шесть вечеров

в ушную раковину Бога, закрытую для шума дня, шепни всего четыре слога: — прости меня.

— Скажи ей, Серж. Сергей отвлекается от экрана планшета, только когда Трубецкой повторяет его имя ещё раз. — Да, скажи мне, Серж, — доносится с кухни, — или, может, прикажи мне? Трубецкой запрокидывает голову — просто закатить глаза кажется ему уже недостаточно драматичным. — Китри, он прав, — включается в разговор Сергей. Какое-то время назад он отвлёкся, но, похоже, тема остается прежней — Трубецкой все-таки купил жене билет на самолёт, вылетать нужно завтра, а она — не собирается ехать. — Мне казалось, мы обо всем договорились. — А мне казалось, обстоятельства изменились, — Китри наконец появляется в комнате, по рукаву свитера — мокрые, чуть мыльные пятна. — Что, скажете, я не права? — Ты преувеличиваешь. — Трубецкой, я, по-твоему, что, дура? Serge, dites-lui, a-t-il épousé une fou?* — Китри, ты ведь знаешь, он не выносит, если мы говорим по-французски. — Разве Серж заставляет Михаила уехать? Вырвавшись из самой глубины её оскорбленного, рассерженного, уставшего сердца, сказанное повисает между ними, будто кто-то наконец сорвал корку с гноящей, напитывающейся собственным ядом раны. Китри, первой осознав, что она только что наделала, переводит взгляд с одного на другого, пару раза открывает рот, силится вдохнуть побольше воздуха, чтобы хватило сразу на все извинения, которые она намеревается — обязана — произнести, но вместо этого вдруг опускается прямо на пол. Сергей не сразу понимает, что, поджав ноги, обхватив руками голову, она плачет — молча, не стыдясь собственной слабости и собственного страха, а поняв — оказывается рядом с ней первым. — Прости меня, — повторяет Китри, — прости меня, я не должна была, прости, но ведь это нечестно. Это неблагодарно, это неправильно, я тоже могу, разве я не могу быть с ним… Позади них хлопает дверь — это Трубецкой выходит на балкон, и, наверное, прямо сейчас закуривает, если в пальцах уймется дрожь и не выйдет так, что собственной сигаретой он случайно спалит весь дом. — Можешь, — соглашается Сергей. Он редко видит чужие слезы, и последняя, кого бы он мог представить плачущей, — это Китри, поэтому он не очень понимает, какую тактику в общении с ней выбрать, а значит, остается лишь быть максимально честным. — Ты можешь больше, чем все мы, но ты ведь едешь лечиться, Китри. Вы давно это решили. И разве это повод сейчас всё бросить? Ты должна позаботиться о себе. О вашей семьей. — Какой смысл заботиться о себе? — восклицает она в ответ, и Сергею остается лишь молиться, чтобы, вдавленный в его плечо, крик этот не услышал Трубецкой. — Меня будут лечить, а вас в это время — убивать? — Тише, Китри, тише, — Сергей сжимает её сильнее, и дает выплакаться, и повторяет что-то однообразное, безликое, обнадеживающе-лживое, сбивается на французский, пока, наконец, Трубецкой не возвращается. Побледневший, продрогший, он принимает жену в свои объятия, а Сергей отправляется в спальню, чтобы отыскать её чемодан. Мог бы он заставить Михаила уехать? И почему это никогда не приходило ему в голову? От того лишь, что он точно знал, что Михаил никогда на подобное не согласится? Или потому, что, от собственной слабости, потворствуя эгоизму, он просто не мог отказаться от единственного, что имело ценность в его жизни? Их познакомила Катерина Орлова. Девушки редко задерживались именно в их кругу, но продолжали дружить как-то отдельно от них, жить какой-то сопутствующей жизнью, по мере сил и желания принимая участие в акциях и кампаниях. Иногда Сергею казалось, что их разрозненные ячейки теперь уже далеко не такого тайного общества только и держались на этих приятельских связях бесчисленных жен и подруг, сестер и кузин, просто сочувствующих или так же вовлеченных в общее дело. Орлова была старшей сестрой Мэри Раевской, вечной невесты князя Волконского, год назад наконец ставшей его женой. На свадьбе у Волконских они и встретились — Сергей с Михаилом, вернувшимся в Петербург всего за неделю до события, о котором месяцами говорила вся столица. Всё дело было в том, что Михаил успел осиротеть почти так же рано, как и обеднеть. Оставленный на попечении показного радушия дальней родни, воспитанный чужими людьми в чужой стране, он учил русский язык по хорошим старым книгам и плохим современным фильмам. Мог бы — и должен был — остаться во Франции, найти там разумно оплачиваемое занятие, достойное того, чтобы посвятить ему всю свою страстность и сосредоточенность, завести семью, которая принадлежала бы только ему, и он принадлежал бы только ей — целиком, со всей своей невысказанной, непрожитой, неосознаваемой любовью. Внезапная смерть одного из многочисленных Бестужевых, из тех полувыживших из ума стариков, никому уже не интересных свидетелей бесчисленных дворцовых переворотов, не то бывших статских советников, не то отставных полковников, вынудила его возвратиться в Россию по делам так же внезапно обрушившегося на него — и значительного — наследства. И тогда он решил попробовать начать всё в России — был принят многочисленными кузенами и кузинами, но в ту пору все еще держался чуть в стороне, на расстоянии вытянутой руки, будто боялся довериться кому-нибудь от одного только