Прятки

      Сэмюель вошел в дом сразу после младших братьев и поднял глаза на второй этаж. В это время прислуга без лишних вопросов унесла его шляпу и пальто, мелькнув темным пятном перед носом.       Сэм ни капельки не сомневался, что встретится взглядами с главой семейства и в немом их диалоге отец заставит его терпеть груз свинцовых гирь. И он вытерпит, как делал это множество раз. — Здравствуй, отец, — Куинси, обладающий королевской сдержанностью, первый подал голос. В таком большом помещении ему чудилось, что все заполнилось вязким напряжением. Даже непоседливый Ной стих и прошелся рукой по складкам охотничьих штанов, похожих на галифе. — Сегодня на улице свежо. Мы охотились. — Я рад, — кратко. Бесцветно. Выжидающе. Сэм готов был поклясться, он хотел услышать большее и то, как заострились черты лица, тому подтверждение. Но средний Джонсон держал язык за зубами.       «Сэм застрелил кабана».       Как бы эти три слова облегчили им жизнь! Ною не с чем было сравнивать отцовское безразличие, но старшим Джонсонам, знавшим старика любящим и улыбчивым семьянином, становилось горько от вида человека перед ними. Когда младший подрос, Куинси и Сэмюель договорились не вспоминать при нем былые дни, чтобы мальчику не пришло в голову винить себя в семейной разрозненности.       Глава семейства медленно опустился на ступень вниз. Хрустнули суставы. Сердце Сэма замерло, Куинси опустил глаза. Еще двадцать одно мгновение непереносимого скрежета, постукивания тростью, хриплого дыхания, и они пройдут в столовую, сядут за стол, где напротив Сэмюеля висят головы животных с приделанными на булавки глазами-бусинками и пыль оседает на их шерсть. Когда на стену пригвоздили последний трофей, ему подали жаркое из молодой оленихи. Джонсон старший заворачивал мясо в салфетку и подкидывал сторожившему под столом бладхаунду. Благо, пес не винил себя за поедание остатков на глазах убитой.       От воспоминаний по коже пробежались мурашки. Графа передернуло. Средний брат незаметно коснулся его пальцев ребром ладони — Куинси знал, что старшего разбивал озноб в такие моменты, поэтому делился колким теплом. Сэм едва кивнул в благодарность. Отец мягко прошел по кашемировому ковру в сторону, откуда доносился аромат розмарина и дичи. Сыновья последовали за ним — все в той же напряженной тишине, однако Сэмюель стал про себя отсчитывать минуты.       Титул позволял ему удаляться раньше, чем Вильям Джонсон проглатывал сытный завтрак, но не кровные узы, не традиции семьи и уж тем более не мучения братьев. Поэтому он научился «чувствовать» время и держаться, чтобы в награду за свое самообладание запираться в кабинете, зная наперед, что Куинси проведет день в библиотеке за изучением медицинских справочников, а Ной будет бродить около конюшен. Это был хороший расклад дел, признавался Сэм, куда лучше прошлого.       Однако натянутая будничность прервалась с появлением дворецкого в зале. Берт — так, по-собачьи коротко, звали слугу — немедля передал конверт хозяину дома. Вильям повертел пропечатанный листок, внимательно изучив адреса и сургучовую эмблему, прошел в столовую, где занял место во главе стола. Наследники расселись около него. — Наши соседи из Суррея устраивают бал. Это приглашение от Кентридов, — сообщил отец. То, с каким легким пренебрежением он подчеркнул фамилию, не укрылось от братьев, как и каменная маска, застывшая на лице Джонсона старшего. Еще час назад он острил перед графом Мюррейем, сейчас же оказался в числе гостей его дома. Но старик казался человеком слова. Пусть не произнесенное во всеуслышание, оно звучало примерно так: «мы больше не увидимся. Уж поверь, несносный мальчишка, я приложу максимум усилий». — Сэмюель, — приглушенный баритон отца вывел молодого человека из оцепенения.— За тобой решение. Я не поеду, — глава семьи словил на себе вопрошающие взгляды и добавил: — Мне не хочется труситься в карете, чтобы высокопарно общаться с местными аристократишками и самодельными богачами. Я давно потерял всякий интерес. К тому же, грядет дождь и мои суставы болят сильнее.       