Черногория

Мороженое исчезает слишком быстро. И Диане хочется ещё. Не для себя. Для Светки. Чтобы та, наконец, поела, как человек, и ее перестал сносить ветер. Хотя, для себя тоже. Да, она жуть какая эгоистка и думает только о собственном наслаждении… Но ведь так заразительно смотреть на плавящиеся в креманке шарики, на Светулю, сосредоточенно пытающуюся снять ложечкой верхний слой. Уже нагретый, чтобы не было нужды прокатывать его на языке и морщиться от пульсации в зубах. И только попробуйте доказать, что это уступает воплощению в реальность Камасутры! Тогда бы никто не забыл про собственное лакомство, а так… сарафан испорчен. — Дин, вот тебе вещь не жалко? — тяжёлый вздох. И ведь совершенно нет. Можно даже рожок выкинуть, все равно кусок в горло не лезет, по объективным причинам. «И бухтите, Светлан Яковлевна, сколько влезет! Общество чистых тарелок, бубубу». — Динка! Что за перевод продуктов?! «Как быстро. В мусорку полезешь?», — кто бы дал! Диана не допустит: будет держать за талию, сжимать проворные руки и целовать, куда только достаёт. Все, чтобы сдержать. Это ведь ее придурь, а Светуле по всяким нечистым местам лазить запрещено. В металлическое ведро все же не лезут, но креманку отставляют возмущённо. Сопят, складывают руки, и Диана любуется, опять. «Знала бы ты, Свет, что с таких вот картины и пишут», — сложно не обращать внимания на вздымающуюся в декольте грудь, на тени покачивающихся ветвей, оставляющие рисунок на коже. Ее персональный мрамор. Родной, знакомый, такой тёплый, в отличие от бездушного камня. Руку протяни. Но нельзя. Только производителям платьев с запахом это, видно, не объяснили… Преступление вне уголовного кодекса. И сам обладатель рельефных предплечий… Сидит, ножкой болтает, демонстрирует балетный подъем во всей красе и совсем не думает, что кожаные тесемки сандалий давно превратились в удавки, перекрывающие кислород. Но такое исключительное изящество. Снова ее личное, с позволения… «А ведь уже экватор, а дальше всего ничего — два дня. И опять череда безликих городов с одинаковыми ДК», — хочется попросить остаться. Диана Арбенина и просить — кто бы поверил? А хочется… Для неё можно. — Динь, ты чего? — кажется, стирать эмоции с лица она так и не научилась… — Динка, выкладывай давай, чего там тебе причудилось, давай-давай! — от настойчивых объятий нужно увернуться. Потому что — ну вот куда? — Динка, не заставляй меня применять силу! Кофе лишу, Гомонову твоему скажу, чтобы не давал курить! — нет — не увернуться. Объятия пеленают, а руки… Они везде. Укачивают, баюкают. «Потому что этого несносного ребёнка можно только так — упорством и лаской»: — Давай сама, а, ну, давай? — заглянуть в зажмуренные глаза и поцеловать в самый кончик носа. — Динь, — очень мягко, чтобы к теплу было невозможно не потянуться. — Тут же всего два дня осталось, ещё хочу, — никто не мог предсказать, что когда-то все будет так просто. Без увиливаний, расшаркиваний и доказательств собственной самостоятельности со стойкостью на пару. И что Света выдаст очевидное решение: — Туры завершим, детей заберём и обратно. Они будут в восторге от крепости и пляжей. Идёт? Могу подарить календарик с местными видами, будешь дни зачеркивать, — от простоты хочется вытереть выступившие слёзы, сгрести Светулю в объятия и уже никуда не пускать. ТАК можно, и не в какой-то там вселенной, в которой они никогда не окажутся, а прямо сейчас. — А календарик я буду выбирать? — просящий взгляд. — Будешь, если ты меня не придушишь, — чмок в лоб. «Придушишь, — хочется возмутиться, — да никогда и ни за что!» — а вот прижаться. — Я постараюсь, — про то, что в шею сильно утыкаться нельзя никто же не говорил. И про талию ни слова. Она не сильно, символически почти. Только руки в замок сцепит. Главное не уснуть. *** — Динь, тут солнце уже. Может, пойдём? — говорят