шесть вечеров

с'est la liberté qui est ancienne, et le despotisme qui est moderne.

На допрос к новому императору его приводят в тот вечер последним. — Бестужев-Рюмин, — зачитывает Бенкендорф, — Михаил. 23 года. По-русски понимаете достаточно? — Говорю свободно. — Протокол допроса подписать сможете? — И крестик поставлю. — Думаете, вы в том положении, чтобы шутить? — Думаю, я в том положении, когда ничего другого уже не остается. Кажется, с такой логикой Николай Павлович готов согласиться. Михаил сразу замечает, как на долю секунды меняется выражение его лица — пусть он и глядит куда-то в угол, поверх его плеча, будто там окно во всю стену и закатное зарево над Зимним дворцом. Замечать — это то, чему Бестужев-Рюмин обучен жизнью лучше многих других. — Вы вернулись в Россию год назад? — Чуть больше того. — А прежде не были более... — Пятнадцати лет. — Так объясните мне, откуда вдруг такое отчаянное рвение — выворачивать наизнанку порядок в стране, где вы и пожить толком не успели? Надо определиться, и определиться быстро, — кому же из них отвечать. Обращаться к императору? Он пока не обозначил ни своей позиции, ни даже своего присутствия. Возможно, он присутствует на подобных встречах инкогнито? Допросах, Миша, допросах. Встречать тебя будут дома после десяти лет без права переписки. Соображай, соображай скорее. Не стоит, пожалуй, вот так с самого порога злить Бенкендорфа, не самая умная тактика. Защищайся, но не нападай. Пока не нападай. И побольше твердости духа. Ô Maître, que je ne cherche pas tant à être consolé qu'à consoler*. — Потому что Россия — моя родина. И потому что желать своей родине благо должно составлять цель жизни любого образованного члена общества. Тем более тех, кто, подобно мне, обременен более выгодным социальным, да и материальным, положением относительно большинства. — Складно вы свои мысли излагаете, Михаил Павлович, — Бенкендорф прищуривается, чуть недобро, но это скорее усталость, чем заведомое предубеждение. Со сколькими он за сегодняшний день уже подобным образом беседовал, ко скольким нашел подход, скольких еще ему предстоит разобрать? — Россию, значит, считаете родиной, а родным языком в анкете указали французский? — Разве это вина детей, если их учат любить Россию чужим языком? Очевидно, ответ заводит Бенкендорфа в тупик, — что бы он ни предполагал услышать, к подобным словам явно не был готов. — Ближе к сути, Александр Христофорович? — подсказывает Михаил. — Извольте, раз уж настаиваете. Как бы вы описали вашу роль в управе Южного общества? — Полагаю, другие уже назвали вам моё имя в качестве одного из лидеров, хотя сам я о себе так смело бы не высказался. Но решения принимал, и могу нести за них ответственность. Участвовал во встречах, разумеется, некоторые организовывал сам. Вербовал новых членов. Обеспечивал связь Южного общества с другими организациями. В общем, поддерживал, чем мог. — Деньгами? — В том числе. — На добровольных началах? — Ну не обворовывали же они меня. Бенкендорф качает головой — слегка сокрушенно, совсем чуть-чуть разочарованно. Искренний жест — или попытка расположить к себе? Развести на откровенность отблеском отеческой заботы? Значит, так вы, господа дознаватели, распределили эти роли? — Зря вы так, Бестужев. Мы ведь шанс вам хотим дать. — Такими шансами я пользоваться не намерен. Бенкендорф оборачивается, смотрит на Николая в ожидании дальнейших — указаний? уточнений? предложений? Когда тот не удостаивает его даже взглядом, допрос естественным образом приходится продолжать. — Ну что же вы, Михаил Павлович, во всю эту толчею полезли. Мало вам во Франции было потрясений? Не насмотрелись? Михаил пожимает плечами почти равнодушно. Нужно создать себе определенный образ, и, если это поможет Сергею, взять большую часть ответственности за случившееся на себя. — Се настал час мщенья и свободы, — цитирует он фразу из старого манифеста Тургенева. И тогда Николай наконец поворачивается к нему. — Мне? — спрашивает он низким, тихим голосом, будто в комнате нет больше никого, кроме них двоих. — Мщенья? Отчего же. — Так значит, убивать императорскую семью в ваши планы не входило? — и прежде, чем дождаться ответа, добавляет: — не забывайте, до вас мы уже немало успели пообщаться с Павлом Ивановичем Пестелем. И тогда Михаил все-таки сбивается. Сказать ему, что всего лишь послушался бы приказа? Ведь он военный, и должен, кажется, понимать. Сказать — и тогда они с Сергеем оба погибли. Но разве не ты обсуждал с Пестелем проекты обреченного отряда? Думал ли ты тогда, что сам станешь отдавать приказы? Сам будешь манипулировать словами, управляя теми, кто, кажется, не способен был решиться даже на принятие решения как такового? Николай, кажется, понимает