шесть вечеров

нас мало, нас адски мало, а самое страшное, что мы врозь.

— Дамы и господа, наш самолёт совершил посадку в аэропорту Санкт-Петербурга. Просим вас оставаться на своих местах, пока не погаснет табло «пристегните ремни». Местное время — шесть часов двадцать три... Кондратий поднимает воротник недостаточно теплого пальто, выбираясь на запорошенный снегом трап. Кажется, ничего не забыл: в одной руке чемодан с одеждой, в другой — портфель с документами, подмышкой — пакет из duty free с конфетами для Насти. Ухитриться бы добраться до выхода, ничего не уронив. Надо было все-таки попросить Трубецкого прислать машину... — Кондратий Фёдорович, — таможенник улыбается? усмехается? ему, протягивая паспорт, — с возвращением в Россию. Рылеев, ты становишься параноиком. Шесть тридцать утра, в Петербурге в такое время мало кто способен даже на подобие улыбки. Надо было все-таки постараться поспать во время перелета. Правильно говорила Наталья... — Рылеев? Господин литератор, вы? Кондратий дергается, словно задремал на секунду за рулем, по-птичьи озирается по сторонам в поисках смутно знакомого голоса, источника дружески-оскорбительного прозвища, для использования которого сейчас ну просто преступно рано. — Рылеев! — Николай Тургенев, за стремительной, исполненной решимости походкой которого едва успевает слуга, толкающий нагруженную дорогими чемоданами тележку, хлопает его по плечам. Он в положительно прекрасном настроении, и всё в его облике — подтянутом, бодром, разве что не по-праздничному обряженном — так нелепо контрастирует с уставшим Кондратием, что на них безостановочно оборачиваются спешащие в разные стороны пассажиры. — Откуда ты? — Командировка в Сан-Франциско. Только вернулся. — И что страна независимых штатов, по-прежнему дышит полной грудью свободы? — Тургенев посмеивается, нехорошо, заглатывая собственную непрошенную нервозность широкой беззаботной улыбкой. — А я вот, брат, всё по Европам. Попутешествуем с братьями. — Надолго? — От Рождества до Рождества. Италия, Франция, в январе будем в Англии. К Крещению думаю возвратиться. — Тогда желаю хорошо отдохнуть, — Кондратий вымучивает вежливую улыбку. — И с наступающими. Заболтавшись с Тургеневым, он опаздывает на скорый до Петергофского вокзала. — Такси, такси, господин хороший, вам в город или в Царское? Такси, по цене договоримся... Куда ему, сразу в офис? Или для начала в штаб, завезти документы перед работой? Интересно, Грибоедов все еще в Крыму, или уже выехал на Кавказ? А впрочем, не всё ли равно — везде декабрь лучше, чем в Петербурге. Подозрительно тихо в чате. Отчего же он забыл включить телефон во время посадки? Последнее сообщение — вчера поздно ночью, от Натальи, желает спокойной дороги. Надо будет позвонить ей попозже — нет смысла будить в такую субботнюю рань, да и Настя, если опять допоздна читала, еще не могла проснуться. Нет, позже, однозначно позже, из офиса. Но сначала — в штаб. «Берегите себя, господин литератор». На душе неспокойно. Последние ли слова Тургенева так в нём отозвались? И все-таки — почему никто не пишет? На то, чтобы отпереть дверь, у Рылеева уходит последняя ловкость — он шумно вваливается в коридор их «конспиративной квартиры», и, кажется, роняя пакет, чуть мнёт упаковку конфет — но Настя наверняка даже внимания не обратит. В последний месяц они так редко виделись, что она в любом случае будет рада. Будет же? — Кондратий? — доносится откуда-то из опустошенной глубины комнат такой же, как у него самого, заспанный голос Бестужева-Рюмина. — Домой не поехал? Михаил обнаруживается на кухне, с отверткой копается в ноутбуке — кажется, такую модель он видел у Муравьева, — и выглядит настолько на себя непохожим — в невыглаженной рубашке? очках? сидит прямо на полу? — Присаживайся, — Бестужев хлопает по одеялу, на котором расположился, приглашая Кондратия присоединиться, — через окна следят. Хотя тебя и так уже видели у подъезда. — Миша? — Кондратий безуспешно старается устроиться поудобнее, хотя офисные брюки явно не для подобного были шиты, — ты когда в Петербург приехал? Что происходит? — Пестеля арестовали, — всё тем же затуманенным