Братья участливо кивнули. Так будет лучше для всех, уверяли они себя. После мучительно долгого приема пищи члены семьи Джонсон стали разбредаться по своим углам. Для Сэма, тем не менее, завтрак прошел на удивление безмятежно — в голове ютился туман мыслей, и они всецело поглотили его, пока на тарелке стыл кусок птичьей грудины.       Пелена немного спала, когда молодой граф прошелся до ступенек. Мельком увиденная подпись соседствующего аристократа не оставляла сомнений — их появления будут ждать. Правда, если Сэмюель сегодня же отошлет вежливый отказ, он не будет расценен бестактным жестом, и уж тем более Мюррей не станет лить слезы. А его дочь… Молодой человек остановился. Из-за девчонки Кентридов он упустил свою добычу. Если бы их ритуал был охотой ради забавы, он бы даже отшутился и сделал ей простенький комплимент на прощание, но в ловле дикого зверя потехи ни грамма, а ее вмешательство отсрочило чудо, которого он и братья так ждали. Один точный выстрел в плату за душевное спокойствие целого поколения — разве много? Нет, считал Сэм. Куда мучительнее глубокие раны, кровоточащие и гниющие, которые покрываются тонкой коркой и заходятся буграми, и они не успевают зажить –их полосуют снова.       Джонсон старший был одним из тех, кто умел такие раны наносить.       В голове Сэма теперь ширилась идея — даже целый маленький план! Уголки губ дрогнули, лицо озарила сардоническая усмешка. Он тяжело поплатился в прошлый раз, однако урок выучил на отлично, и с провинциальной графиней будет осторожен ровно настолько, насколько позволит ему разум, но не совесть. Она помешала ему, она оскорбила его, она заплатит за свой длинный нос. — Чему ты так радуешься, старший? — Куинси застал его у лестницы. В руках — энциклопедия по ботанике, на лице — усталая заботливость. Лорд Джонсон ловил себя на мысли, как много перенял средний брат от матери хорошего, и как мало — он сам. — Надеюсь, твой парадный костюм еще не побит молью, братец.

***

      Николь испытывала то волнение, какое каждая девушка на ее месте будет переживать перед важной встречей. Она легко скинула плащ и стянула перчатки, вручив их горничной, пошла на мелодию фортепиано. Одни звуки игры на инструменте уже говорили о многом — хотя бы потому, что кроме нее и любимого брата музицировать могла только еще одна особа, и только она исполняла по приезду новые партии. Юная графиня толкнула дверцу и с радостью заметила знакомый силуэт. — Фелиция!       Окликнутая мигом обернулась. Фелиция, девятнадцати лет отроду, прекрасно улыбалась и заботилась об окружающих. Она была первой из поступивших в женский колледж Оксфорда на педагогическое направление и одной из первых, кто скоро осознал, насколько разнится ее образование с учением девушек из других заведений. «Николь, они порой не знают таких простых вещей», — заверяла молодая учительница. Николетта участливо кивала, после возвращалась к изучению тех книг, что привозила с собой подруга. Через пропечатанные страницы перед ней будто открывалось окошко в городскую жизнь и те возможности, ту наполненность событиями, которые предлагал Лондон. К тому же, Фелиция вместо ленточных закладок делала вырезки из газетных статей и вкладывала их там, где вились долгими строчками ее любимые отрывки, и читать становилось вдвойне интереснее, а представлять — куда проще. — Привет, милая Николь, — поздоровалась гостья. Девушки крепко обнялись и продолжили разговор не садясь. — Ты приехала раньше времени. Вы договаривались с Филиппом? — Он хотел сделать тебе приятный сюрприз.       Юная графиня по-лисьи сощурила глаза — она сразу заметила, как мужское имя заставило щеки Фелиции едва-едва покрыться румянцем. Ее брат прекрасно ладил как с офицерами, так и с высшим обществом, но, при всей своей исполнительности, он был так же стеснителен, как и ее подруга.       