одна только Ханджи не казалась удивлённой. «Сочувствую. Если вам нужна помощь — приходите, я помогу облегчить душу», — отозвалась она на новость, и Эрвин не знал, радоваться ли её безразличию или сокрушаться. Перед похоронами Эрвин сидел в комнате Ливая, разглядывая практически не тронутую с момента его исчезновения обстановку. Из постояльцев этого дома сюда заходил только Шешечка, тут он часто сам с собою играл по ночам, чем изрядно напрягал Фарлана. Перед приходом гостей Изабель долго и тщательно убиралась в этой комнате на манер Ливая, как он учил. Эрвину эта свежесть напоминала день перед семейной встречей, когда всё ещё можно было изменить. Сидевший рядом с ним на кровати Шешечка в руки не дался, только позволил почесать себя по груди. Выглядел он недовольным, даже обнажил клык и спрыгнул на пол с мяуканьем. Даже кот от него отвернулся, ну надо же. Тоже думал, что если бы не Эрвин, то Ливай был бы жив? Сами же похороны и последовавший за ними Новый год запомнились Эрвину только букетом от семьи О’Ривз — их прислала Анна. Старушка была совсем слаба и приехать не смогла. Рассматривая напечатанную записку от неё, Эрвин вдруг ощутил призрачную связь между Анной и Ливаем. А оглядевшись, увидел в доме много незнакомых людей, проплывавших мимо него, как рыбки в аквариуме, и осознал, как велик был мир одного человека, и что он в нём лишь частичка. Песчинка в незнакомом море. Кенни первое время в открытую обвинял Эрвина в том, что он поехал один, что не сумел поддержать «его мальчика», прилетел туда не на вертолёте с санитарами, не постелил на камни матрас. Но чуть позже перестал нести всю эту околесицу, по-детски тыкать палочкой, потому что с Эрвина спрос был невелик. Тот сам потерялся, как ребёнок, беспомощно оглядывался, куда бы прижаться, кто бы залечил его горе, но уже привычно для себя никого не находил. На ум приходил только Ливай — вот ему бы он доверил все свои тайны, все секреты, но тот лишил его такой возможности. Он приглядывался к Изабель и Фарлану, но отчего-то никак не мог им довериться и держался подальше — пусть они и отрицали прямую вину Эрвина в разрушении всей семьи, но в этих словах всё равно чувствовалась фальшь. Доктор Ханджи? Это не то. Коллеги с работы?.. Честно рассказанную новость о самоубийстве Ливая Майк воспринял как несмешной анекдот и не сразу поверил в услышанное. А когда поверил, то расчувствовался больше Эрвина в день похорон. Интересно, кто кого утешал в тот вечер? Его дом в Эджуотере, полностью обустроенный Ливаем, стал для Эрвина тихим ужасом. Каждая вещь напоминала о совместном досуге: основательный стол, купленный из расчёта на то, что на нём порой будут заниматься сексом; обычные светильники, за лампочками к которым они обошли три магазина; штора, которую они сначала повесили не той стороной. Весь интерьер показывал эволюцию чувств во время стадии «притирки», и ему казалось, что каждый палас, каждая вилочка удивляются тому, чем всё кончилось. Ощущение было такое, как будто пианист только-только размялся и вошёл во вкус, и вдруг на его рояль сверху рухнул ещё один рояль, сцена провалилась, и всё здание рухнуло в горячий адский ад. Воспоминания же, приходившие к Эрвину исправно в виде одного сновидения за ночь, травили душу и были, как последний гвоздь в крышке гроба: уже не существующий Ливай там был живее всех живых. В общем, Эрвин переживал очень остро и строил планы, как после посещения могилы отца в Дрездене приедет на Балтийское море, выберет себе свой маяк и спрыгнет с него. Потому что все ориентиры у него были сбиты, что делать — непонятно, а уж как жить эту жизнь — было и вовсе вопросом на миллион. Он бы так и сделал, только Фарлан с Изабелью его никуда не пустили и наказали каждый день приходить к ним домой. Четвёртой спальни в их доме не было, иначе бы они поселили его вместе с ними. Видимо, их любимая тактика «держать этого странного под контролем» распространилась и на него. Эрвин не возражал и покорился беспрекословно. Может быть, они и правда не держали на него зла. Их всех так или иначе волновали мотивы