You've got to pick up every stitch. Oh no, it must be the season, Must be the season of the witch. [1]
//
Гарри открывает глаза. Утыкается невидящим взглядом в потолок, расчерченный ломаными тенями от потёков на окне. Вдох. Выдох. Очертания мебели вокруг проявляются, как изображение на фотоплёнке. Выныривают из темноты, мучительно медленно, напоминая, что тюрьма никуда не делась. Прутья решётки становятся только крепче, с каждым новым днём. И во сне, и наяву. Гарри проводит ладонями по лицу. Голова раскалывается, жёсткие подушки больно давят у основания шеи, и Поттер садится, тяжело опираясь на локти. Слепо шарит ладонью на полу у дивана, пока не натыкается на скользкий ремешок наручных часов. Только без пятнадцати восемь — значит, Гарри проспал от силы пару часов. Время растягивается. Невыносимо, смыкается тугим раствором вокруг — Гарри кажется, он застывает в нём, как оса в янтарной смоле. Прошло трое суток со дня выписки из больницы. Жалких три дня — но каждый длился целую вечность, не желая заканчиваться. Впрочем, это было бы и в половину не так мучительно, если бы Гарри не знал точно, что конец суток не принесёт облегчения, как не приносит его сон. По правде говоря, сновидения и есть настоящая пытка, куда более ярая и жестокая, чем тиски реальности. Стоит Гарри уснуть, и он видит маму: она захлёбывается зелёной водой и собственной кровью, кричит, прося о помощи. Каждый раз Гарри протягивает к ней руки — и каждый раз зря: кожа слишком скользкая от чёрной крови по локоть. Документы, которые Гермиона принесла, заперты на ключ в верхнем ящике письменного стола. Гарри прослушал кассеты трижды, зачитал расшифровку до дыр — пока не понял, что выучил её наизусть. Пока горечь обиды на Лили не сменилась злостью на себя и, наконец, не сжалась в тугой комок острой щемящей тоски. Было бы лучше, если бы я вовсе не появился на свет? На этот вопрос Гарри так и не нашёл ответа. Зато обрёл нечто другое: понимание, что смерти его родителей, все эти невинные жертвы не должны быть напрасными. Лаво говорит, все должны платить по долгам. Что ж, пришло время Гарри выплачивать свой. Найти Реддла и убить его, наконец — это звучит, как достойная цена. Квартира давно остыла. Гарри ленится включать обогреватель, и промозглая сырость сочится внутрь без препятствий, проникает непрошенным гостем сквозь щели в старых оконных рамах. Зима подходит всё ближе, пуская тени вперёд себя, как чёрных цепных собак. И те послушно лижут холодные руки, ширятся и густеют с каждым днём, наливаются силой, как поспевший урожай. Когда трель дверного звонка пронзает темноту вокруг, Гарри даже не думает открыть — уверен, что этот звук всего лишь очередная шутка его разума. Сириус по горло завален работой, которой сам Гарри теперь лишился. Грейнджер вернулась в университет и едва ли уже успела соскучиться. Рон… Рон тоже вряд ли заявится на порог. Интересно, что взбесило его сильнее. Отказ Гарри от значка? Или жалкая попытка покончить с собой? Поттер помнит злое разочарование на лице Рона Уизли так же ясно, как и его слова — горькие, звенящие обидой. Мы же команда, Гарри. Зачем ты так? Поттер не сумел объяснить своё «зачем» лучше, чем «так будет правильно, Рон» — эта фраза ожидаемо разъярила Рыжего сильнее. Заставила Уизли смачно выругаться и хлопнуть дверью больничной палаты напоследок. Выходит, Гарри Поттеру некого ждать этой осенью. Гарри смакует эту мысль, пробует её на вкус — осознаёт с удивлением, что не чувствует ничего. Внутри тихо, как в мёртвом, высохшем изнутри стволе старого сикомора. Поттер вслушивается в полую пустоту, и та оказывается прожорливой достаточно, чтобы заглушить второй звонок. На третий раз гость выходит из себя. Гарри вздрагивает, когда грохот в дверь — с