Любовь моя

      Ваня смотрит в его глаза, обдолбанные, сумасшедшие просто, и спрашивает как-то нелепо. Пытается как обычно, правда, пытается. И голос даже не дрожит и интонация вроде нормальная, и взгляд получается ровно держать. Но почему-то получается не так. – Почему именно я, Миро? – спрашивает Ваня нелепо, взмахивая неловко руками, как будто бы хотел положить их Мирону на плечи (не положил, нет, это же Мирон, Ваня так не может). – Почему?       А Мирон улыбается в ответ – всем лицом улыбается, брови приподнимает, щурится, мягким таким становится. Как сырочек. И глаза всё такие же сумасшедшие (Ване, наверное, страшно). Мирон улыбается – и говорит. Много говорит, долго, Ваня не вслушивается. Ваня на самом деле не хочет слушать это долгое и страшное, а Мирон продолжает говорить и говорить. Что-то о вечном страдании, скитаниях, Вагабунд, постирония, что Ваня его вытягивает из всего этого – Ваня честно не слушает, Ване н е и н т е р е с н о.       Он сам старательно себя в этом убеждает, всем естеством впитывая в себя Миронова слова, и обещает себе забыть это всё через пять минут. – Потому что, – говорит Мирон, – я – это давно мёртвое, сгнившее и ничтожное, и…       Мирон обрывается, потому что Ваня зажимает ему руками рот. Ваня слышать такого от Мирона не хочет, ну. Ваня зажимает ему рот руками (рукой, второй он держит Мирона за затылок, чтобы не отодвинулся и снова не начал про это страшное и мёртвое) и тихо спрашивает ещё раз. – Почему именно я?       И отпускает руки, и Мирон всё так же улыбается, как сырочек, и такие сумасшедшие глаза, такие сумасшедшие. И выдыхает. – Не спрашивай, если не хочешь знать ответа.       А Ваня смотрит на него широко раскрытыми глазами (Господи, лучше бы не смотрел, Вань, знаешь же, потом будет больно) и впервые смысл этой фразы понимает до конца. «Если не хочешь видеть всей глубины моего сумасшествия.»       Ваня кивает и щёлкает зажигалкой. Ваня кивает и затягивается.

Только как быть, если хочет?