Ливая. Главный вопрос, который был обращён к Эрвину, всегда содержал одно слово: «Почему?», и Эрвин, если и отвечал, то всегда по-разному — для него самого это была загадка характера самоубийцы. Он придерживался мнения, что твёрдое решение свести счёты с жизнью было принято импульсивно, и что до их встречи были лишь раздумья и сомнения. Дурак... Фарлан и Изабель говорили, что ссоры в их семейной жизни бывали, но никто не подозревал, что они имеют такое влияние на жизнь их друга. В этом смысле они, конечно, Ливая сильно недооценивали, надеялись на силу воли и характера. Кушель сокрушалась, что её мальчик был от природы чувствительный и гордый, а Кенни всё приговаривал, как много малец на себя взял. Эрвин раздумывал в том же ключе: у Ливая не было сил тащить дальше груз вины и притворяться сильным, но их хватило, чтобы решительно спрыгнуть вниз. Что-то было не так в его мироустройстве, ведь если Эрвин обнаружил смысл жизни в других людях, то почему Ливай не смог сделать подобное? Скинуть с себя всё накопленное бремя вины, освободиться от навязанных «сильных» стандартов — не из-за воспоминаний, не из-за письма, а потому что к этому склоняла вся жизнь от рождения до последнего момента? Держась вместе, они могли начать что-то новое, возродить друг друга, дать новый смысл существованию. Эрвин практически видел этот чудесный мир на двоих, и в свете непрожитой жизни импульсивное решение умереть было подобно самоубийству неразумного ребёнка, у которого могло быть всё впереди. Но «всё» не случилось. В первый день весны к нему в дом пришли взбудораженные Фарлан и Изабель. Фарлан держал в руках огромную стопку каких-то книжек, перевязанную обычной грубой бечёвкой. «Смотри какая литература подъехала!» — довольно сказал он, и Эрвин увидел перед собой тома манги, японских комиксов, под названием «Attack on Titan». Похолодев всем телом, он тут же вытащил из пачки одну из книг и пролистал её. Оттуда на него посыпались знакомые лица, Эрвин чуть не задохнулся от удивления, когда увидел себя — правда, все они были нарисованы в довольно схематичном стиле, но всё же не узнать в этих мордашках портреты реальных людей было невозможно. Втроём они принялись читать. Эрвин отмечал стикером то, чему был свидетелем, и с ужасом вглядывался в страницы, где была изображена смерть знакомых ему людей, которую он не видел лично. Он заканчивал один том и передавал Изабель, она — Фарлану, но тот уже успел поверхностно ознакомиться с историей. Они управились со всей мангой только к поздней ночи, и Эрвин был в потрясении. Изабель предположила, что автор был таким же участником событий, как Эрвин или Ливай, просто любителем домыслить. Фарлан был скорее за то, что автор выдумал всё от начала до конца, и в таком виде история попала в ноосферу. Эрвин считал, что тот потихоньку, серией озарений, вытянул всю историю из какого-то информационного потока, и она сама написалась через него. К общему знаменателю они не пришли, но когда гости заснули, Эрвин принялся писать мангаке письмо, где зачем-то начал описывать все свои злоключения с единодушенничеством. Письмо писалось часов шесть и вышло длиной в десять поворотов колёсика на компьютерной мышке — Эрвин уже давно понял, что изливает в него душу, и что всё написанное только для его собственных глаз и больше ни для кого. Уже днём, раздумывая, сохранить ли ему этот текст или нет, он отмотал на их общую фотографию, вставленную в начале, — скриншот с видео, которое снял Ливай и загрузил в свой аккаунт на облаке. На ней хорошо было видно их лица, и сходство с персонажами из манги было очевидным. Они тогда ходили по местному супермаркету, и в отделе с бытовой химией Ливай устроил настоящую закупку впрок: набил всю тележку разными бутылками и коробками с порошками. Эрвин поражённо смотрел на всё это товарное буйство, оставившее где-то внизу его сухую рыбу к пиву. Не думал он, что обычный поход по магазинам может выглядеть так — и его недоумение Ливая веселило. Вторая половина октября — интересно, уже тогда всё было предопределено? Выговорившись, он