Их жизни

— До завтра, Сергей Петрович, — прощается его коллега Муравьев-Апостол. — Пока, — со вздохом произносит Сергей, что только недавно вернулся с митинга. Самая нелюбимая часть его работы, если раньше тому причиной была скука и вечно злые, как правило, дети, которым ничего не стоит избить тебя, а ты в ответ ну максимум руки за спину и в автозак, то теперь же Трубецкой ненавидел митинги, поскольку точно знал, что встретит там его. Вот и сегодняшний день был не исключением. Сергей пришел на площадь в полной уверенности, что его возлюбленный ученик 11 класса Кондратий Рылеев останется дома, еще и к тому же будучи больным. Но отрада снова покинула его сердце, когда ближе к часам трем дня он краем глаза заметил до боли знакомую синюю толстовку, а затем и каштановые кудри. — Идиот, — бурчит себе под нос Сергей, сжимая в руках автомат, кажется, еще секунда и палец его скользнет на курок и Трубецкой, если не убьет Рылеева, то точно себя. — Сергей, смена позиций, — отдает приказ голос через шумящую рацию. — Понял, — коротко отвечает Трубецкой, сжимая автомат лишь сильнее и меняясь местами с другими бойцами. Весь митинг кажется глупым сборищем овец, хотя бы потому, что так, по мнению Сергея, люди ничего не добьются. Разозлят власть, подерутся, отсидят в тюрьме и все веселье? Смысла в этом Сергей никогда не видел, даже если Рылеев с горящими глазами рассказывал о важности этих «собраний». Трубецкой просто слушал, да смотрел на розовые губы, не в силах оторвать взгляд от них, а потом в голове из-за этих губ и путались слова, выдавая что-то совершенно нелепое, из-за чего потом обязательно хотелось выругаться. Сергей был очень зол. Почти бросая части обмундирования, он переодевался в свою обычную одежду: белая рубашка, да брюки темно-синие, конечно, вместо лаковых ботинок были потертые старые кроссовки. Что злило Сергея больше всего, он и сам, право, понять не мог. То ли работа так достала, хотелось ему иногда уволиться, спиться может, да пропасть где-нибудь у помоек Питера, а в другой день одумается, понимая, что так жизнь кончить, как позорная псина — не хочется вовсе, потому и продолжает терпеть духоту собственной работы, то ли Рылеев так на него действует. Знает Сергей, что у дверей дома его будет ждать этот вечно снующий по площади, как безумец начинающий поэт, знает и злится сильнее, до боли сжимая собственные зубы, которые, кажется, через минуту рассыпятся. А перед глазами все плывет, застилает пеленой чистой злобы. Сергей готов сейчас, как говорится, метать громы и молнии. И не замечает сам за своей же молчаливой злой обидой, как добирается до квартиры и впрямь встречает Кондратия. Смотреть на него не хочется еще с того момента, когда их глаза встретились на площади. — Сережа, — нежно, по-привычному произносит юноша и подходит ближе, улыбаясь. Сергей в ответ молчит, да смотрит в пол, ища ключи по карманам брюк. — Сережа, ты что злишься? — голос у Кондратия чуть хрипит. Видно, горло еще не вылечил, думает Сергей и злится сильнее. Дурак, зачем пошел на площадь, мыслит он, открывая тяжелую дверь и по привычке пропуская Рылеева вперед, затем заходит сам и захлопывает за собой дверь, заставляя юношу вздрогнуть, если не испугаться вовсе, — Злишься, что я на митинг пошел? — не унимается Рылеев, сняв носком об пятку свои желтые кеды. Сергей молча раздевается, аккуратно оставляя в стороне кроссовки, которые уже давно убиты в хлам, кладет сумку возле коридорного комода и ,наконец, поднимает взгляд на Кондрашу. Он все в той же голубой толстовке, которая, кстати, принадлежала раньше Сергею. Сердце мужчины сжимается от нежности всей этой