ноги? — наконец пробивает себе путь до его сознания. — Гарри! Гарри, открывай, если дверь тебе дорога! — Поттер вскакивает, слишком резко — шипит, прижимая ладонь к животу: швы снимут дай бог к концу ноября. — Я не шучу! И не думай снова застрелиться, иначе я сам тебя прикончу! Уму непостижимо. Поттер пялится в тёмный провал прихожей, путаясь в тонких дужках. Нацепив, наконец, очки, бредёт к двери, забывая щёлкнуть выключатель по пути. — Выглядишь ужасно. Уизли шмыгает носом. Тёплая джинсовая куртка, подбитая белой овчиной изнутри, вымокла насквозь. Шнуровка ослабла и пушится по краю, вот-вот распустится на правом ботинке. Левый же выпачкан в глине, налипшей кусками на тяжёлой подошве. — А ты опять паршиво припарковался, — говорит Гарри. — Пф, — Рон фыркает. — Лучше бы помог. Уизли сдувает чёлку со лба. Обе руки заняты, удерживая две огромные тыквы на плечах. Круглые и красные, как сердце очага — настоящий сюр, и Поттер едва не щиплет себя за предплечье, чтобы убедиться, что не спит. — Что ты здесь… Что это? — запинается, не зная, какой вопрос задать. Рон не заставляет выбирать. Отвечает на оба. — Привёз тыкву. Это — тыквы. Поттер едва разбирает слова, потому что Уизли наклоняется, аккуратно спуская свою ношу на пол в коридоре. Тыквы жмутся друг к другу, как нахохлившиеся рыжие куры. Рон нежно похлопывает одну по боку — и тыква откликается, упруго и утробно. Зачем? — Только не спрашивай «зачем», Поттер. О чёрт. Сердце замирает, испуганно пропуская пару тактов — и бьётся вновь уже где-то в горле. Это точно сон. Или нет. Малфой выныривает из теней за плечами Рона. Лица не видно, но Гарри и не требуется смотреть, чтобы узнать: голос — единственный, который так произносит его имя, — и запах, капризную манеру растягивать гласные и снимать капюшон невесомым движением ладони. — Поттер. Приди в себя. Хэллоуин на дворе. Захоти Гарри ответить, не смог бы: горло сводит немой судорогой, и Поттер глупо открывает рот, чувствуя себя круглым дураком, пока Рон не приходит на помощь. Деликатно откашливается в кулак: — Да. И этого тоже привёз, — Уизли гордо встряхивает шерстяной ворот, посылая сноп капель Поттеру в лицо. — С вином! — С вином? — тупо повторяет Гарри, и Малфой — конечно же — закатывает глаза. Только теперь Гарри замечает, что Драко прижимает к груди бумажный пакет, придерживая за дно предплечьем. И слышит приглушённый звон стекла, когда Малфой подходит ближе. Останавливается всего в шаге, и Гарри сдерживается из последних сил, чтобы не втянуть носом аромат малфоевского одеколона, которым пропах шерстяной ворот его пальто. В этот раз Драко незнакомо пахнет травами. Горькая полынь и лимонник, жгучий анис кружат голову, и Гарри упирается кулаком в дверной косяк. — Так и будешь стоять, Поттер? Или позволишь мне войти? Нижняя — пухлая — губа Драко дёргается, едва заметно напрягаются желваки. Он, похоже, злится. Или волнуется? Не знает, чего ожидать. Второго отказа Малфой сносить не станет: если Гарри снова сделает глупость, снова решит всё за обоих, это будет последний раз. Чёрта с два. Пары недель хватило, спасибо большое. Я сыт по горло, Драко. Стылым одиночеством. Бесконечным осознанием того, что упустил лучшее, что могло со мной случиться. Конечно, Гарри не говорит ни слова, только торопливо разворачивается в плечах, жестом приглашая Драко войти. Тянется забрать пакет, но Малфой ловит его кисть на полпути: — Не раньше, чем здесь заживёт, — бросает на ходу, осторожно мазнув ладонью живот. Драко быстро скидывает чёрное промокшее пальто, бросает пару «конверсов» в углу под обувницей. Рон молча следит за ним всё это время, до тех пор, пока Малфой не уходит в кухню. Тогда Уизли переводит строгий взгляд на Гарри. — Не знаю, что между вами произошло, — вкрадчиво