природу его молчания. — Александр Христофорович, — велит он Бенкендорфу, и Бенкендорф, не устраивая особого представления из собственного интереса к предстоящему разговору, где ему не может найтись места, с четкостью отработанной привычки собирает бумаги со стола, по-деловому кивает императору, и, коротким жестом указывая охране следовать за ним, покидает комнату, бросив скорый взгляд на Михаила. Неужели всё-таки сочувствие? — Вы кажетесь мне человеком независимым и предприимчивым, — Николай говорит отрывисто и скупо — это свойственно людям, знающим, что их обязательно выслушают до конца, но не желающим злоупотреблять подобным преимуществом. — Я не обманываюсь на ваш счет. Ваши слова навредят вашим товарищам только лишь в том случае, если вы сами пожелаете кому-нибудь из них навредить. — Отчего вы думаете, что я вообще захочу сообщить вам что-то о моих товарищах? — Потому что я знаю, что вы лично уничтожили документы, которые могли бы дать нам повод заселить камеры этой тюрьмы до отказа. Потому что вы первым отправились предупредить Кондратия Рылеева, зная, что он передаст информацию о возможных арестах членам Северного общества. Потому что вы уже неоднократно защищали их. Так воспользуйтесь поводом. Выступайте их адвокатом и дальше. — А что получите взамен вы? — Возможность разобраться. — А вы этого действительно хотите? Николай не улыбается, но выражение его лица меняется совсем немного, — Михаилу кажется, в его чертах проскальзывает что-то схожее с одобрением, прежде чем снова исчезнуть, уступить место напускной равнодушной строгости. — Это хороший вопрос. Сейчас не время представлять, как бы Сергей поступил на твоем месте. Время действовать собственными методами. — Я стану отвечать, если взамен вы ответите на мой вопрос. — О, да, — соглашается Николай, и ровная интонация его слов кажется Михаилу несколько вымученной. — Вы услышите ответ на вопрос, который тревожит вас сильнее всего. Известно ли вам, что Николай Тургенев покинул страну? — Я узнаю это от вас. — Я ожидал подобного. Кто отдал Александру Пушкину на хранение документы, касающиеся деятельности Северного общества? — Об этом я тоже узнаю впервые. — Тогда хотя бы предположите. — Предполагать тут нечего. Он, скорее всего, признается вам сам. Не Пушкин. Его так называемый лучший друг. — Пущин? — Трус и глупец. Александр не хотел иметь к этому никакого отношения. Это знали все. — К сожалению, он не умеет отказывать. — Верно. — Вы по этой причине предпочли Южное общество Северному? — Думаете, мы всех их считали трусами? — Не думаю, что все настолько однозначно. — Снова верно. — Тогда почему? Спросите кого-нибудь другого, чуть не вырывается у него. Спросите кого-нибудь, кто был с ними с самого начала. Спросите кого-нибудь, кто выбирал не сердцем, а разумом. Спросите кого-нибудь, кто выбирал не человека, а идею. — Они ведь разделились еще до моего приезда в Москву. Это не означало непримиримого разрыва — ну, сами подумайте. Когда каждый второй тебе родственник, старый друг или товарищ по службе... Просто у Пестеля с Никитой Муравьевым были слишком разные представления о природе русской республики. Они бы никогда не ужились вместе. — Но ведь был еще Михаил Орлов. — Никто не воспринимал его всерьез. Это бросалось в глаза. Даже мне. — Отчего же? — Подумайте сами. Ведь вы его знаете? — Я дружу с его братом. — Ну, вот вам и первая причина: семья цареубийц из царского дворца. Все знали, что Михаил был близок покойному императору. Такому человеку мало кто отважился бы по-настоящему верить. Вторая — у него не было хоть мало-мальски внятного плана на будущее. Он, конечно, прожектёр, но не идеолог. Довести свои войска до столицы? Ну, с этим, пожалуй, он справился бы, но что с ними делать дальше? — Значит, зачинщиками можно считать двоих? — Пестеля — да. Ему это было необходимо. Но не Никите. Он достиг того, о чем долго мечтал — свадьба, семья. У него поразительный ум. И полное нежелание действовать. От того в Петербурге никогда не было определенности, как же все-таки поступить со всеми его блестящими идеями. — И вы последовали за Пестелем. Значит, определили бы себя скорее к числу революционеров, нежели либералов? — Бунт – это священная обязанность каждого. — Кажется, это слова Лунина? В разговоре со мной он также выражался подобным образом. Его позиция вам близка? Впрочем, он, кажется, тоже предлагал план убийства моего старшего брата... — Приблизиться к позиции Лунина попросту невозможно. Ему собственная жизнь мнится греческой трагедией, а никто не хочет выполнять в чужой трагедии функцию хора. И мы бы не стали этого делать. — Вы можете отвечать за каждого из ваших знакомых? Даже за Пестеля? Даже за Муравьева-Апостола? — Сергей бы никогда... Сергей