Николетта стала, пожалуй, единственной свидетельницей тех шажков, которые мало-помалу привели дорогих ей людей к взаимности. И она знала, для чего Филипп привез Фелицию самолично и к чему устраивается бал. Она тайком подслушивала разговоры родителей, когда речь заходила об отношениях их сына с «просвещенной леди». До матери и отца долетали весточки лондонских друзей о том, как уважительно меж собой светские зазнобы называют молодых людей женихом и невестой. Лорду Кентриду не оставили выбора, кроме как одобрить их союз. Но формальность в виде просьбы сына о благословлении ни Филипп, ни папа обходить не собирались, потому Николетта ждала с нетерпением счастливого брата, пока Фелиция легонько сжимала ее ладонь. У еще мисс Бильбер глава семьи Кентрид вызывал смутные чувства — он был прекрасным отцом и хорошим рассказчиком со слов любимого и подруги, однако в самом мужчине Фелиция улавливала расчетливость.       Дверь вновь распахнулась, и в гостиную зашел молодой человек в униформе. Николетта с детским рвением бросилась обнимать брата, пока Фелиция вопрошающе смотрела на него. Филипп прижал повисшую на шее сестру и, прежде чем закрутиться с ней, послал короткий кивок — у мисс Бильбер словно камень с души упал. — Мать ждет нас в оранжерее, — оповестил девушек подполковник и то, с каким ожиданием он посмотрел на стоявшую поодаль невесту, поселило в ее душе надежду на всеобщее принятие в семью.       Зимний сад полнился сладким ароматом ликорисов. Леди Кентрид вглядывалась в рваные щелочки листьев, силясь рассмотреть пейзаж за стеклянными стенами, пока камеристка подливала горячий чай. Тишину дробил переливчатый девичий смех и бормотание сына — он рассказывал забавные истории из военной жизни, как солдаты потешались во время посвящения юнцов в ряды инженеров, наполняли их совсем новые сапоги землей. Потом измеряли ширину окопов благодаря шагу новобранца, равному в точности одному футу.       Все эти разговоры наполняли женщину радостной меланхолией. Она видела себя в едва расслабленной Фелиции и внимательной Николь, в открытом и немного наивном Филиппе, даже в сдержанной служанке. Все это она уже когда-то переживала.       Новость о женитьбе застала ее перед дверьми супружеского кабинета — Летта обхватила женские ладони и с пылкостью объяснила матери, что происходит между ее сыном и молодой учительницей. В переписках не проскальзывало ни слова о предложении, однако Николь получала письма от обоих и сразу уловила, к чему все идет. Потому попросила дать слово, что графиня «настроит отца на нужный лад». Леди Кентрид не сдержала улыбки. Она поцеловала тогда дочь и уже со спокойной душой вошла в комнату, приготовившись к маленькому поединку. Знать причину недовольства мужа было более чем достаточно для победы. Так что леди Кентрид заслужено считала себя причастной к одобренному браку двух влюбленных. — Я разослал приглашения всем нашим ближайшим знакомым и соседствующим вельможам.       Графиня отвлеклась от зеленых орнаментов. Филипп наизусть знал фамилии знаковых лиц, что ютились в своих поместьях на расстоянии, которое можно преодолеть за три дня — он специально выпросил у отцовского камердинера записную книжку и составил свою собственную, с учетом новоявленных представителей местной элиты. Не значит ли это, что он написал и Джонсонам? Леди Кентрид захотела перекреститься, однако личико дочери, тоже переменившееся и ставшее бледно-розовым, встревожило ее больше. — Плохо себя чувствуешь, Летта? — женщина прикоснулась к сомкнутым в замок пальцам девушки, чья кожа дышала жаром. Николь пересилила секундное замешательство и подарила матери скромную улыбку. — Прекрасно, мама.       На самом деле Николь бросило в озноб и мысли остро впивались в ее извилины. Филипп не знал об их утренней беседе с соседями, из этого следует, что письмо могло попасть в руки новых знакомых. Но отец выразился яснее ясного по поводу своего отношения к Джонсонам, да и молодой граф смотрелся отнюдь не добродушным — скорее готовым больно ужалить. Так что рассчитывать на появление их семьи не стоило.       Николетта успокоила себя этим домыслом.       Верно, Сэмюель Джонсон пришлет письмо с отказом сегодня же, его получит любимый братец и положит в долгий шкатулочный ящик. И через четыре дня она сможет преспокойно порхать по залу в лилово-тюлевом облаке, представляя, как танцует на балу у Ее Величества.       От пронесшегося по телу умиротворения младшая Кентрид расслабилась и накрыла мамину руку ладонью, за что получила одобрительное хмыканье.