говорит он. Выдерживает выразительную паузу — совсем как Грейнджер, и Поттер усилием воли сдерживает улыбку. — И не хочу знать. Но, чёрт меня дери, Гарри! Мы должны держаться друг друга — всегда, а в такое время особенно! Должны быть рядом. — Общение с Гермионой сильно на тебя повлияло. — Ну, она и натолкнула меня на мысль. Вообще-то. Рон улыбается, и Гарри хмыкает тоже, хватаясь пальцами за переносицу. Осознаёт не без облегчения, что мигрень почти прошла. — Ладно. Поеду за Блейзом — обещал встретить его с работы сегодня. Вернёмся через пару часов, а вы пока… Короче, ты и сам знаешь. Рон отворачивается, собираясь уйти, а потому вопрос настигает его спину, бьёт меж лопаток, которые напрягаются мгновенно: — Ты злишься? — спрашивает Гарри. — На меня. И Рон вздыхает. Возвращается к порогу, качая головой: — Злюсь, — просто отвечает он. — Ну и что? Ты мой лучший друг, Гарри. Ты можешь бросить работу — но хрен ты отвяжешься от меня. Понял? — Гарри колеблется, и Уизли настойчиво тычет кулаком в его грудь. — Понял? — Понял, — Поттер кивает. Поднимает руку, и костяшки встречают чужой сжатый кулак. — Так-то. Считай, что он, — Рон взглядом указывает поверх гарриного плеча: — моя месть. Гарри сомневается, что месть может быть такой сладкой. И уж тем более для того, кому предназначалась. Сообщает об этом Рону, который смешно закатывает глаза в ответ — избавь меня от подробностей! — и сбегает к лестнице. — Только не выпейте всё вино! Мы будем через пару часов! — кричит Уизли, и затухающее эхо его слов растворяется в воздухе, влажно и темно облепившем лестничную клетку. — Закрой дверь, Поттер! Жуткий сквозняк! И Гарри тут же ёжится. Потирает голой лодыжкой о хлопок штанины, чувствуя ледяное касание уличного ветерка — словно мокрый собачий язык проходится по коже. За спиной светло и шумно. Овал света упрямо тянется из кухонной двери, захватывает угол прихожей; отвоёвывает пространство на пару с грохотом сточной воды, звоном посуды и бутылочного стекла. Драко прав: нельзя позволить квартире остыть, выпустить наружу драгоценное тепло. Поттер захлопывает входную дверь коленом, едва не запнувшись о притаившиеся в ногах тыквы. Лезет в кладовую: где-то там, на самой верхней полке должна быть упаковка тонких белых свечей.***
В кухне невыносимая жара — от нагретой плиты и пьяного пара; от пламени десятка свечей, заменивших электрический свет. Гарри подтягивает рукава свитера до локтей, предплечьем убирает волосы со лба. Руки пропахли апельсином, густо и ярко. Поттер разрезает очередной пополам. Внутри ни зёрнышка, только блестящая соком мякоть. — Значит, Северус Снейп твой крёстный. — И преподаёт у Грейнджер. Можешь себе представить? — Как тесен мир, — ворчит Гарри, слизывая с пальцев душистую кислоту. Поводит плечами, когда Драко тихо смеётся за спиной — самое то, чтобы пустить толпу морозных мурашек вдоль позвоночника. — Это что, Поттер? Раздражение? Гарри оборачивается. Так и есть: Малфой бесстыже его дразнит. Лениво покусывает край бокала и улыбается, не сводя с Гарри тёмных, блестящих от вина глаз. Ну и духота. Боже. — Его голос был на плёнке, — Поттер включает холодную воду — споласкивает липкие руки, едва сдерживаясь чтобы не поднырнуть головой под ледяной поток. — Мерзкий тип. — Он того же мнения о тебе. Уверен, вы подружитесь. — О, не сомневаюсь. Гарри снова берётся за нож и на этот раз отчего-то не может с ним совладать: железная рукоять неловко скользит в мокрых руках, и лезвие рассекает кожу на фаланге. Гарри шипит, суёт палец в рот, роняя пару красных капель на стол. Едва успевает ощутить густое и солёное на языке: Драко оказывается рядом, хватает Гарри за запястье, тянет к себе. Шепчет: — Вот дурень. Где аптечка? — Справишься с живым? Или