бы не смог. — Верно, верно. «Он слишком чист» — так мне сказал о нём Павел Иванович. Согласны? — Я недостаточно беспристрастен, чтобы давать подобные заключения. — Да, — кивает Николай. — Полагаю, что это так. Как по-вашему, Михаил Павлович, любовь наделяет человека ценностью — или уязвимостью? Только теперь Михаил замечает, что Николай не пересаживается к нему за стол. Позже он поймет, что тот специально предпочтет оставить между ними максимальную дистанцию — лишь бы не приближаться к горю, которое ему предстоит обрушить на собеседника. Только теперь Михаил замечает, что до этого он совершенно не замечал человека, скрывающегося за именем, должностью и целым набором обязательств, сваленных на него ни то проведением, ни то злейшим роком. — Разве это имеет отношение к нашему разговору? — Самое прямое, — подтверждает Николай. — В конце концов, разве нам остается от прошлого что-нибудь, кроме сказанных или не сказанных слов? — Тогда я полагаю, что любовь — это субъективный опыт познания страдания, составляющего суть человеческого пребывания в мире. Достаточно, чтобы удовлетворить ваше любопытство? — Сегодня утром я навещал в больнице вашего друга, — Николай перебивает его, почти не дослушав. Услышал ли он, действительно ли его услышал, и потому не смог выдержать признания до конца? — Вы понимаете, о ком я говорю? Михаил кивает. Ему вдруг становится страшно, невыносимо страшно нарушать эту опустившуюся между ними, отвратительную на вкус тишину. Хочется, чтобы молчание Николая длилось как можно дольше. Хочется, чтобы настоящее не становилось прошлым еще хотя бы один бесконечно тянущийся миг. — Он не заговорил со мной. Боюсь, он и в будущем вряд ли сможет с кем-нибудь о чем-нибудь говорить. Скоро рассвет, думает Миша. Ещё немного. Ещё немного, и я обязательно проснусь. — Михаил Павлович? — Пестель сказал вам неправду, — отчего-то ему кажется важным объяснить это именно сейчас, потому что он понимает, слишком отчетливо и слишком быстро, невыносимо быстро, что теперь — и навсегда — ему придется говорить за Сергея; ему придется отвечать за Сергея. А Сергей хотел бы, чтобы его поняли. Sans que personne m'aie connu**. — Он не хотел вас обмануть. Просто он так и не понял. Да, Сергей бы не смог исполнить приказ — ему это было не нужно. Для этого у него был я. И были другие. Другие пошли бы за ним... вы видели Сенатскую. То, чего не смог Трубецкой, — на что он никогда не был способен, и мы это знали, мы на самом деле знали это, и никогда не брали его в расчет — Сергей сделал бы не задумываясь. В конце концов, разве нам остается от прошлого что-нибудь, кроме сказанных или не сказанных слов. Господи, неужели ты не даруешь мне пробуждение от этих кошмарных снов? Достаточно ли он сказал, чтобы всё это закончилось? И как понять по этому молчаливому великану, этому несчастному, запутавшемуся, оставленному, преданному, напуганному за своих близких властителю стольких морей и земель, как он будет поступать, когда в его руках оказалось столько разрушенных судеб? Когда он так внимательно вслушивается в каждое твое слово, словно старый друг, опоздавший на встречу на многие, многие годы? — Думаю, ваша роль в Южном обществе с сегодняшнего дня изменится навсегда, — заключает Николай, но лучше бы он вместо сказанного велел Михаилу готовиться к расстрелу. — Какую участь вы приготовили ему? — не сдерживается он, потому что на кой черт ему теперь, право, сдерживаться? — Почему вы не спрашиваете, какую участь я приготовил вам? Михаил передергивает плечами. — Мою судьбу определил Бог. — В анкете вы указали себя атеистом. — Вы сами сказали, что не обманываетесь на мой счет. Вы знаете — я сам способен на жестокость. Но только жестокость случившегося не объяснима человеческими законами. — Каждый рано или поздно обретает покой. — Вы так думаете? — Нет, — соглашается Николай, поднимаясь. — Я бы только хотел так думать. Михаил представляет, как он возвращается в Зимний — возвращается к своей жене, возвращается к своим детям, возвращается туда, где ему так хочется почувствовать себя защищенным. Михаилу тоже хочется представить, как он возвращается домой к Сергею, возвращается обратно в прошлое, возвращается ко дню их самой первой встречи, но как же пусто и страшно сейчас находиться в его голове. — Не нужно судить побежденных, — просит он зачем-то. — Николай Павлович, вы никогда не сможете узнать, что привело каждого из нас на Сенатскую 14 декабря 2025 года. — Но только каждый из вас в тот день еще ничего не знал обо мне, — отвечает император — тоном, которому возражать уже не следует. — А вы возложили на себя право судить меня. * «О, небесный Владыка, даруй мне не столь стремиться быть утешенным, как утешать» ** «не знаемый никем»