голосом поясняет Бестужев. — Новости с утра не смотрел? — Не успел, — признается Рылеев. Только теперь он замечает, какой вокруг беспорядок. — Здесь что, обыск был? — Ну, типа, — соглашается Миша, — мы же и обыскивали. Прослушку искали. Рылеев понимает, что он окончательно перестает что-либо понимать. — Донести мог только кто-то из своих, — считывает его растерянность Бестужев. — Где же все? — Мы им сказали пока не высовываться. Серёжа с адвокатом уже в СИЗО уехали, ждут приемных часов. — Михаил с силой отдирает заднюю крышку ноутбука, сощурившись, принимается перебирать детали, назначение которых Кондратий никогда и не пытался понять. Ему хватит и того, что он достаточно понимает людей. Он понимает — Бестужев ему что-то недоговаривает. — Кто ещё? — Сегодня ночью, — в речи Михаила образуется нехорошая пауза — он поддевает что-то отверткой, вытаскивает из ноутбука плоскую, небольшую шайбу, вертит её на ладони и так, и этак, будто от затягивания времени Кондратию обязательно что-нибудь в итоге станет ясно — но ясно ни черта не становится даже тогда, когда Михаил давит шайбу каблуком дорогих фирменных туфель, и только потом продолжает, как ни в чем не бывало, — Софью вызвали в Таганрог. — Нарышкину? Зажав отвертку в зубах, Михаил невнятно, но согласно мычит. Жесткий диск ноутбука, наконец, поддается, и Бестужев, без видимого сожаления, несколько раз сосредоточенно ударяет по нему молотком — кажется, подобный Наташа обычно использует для отбивания мяса. — Ты что вообще делаешь? Бестужев наконец поворачивается к нему. — Да пойми же ты, — устало втолковывает он, — Пестеля забрали. Не на акции. Не на митинге. Не на 15 суток. Вчера по всем каналам только и разговоров было, что он разрабатывал заговор. Что хотел убить императора. А император в это время лежит в Таганроге при смерти. Думаешь, при другом раскладе Софью вообще бы к нему пустили? Цареубийцы, стучит в ушах у Кондратия обвиняющий голос — не то Пушкина, не то Глинки. Доигрался Пестель. И все они — доигрались. — Они знают. Михаил, удостоверившись, что сделал со своей цельнометаллической жертвой всё, что было в его силах, кивает. Шаг за шагом. Шаг за шагом. — Что именно, много ли? Нам неизвестно, — соглашается он. — Так что я, видишь, уничтожаю улики. Не волнуйся, у нас есть копии. Но где — тебе лучше не знать. — Это еще почему? — удивляется Кондратий, но у Михаила от этого вопроса взгляд становится совсем похожим на Сережин, когда тот хочет сказать ему: «Рылеев, не будь таким идиотом». А может, это просто Сережин взгляд со временем стал так похож на Мишин. Как же эти двое вросли друг в друга. — Из-за Насти. Рылееву хочется распахнуть окно и впустить хоть немного воздуха. Вместо этого он спрашивает Мишу: — Ты спал сегодня? — А ты? — отбивается Бестужев встречным ответом, но впервые за весь их разговор уголок его губ дергается, сдерживая ухмылку. Это значит — прорвемся, это значит — у них еще есть шанс всё исправить. — Не верится, что Соню позвали к отцу. Ведь Елизавета Алексеевна... — Значит, всё действительно настолько серьезно, — втолковывает ему Миша, но голос его говорит: иначе бы я сейчас не сидел тут у вас в Петербурге, в ожидании, куда переменится этот ваш беспокойный, с залива финского ветер. Знает ли он, что они запланировали? Знает, что предложили Трубецкому? На что тот согласился? Трубецкой давно, еще с парижской кампании был дружен с Муравьевым-Апостолом, да и Китри ведь — всезнающая, все понимающая Китри — обожала Сержа. Осмелился ли он скрыть их предложение от жены? Скрыл ли от друга? — Ехал бы ты домой, Кондратий, — предлагает Михаил. — А если что-нибудь случится... — Кто-то должен остаться здесь. — Ну, так я здесь, — напоминает Миша, и тогда Рылеев наконец понимает. А еще — совершенно не понимает, как Сергей на такое согласился. — И что будешь делать? — Выпью шампанского и застрелюсь, — улыбка Михаила — немного сумасшедшая, немного обреченная, и еще — до неумолимости серьезная, провожает его до самого порога, и когда Кондратий уходит, он понимает, что забыл пакет с конфетами в квартире, а еще — что недостаточно смел, чтобы бросить вызов судьбе и за ними вернуться.