мне стоит… Малфой ухмыляется. Фырчит для вида: — Умник. Драко обрабатывает рану быстро и умело: распыляет антисептик — флегматично требует не быть ребёнком, когда Гарри выдёргивает руку из-под жгучего спрея. Туго оборачивает палец бинтами и обрезает остатки. Фиксирует повязку клейким пластырем. Место пореза горит, но Гарри быстро забывает об этом. Забывает вообще обо всём, если честно: Драко ведь совсем рядом, такой собранный, неприступный и хрупкий одновременно, и Поттер намертво прикипает взглядом к его лицу. Следит, как завороженный, жадно и голодно, забывая дышать. Кожа Драко горячая, под стать выкипающему на плите глинтвейну. Пьянит уж точно не хуже, и Гарри, незаметно даже для себя, теряет голову. Соскальзывает в грёзы, пока голос Драко не возвращает его к реальности за шкирку: — Я просил тебя не принимать снотворное. Надеюсь, ты послушался, потому что таблетки, вся эта дрянь тебе ни к чему. Крёстный, он… Научил меня готовить кое-что. Для тебя. — Кое-что? — Кое-что. Нужные травы, верные пропорции… — Подсаживаешь меня на новые колёса? Драко поднимает голову, раздражённо сводит брови: — Это не наркотик. И не лекарство. Лекарство тебе не требуется, Поттер, потому что — и хочу, чтобы ты это уяснил — ты не болен. Считай, что пьёшь волшебное зелье. Оно поможет. Гарри хочет спросить, чем именно поможет, но не успевает — Драко коротко сжимает его ладонь и отстраняется с холодным «готово». Поттер едва не хватает его за рукав, как нетерпеливый ребёнок, а потому вынужден уцепиться за край столешницы позади. Гарри держится за неё, пока Малфой собирает ножницы и остатки бинтов в аптечку. Ногти больно впиваются в кожу ладоней, но это и в половину не так мучительно, как внезапно прихвативший горло страх. Отчего-то кажется, что Драко вот-вот уйдёт, но тот удивляет Поттера в очередной раз за вечер: — У меня для тебя подарок. Подарок? Щёлкает замок на белой аптечной коробке, и Гарри удивлённо моргает, наблюдая, как Драко достаёт что-то из пакета, в котором принёс вино. Упаковочная бумага хрустит, гнётся под пальцами, когда Поттер берёт свёрток в руки. — Открой, — просит Драко. Отступает на шаг назад, снова пряча лицо за бокалом. Гарри не нужно просить дважды: он рвёт упаковку, и сухая бумага сменяется гладким хлопком, который мягко ныряет под ладонь, приятно ластится к пальцам. Толстовки медицинского факультета в Колумбийском отшивают из дорогой тёмно-зелёной ткани. Витой рисунок змеится серебром на груди, выдержанный и строгий. Вещь явно новая — на размер больше, чем Драко мог бы носить, — и всё же пахнет Малфоем, да так ярко, что Гарри прикусывает губу, сдерживаясь, чтобы не зарыться носом в складки аккуратно уложенного капюшона. — Я так и не вернул твою одежду. И не хочу, если честно. Подумал, это справедливый обмен. Голос Драко звучит глухо, нарочито беспечно. Он говорит, не отнимая губ от кромки бокала, и Гарри встряхивает головой, чтобы избавиться от глупой зависти к куску стекла. — Нравится? Ещё бы. Гарри кивает. Сглатывает прежде, чем сказать: — Обмен, говоришь? Звучит как предложение. Зайти чуть дальше. — Может, это оно и есть. Ну вот. Ты не позволишь мне вечно ходить кругами, верно? — Драко. — Не смей, — обрывает тот, и Гарри затыкается от неожиданной резкости. Заслуженной, вообще-то. Малфой же глубоко вдыхает. Оставляет, наконец, чёртово вино в покое: — Напомни, как Реддл тебя назвал? Полубог? И ты, конечно, тут же решил, будто имеешь право распоряжаться чужими жизнями. Но не моей, Поттер. Со мной это не пройдёт, так что не смей. Слышишь? Даже не вздумай снова решать за меня, как мне будет лучше. Гарри хочет было ответить, но осекается: голова оказывается совершенно пуста. Настоящий ментальный вакуум стирает мозги в блестящую розовую