неумения доверять. У Сергея ушло две недели на то, чтобы понять, — Михаил вписался в их общество так, будто всегда находился среди них. Три — на осознание, что они и дня не могут провести, не поговорив друг с другом. К четвертой Сергей попытался выкинуть происходящее из головы. У него и так было слишком много дел, требовавших от него всех физических и умственных ресурсов, всего внимания, всех его выпотрошенных непрекращающейся борьбой сил. На пятую неделю его снова арестовали. Отсидев очередные пятнадцать, он обнаружил возле выхода из СИЗО давно знакомую ему стайку репортеров, а еще — машину Трубецкой, которая залипла в телефоне, пытаясь оплатить парковку. Они не успели отъехать и на сто метров, когда у Сергея все-таки вырвалось: — А где Михаил? Китри тогда окинула его взглядом, в котором обжигающая жалость причудливо перемешалась с сожалением. — В Москве. С Пестелем. А когда Сергей ничего на это не сказал, не удержалась и напомнила: — Не забыл тот наш разговор? Любое другое событие тех лет вспоминалось Сергею с большим трудом — но только не то, что случилось тем вечером. Китри тогда впервые уехала на лечение. Отсутствовала больше месяца, а вернувшись, не появлялась на людях. Постепенно на собрания перестал приходить и Трубецкой. Сергей, покорив себя за черствость, но с убеждением, что лучше уж действовать поздно, чем вообще никогда, отправился их навестить — но в итоге не был пущен дальше порога. Не смущаясь, что увидеть и услышать их могут практически все обитатели Царского Села, куда Трубецкие перебирались на лето, Китри тогда отчитала его за наивную юношескую беспечность, пообещала, что муж её никогда больше не присоединится к их «заведомо обреченному» предприятию, и попросила о дружбе с их семьей позабыть. Сергей никогда не видел её такой — самая живая из его знакомых, первая умница, образованная блестяще и употребившая свои таланты на достижение всевозможных карьерных успехов, доброжелательная и при этом — острая на язык, Китри вернулась из-за границы словно бы выцветшей. Всевозможные процедуры, обследования, уколы и переливания, таблетки и диеты, которые ей щедро прописали на водах в Германии, внезапно отняли у неё почти все силы. Из последних сил она и нападала на него тогда, нападала — и уже не могла остановиться. — Ты просто не способен понять, что значит любить кого-то, — заявила она напоследок, с отчаянной, усталой злостью, в которой потом, наверняка, не единожды раскаивалась. — Только в конце концов и тебе, Серж, встретится человек, за жизнь которого ты будешь бояться каждую минуту, каждый день, а когда он все-таки пострадает, тебе никого не останется обвинить, кроме себя самого. О, разумеется, Серж не забыл тот их разговор. — Tu m’as maudit, tu sais? Tu es une vraie sorcière française, Kitri.** — Нет, это вовсе не смешно, Серёжа, — это она уже делала специально. Серёжей его обычно называл Михаил, и делал это особенно смешно, — ему все время хотелось сбиться на французский манер, но он вовремя спохватывался, отчего ударная «о» растягивалась в его губах чуть дольше необходимого. Китри и грассировала также как он — только теперь Сергей осознал, что они выросли в одном городе. То же общество, то же воспитание, и, похоже, точно такая же ситуация — Китри действительно с самого начала лучше всех понимала Михаила. Как он мог этого не заметить? И сколько всего он еще не замечал? — И чего ты добиваешься? Что мне теперь, по-твоему, сделать? Китри повернулась к нему, и, несмотря на то, что именно в эту секунду светофор над ними вспыхнул зелёным, и владельцы застрявших позади машин, разъяренно сигналя, принялись их объезжать, лицо её осталось непроницаемым, взгляд — сфокусированным на одном только Сергее, для того, чтобы он, наконец, понял всю беспощадную серьезность правды. — Теперь, — она произнесла это слово с нажимом, — теперь будь, пожалуйста, с ним честным. Но для начала — попытайся быть честным хотя бы с самим собой. Но потом, когда Михаил вернулся, Сергей сделал вид, что никогда не намеревался его от себя отталкивать. А Михаил — сделал вид, что ничего в принципе и не произошло. И была седьмая неделя, и длилась она целый год, и Сергей понимал, осознавал, с каждым днём — всё острее и четче, что не заслужил ни дня этой не заканчивающейся, неостановимой недели, и теперь, подойдя слишком близко к краю, он никак не мог решить, — хватит ли ему вообще храбрости переступить в следующую неделю. Китри так и находит его, замершим на краешке кровати, вцепившимся обеими ладонями в ручку пустого чемодана. Она осторожно садится рядом, опускает ладонь ему на колено. — Pardonne-moi, Serge. Ne te fâche pas. J’agis tout de même comme une fou…*** — Je l’aime, — перебивает её Сергей, и Китри вздыхает, прижимается подбородком к его плечу. — Je l’aime. Je suis un égoïste terrible. Je dois il sauver. Mais je ne peux pas. Qu’avons-nous fait? Qu’ai-je fait? Qu’ai-je fait? Qu’ai-je fait?**** * Серж, скажи ему, он женат на дуре? ** Ты меня прокляла, ты знаешь? Ты настоящая французская ведьма, Китри. *** Прости меня, Серж. Не сердись. Я все-таки веду себя как дура. **** Я люблю его. Я люблю его. Я ужасный эгоист. Я должен его спасти. Но я не могу. Что мы наделали? Что я наделал? Что я наделал? Что я наделал?