картины, почему-то злость сразу улетучивается, стоит ему посмотреть в чистые карие глаза, хочется прижать к себе эту бестию и целовать, прощая с каждым поцелуем. — Сережа, — снова зовет его парень и росгвардеец приходит в себя, снова утопая в раздражении. — Для чего ты пришел? — наконец разлепив тонкие губы, выплевывает мужчина и перемещается из коридора в гостинную, — Почему бы сразу не Сизо? — Сереж, — вздыхает Кондратий и плетется следом, — Ну я тебе объяснял, что мне важно туда ходить. Понимаешь? Ва-жно, — он встает перед мужчиной и берет его лицо в свои холодные маленькие руки, — Что же ты сердишься, любовь моя? — Кондратий, — Сергей берет его за запястья и с лицом мрачнее тучи, отталкивает от себя, — Ступай домой, лечи простуду. Глаза Рылеева сразу округляются, точно блюдца, наполняются какой-то смесью обиды и смятения. — Отталкиваете меня, Сергей Петрович? — голос дрожит, словно он вот-вот заплачет. — Забочусь, — язвит Сергей до поры до времени, пока не посмотрит в лицо юноши, — Не смей обижаться, — сердце наращивает темп, стуча уже, кажется, в ушах, когда карие глаза напротив наполняются слезами. — Не смей мне указывать, — бурчит в ответ Кондратий и садится на диван, насупившись. Сергей вздыхает и понимает наконец, что перегнул палку. С нежным сердцем поэта так нельзя, слишком грубо звучали его слова. — Кондраш, — Росгвардеец садится рядом и снова вздыхает, — Ты же понимаешь, что я от переживаний, от любви к тебе все это? — Сергей придвигает к себе тушку поэта и обнимает, поглаживая по спине, — Ты болен сейчас. А если бы тебя и в тюрьму посадили? Ты же знаешь, что я ничем помочь не смогу и не переживу этого? Кондратий хлюпает носом и кивает. — Прости, — шепчет школьник, цепляясь своими лапками за рубашку росгвардейца, — Мне было важно это, Сережа, не могу я отказаться от дела правого. Теперь пришла очередь Сергею вздыхать, да перебирать спутанные локоны каштановых кудрей. — Знаю и это злит меня сильнее, — он оставляет короткий поцелуй на макушке Кондратия и чуть улыбается, — Прошу тебя, останься, не ходи на митинги, пока болеешь, — Понимая, что железные намерения поэта не сломить, Трубецкой решает хоть так успокоить свое сердце. — И ты согласен потом отпускать меня на любой митинг? — Рылеев отстраняется и как ребенок, которому вот-вот разрешать побегать во дворе с друзьями, смотрит на Трубецкого. — Будто ты отпрашивался, — хмыкает Трубецкой, — Что с тобой поделаешь, только не лезь в драки, я тебя прошу, ты знаешь, какая у меня рабо, — Сергей не успевает договорить, его губы накрывают благодарным поцелуем. — Конечно-конечно, Сережа, — Рылеев улыбается, вновь бросаясь из крайности в крайность своих пылких чувств. Он садится на колени к Сергею и обнимает его за шею, не переставая очаровательно улыбаться. — Ты маленький актер, — хмурится, но все же улыбается в ответ Трубецкой. — Ну что ты, — Кондратий проводит носом по щеке мужчины, ластится, как кот, а затем вздрагивает, когда руки Сергея по-хозяйски сжимают его ягодицы, — Сережа, я написал тебе стих, — Рылеев чмокает мужские губы и улыбается, — Сегодня, на уроке литературы. Мы проходили какое-то очень скучное произведение, а я о тебе думал. — А потом пошел на митинг, думая обо мне? — Сергей усмехается строгому взгляду в ответ, — Прости, прости, душа моя, я люблю тебя, ты знаешь, — Росгвардеец наклоняется к губам парня и целует нежно, не пропуская в начале язык. Странное чувство окутывало Сергея с головы до ног. Утром он был зол, сейчас полон любви и нежности, ласкает чужое тело, вслушиваясь в тихие постанывания и признания в любви. Странно, но очень правильно по мнению Трубецкого.