пыль, пока тело цепенеет, роняет замершее сердце вниз, словно Поттер стоит перед пропастью, не в силах видеть дальше слепой повязки на глазах. Один шаг — и разобьётся насмерть. Или поднимется, высоко, как никогда раньше. Драко оказывается смелее и в этот раз. Он первым делает шаг навстречу, и вся вселенная сгорает мгновенно. Умирает и рождается заново, схлопнувшись в полусферы малфоевских зрачков. — Ты должен кое-что уяснить, Гарри. Не думай, что я самоубийца или альтруист. Меня бы здесь не было, если бы я в тебе сомневался. — Я чуть не убил тебя. — Не ты. Ты предпочёл выстрелить себе в живот, но не дать мне погибнуть. Ты признался мне в любви и позвал на свидание. Не забыл? Не забыл. Гарри всё бы отдал, чтобы забыть: только бы не проживать эти иллюзорные дни, вымечтанные всем, чем они могли бы стать — и не станут никогда, потому что Гарри Поттер грёбаный психопат. Ох, как бы он хотел выкинуть это из собственной головы. Забыть, стереть навсегда. Запретить себе чувствовать. Запретить любить. Гарри теснее жмётся к столешнице поясницей, стискивает пальцы на краю, и Драко накрывает его ладони своими, смыкая сладкий капкан из объятий. Запирает клетку. Избавляется от ключей. — Остальное — это был не ты. Не ты, не твой выбор, не твоя воля. Я знаю, о чём говорю, ведь живу с этим даром всю свою жизнь. Меня учили, как обходиться с ним, с самого детства. Тебя никто не учил. Ты остался наедине с непонятно чем внутри и, господи, я даже не могу представить, каким сильным и смелым нужно быть, чтобы не сойти с ума. Реддл может и чокнутый, но в одном он прав, Поттер. Ты грёбаный полубог. Гарри качает головой. Глаза печет — от винного пара, колкой гвоздичной пыли и жара свечей. — Прости меня, Драко. Я не хотел этого делать. Прости. — Я знаю. Знаю. И не упущу возможность встречаться с полубогом. Уж поверь. Драко озорно подмигивает, и на этот раз Гарри не может сдержать смешок. Выходит неровно и рвано, похоже на всхлип куда больше, чем на смех, но внутри словно срастается давно изломанная кость. Заживает, встаёт на место. Отпускает. Гарри запрокидывает голову назад, смаргивает пару раз, пока тени на потолке не перестают плыть перед глазами. Чувствует, как Драко лбом утыкается в сгиб у плеча, трётся носом о шею. — Я… Не верю, что ты всё ещё здесь. По собственной воле, после всего, что я натворил. Ты всё ещё здесь. Со мной. — Я не думаю, что смогу пройти через это один. Не думаю, что хочу пройти через это без тебя. Останься со мной. Я смогу победить кого угодно — будь то мёртвые, восставшие из могил, или демоны внутри. Я смогу, если ты будешь рядом. Только держи мою ладонь крепче. Только не отпускай. — Я никуда не денусь. Слышишь? Я не оставлю тебя никогда. Дыши, Гарри. Дыши. Когда Драко обхватывает лицо Гарри руками, прижимается лбом ко лбу, Гарри уже не слышит ничего. Не чувствует ничего, кроме кожи Драко под руками, его горячего дыхания на губах. Гарри цепляется за Малфоя, как за спасательный круг. И — наконец — целует. И снова. И снова. В кухне всё еще нестерпимо жарко, и Гарри не замечает, когда его свитер оказывается на полу. Футболка отправляется следом — Поттер вздрагивает, когда ладони Драко ложатся на его голую спину, спускаются вниз от лопаток до самой поясницы. Боже, как часто, как ярко он представлял себе это — и реальность оказывается в миллиарды раз лучше фантазий, рассыпается горячими искрами под закрытыми веками. Растворяется в одном дыхании на двоих… — О. Прошу прощения. Паркинсон? — Что здесь… Гарри?! Я не запер дверь?.. — Ты не запер дверь, — выдыхает Драко, и Гарри кожей чувствует улыбку на чужих горячих губах. Понимает, что смеётся и сам. — На этот раз ты очевидно проспорил мне, Рон, — Блейз, похоже, в абсолютном восторге. — Двадцатка моя!