почти на ухо. И хочется отмахнуться. Слишком хорошо, спокойно. Это все впрок, а то в чертовых гостиницах опять замучает бессонница. И Светка будет ворчать в трубку: специально позвонит ночью проверить — а потом станет рассказывать сказки, свежепридуманные. — Динечка, — целовать в шею — запрещённый приём. Очень запрещённый, но действенный. Диана недовольно куксится, вжимается в лавку и хмурит брови. — А когда календарь пойдём выбирать? «Умеете, умеете…» — мертвых поднимут, живых заставят. Не отвертишься. …Они и правда идут выбирать календарь. Блуждают по старым улочкам, спотыкаются о брусчатку, смеются, крепко хватая друг друга за руки, не отпускают. «Не упала». Долго спорят в первой попавшейся лавке: море или церковь со шпилем на фоне заката? Побеждает закат, потому что… — У тебя вообще-то есть такое платье. — Вообще-то не помню. — А оно есть, — Диана залихватски подмигивает, отдаёт два евро, которых эта прошитая стопочка бумаги, конечно, не стоит, и утаскивает не по-детски разбушевавшуюся Светку в кафе на террасе крепости. Отвлекать от невовремя сказанной новости хитросплетением переходов и лестниц. Ну, да, купила она ещё одно платье. Да, двадцатое в гардеробе, но там вроде как публика возмущалась на «обосранцы». Нет, сведения получены совершенно случайно. Нечего оставлять открытые соцсети на всеобщем обозрении. И даже если сама смотрела… Подумаешь… Не Родину же предали. — И там обязательно что-то с впечатляющим декольте, сомнительной длины. И это ты предлагаешь надевать на публику. Чтобы потом ревновать ко всем фотографам, запечатлевшие чуть больше, чем нужно, — тихое возмущение. — Да! — Диана победно отпивает чай, на удивление не терпкий и без противного привкуса хлорки. — И там все прилично. Я проверяла. — Как? — На себе. Темной ночью, подгадав, когда ты спишь, вытащила из шелестящего пакета и меряла. — Да, ну, тебя! Мастер лагерных ужастиков. Расстроенный всхлип. — А я ведь старалась, — смотреть на расстроенную мордашку невозможно. — Я оценю. Одобрения достаточно. Хотя… к чему себя обманывать? Достаточно тёплых пальцев, так удачно переплетенных прямо на столе. Осторожно-восхищенного: «Смотри, какая красота», — на раскрашенное закатом небо. А ведь и правда, уже вечер, так незаметно. — Мы сюда ещё вернёмся, — на скрип стула о камни кто-то оборачивается, возмущается, кажется, на итальянском. «Это они ещё громкости не знают!» А Света поправляет подол и как ни в чем не бывало усаживается обратно: сейчас важнее Динка, завороженно смотрящая наверх. Ее очарованная природой девочка, способная во все глаза смотреть на Финский и курить одну за одной. Для ясности мыслей. Поцеловать бы, как тогда, но нельзя. Только касание икрами. Детское, невинное, но говорящее о многом. — Замёрзла, — вопрос не вопрос. Ведь просто так мурашки-колючки не появляются. Ситуация определенно требует действия: плед! Обалдевший официант точно будет рассказывать истории о ненормальных туристах, требующих плед в разгар лета. «Совсем того». А Диана будет вспоминать упорное спихивание ткани с коленей. «Вообще-то это не от холода мурашки», — шёпотом, у самого уха, отчего шея тоже предательски «замерзает». — Мы сюда вернёмся, слышишь, — носом к шее. Мысли в Дианиной голове слишком очевидны: по подрагивающим пальцам, по разведённой бурной деятельности. Читать их, конечно, никто не научился, но… голова на коленях. Как только умудрилась? — Вставай, потом будет все болеть, Динь, не надо, — пальцы поглаживают вставшие торчком пряди. Настоящий ёжик. Все ещё неверящий, подозрительно сопящий и фыркающий, но очень желающий коленки в своё персональное распоряжение. И ручки. Обязательно тёплые. — Правда приедем? — Когда я тебя обманывала? — А ты всегда все в свою пользу вывернешь. Не верю! — Динечка, — осторожным прикосновениям у виска можно только верить. Потом ведь будут и губы.