почувствовал себя легче. Стёр адрес и сохранил письмо как черновик в почте — казалось, он будет болтаться в этой папке вечность. Лишь изредка в дальнейшем Эрвин будет возвращаться к нему, потому что всё написанное отзывалось нестареющей болью. Но именно с этой записью в его жизни начали происходить перемены: тёмно-серая зима превратилась в цветущую весну, поднялось из пепла ощущение радости, стало возможным надолго отвлекаться, не впадая в меланхолию, воскресла надежда на хорошую, нормальную жизнь. И хотя все эти чудесные изменения говорили о восстановлении, они неизменно проходили на фоне неумолимых размышлений, где же Эрвин ошибся и что же он должен был сказать в тот роковой день, в тот месяц и в первый день знакомства, чтобы не допустить самоубийства Ливая. Ответы были множественные, каждый раз новые и не поддающиеся проверке. Они исправно мучили разум Эрвина. Все последовавшие перемены укладываются в пару строк: Изабель забеременела, они с Фарланом поспешили назначить свадьбу на август. Невольно вспомнились обвинения Ливая в адрес друзей — но с другой стороны, могло ли всё кончиться иначе? Кенни прекратил с ними любое общение, Кушель тоже их не жаловала, но часто звала к себе третьего близкого человека покойного сына. Через неё получалось много выведать о воспитания Ливая; через её брата тоже — иногда визиты сурового Кенни дэр Фауста совпадали с визитами Эрвина. Тот с большим удовольствием рассказывал о своём «маленьком законопослушном крысёныше», хотя прекрасно знал, что после серии воспоминаний расстроится и погрузится в не свойственную ему печаль. В общем, старики оплакивали сына. Письмо мангаке было отправлено, но гораздо более формальное, с небольшим упоминанием того, что единодушенничество автора этих благодарственных строк зиждится именно на истории, описанной в манге. Ответа не последовало. Сам Эрвин понял, что хочет вернуться в Дрезден. Встать и пойти к отцу своему, как блудный сын из библейской притчи, примириться с его покинутым духом, встретиться со всеми, с кем давно не виделся, и вновь пройти весь свой путь, посмотреть на старый мир новыми глазами. Со спокойным сердцем приехать к свадьбе друзей — он был назначен шафером Фарлана, тут уж не отвертеться — и там уже решить, останется ли он в этом доме или нет. В последнюю ночь перед полётом в Европу Эрвину не спалось, и он бродил по всему дому, как призрак самого себя. Проходил через комнаты, рассматривал первое, что попадалось на глаза, будто проверяя, всё ли на месте. Конечным пунктом его рассеянной ревизии стал балкон, и там его мысли от арифметического подсчёта «своих» и «ливаевских» чайных ложек в выдвижном кухонном шкафчике устремились в область приближённых вычислений вероятностей: схватить Ливая за руку перед падением; вцепиться в щиколотку; отпрянуть, не ударяясь о столешницу; вместо бессмысленных попыток вытянуть связный ответ сказать: «Люблю»; поселить Ливая у себя; получить согласие на совместную терапию; не робеть перед его прошлым и просить открыться… Как же их было много — настолько, что впору заводить для них блокнот. И из всех этих вероятностей, перемноженных, сложенных, поделенных в различных комбинациях складывался главный для Эрвина шанс счастливой жизни с Ливаем. К сожалению, необратимо упущенный. Гудзон перед ним шумел, ярче любой луны светился Манхэттен, а за спиной стояла пещерная темнота. Впереди был огромный живой мир, деловое и страстное море, жителем которого был Ливай и частью которого побывал Эрвин. А позади — очертания мебели, напоминавшие уединённый каменный берег и возвращавшие к взволнованному дыханию океана, чёрному мрачному маяку и ужасному трупу на руках. Ему нравилась идея, что если их прошлое кто-то придумал, то и их нынешнее — наверняка тоже плод чьего-то воображения. И если один создал их однажды, то второй сможет сделать это вновь… Быть может, новый автор напишет их жизнь сызнова, только даст Ливаю терпения, чтобы переносить невзгоды, а Эрвину — открытости, чтобы привязываться к людям? Даст им обоим шанс. Эрвин с радостью поучаствует в этой истории.