***
Прошло всего тридцать пять дней. Мама говорит, что мне пора прекращать драматизировать. Я считаю родинки на спине Фила, и солнце неловко касается его плеч, как будто боится сделать больно: тут же пропадает за серыми пыльными облаками. Март. Прошло всего, как они говорят, тридцать пять дней. Для меня прошло только. И никак иначе. Потому что эти тридцать пять дней — пытка, и я чувствую, как медленно мое сердце начинает сжиматься в комок; настанет время, когда оно сожмется до маленькой точки и взорвется, как взорвалась однажды Вселенная, из частей которой мы появились. Я провожу пальцем по шраму вдоль позвоночника Фила, по затянувшейся розовой коже, которую он считает абсолютно уродливой, несмотря на то, что даже в зеркале он не сможет ее увидеть. Фил дергается, как будто на подушечках моих пальцев электрические разряды. Где-то вдалеке гремит гром. Фил снова дергается. Прошло тридцать пять дней. Облаков над нашими головами становится все больше. Дождя не было уже тридцать дней. Земля под подошвами наших ботинок трескается, как кожа на наших ладонях, как трескаются наши души от этого нестерпимо бесконечного ожидания чего-то, что может никогда не случиться. Прошло тридцать пять дней. Мир затаил дыхание. В нашей гостиной теперь не отключается радиоприемник. Когда мы с Филом возвращаемся домой, сначала он кидает свою мокрую от пота футболку на спинку дивана, а затем добавляет громкости, как будто ожидает услышать что-то новое. Бред. Прошло тридцать пять дней, и никто не сказал ничего нового до сих пор. Мама думает, что мы сходим с ума, потому что постоянно скачем от радиостанции к станции, и наш дом обтыкан маленькими антеннками, в белом шуме мы пытаемся не услышать моё имя. Мама спрашивает: «Вы пытаетесь связаться с духами?» Она могла бы спросить: «Вы пытаетесь связаться со своим отцом?», но боялась услышать положительный ответ. Фил наливает мне холодной воды и не закрывает кран, так что сильный напор струи бьет по раковине и напоминает мне о шуме того водопада, на который мы ездили смотреть всей семьей. Самый высокий водопад в Америке. Йосемитский водопад. Его называют еще и самым певучим, и я помню, как папа начал петь свою любимую песню прямо у подножия и смог его перепеть. — Фил, — зову я, все еще смотря на бегущую из крана воду. — Какую папа пел тогда песню? — Когда? — он, конечно же, не понимает. — У того водопада. — Роквелл? — даже не замешкавшись отвечает брат, потому что точно так же хорошо помнит этот момент. Мы какое-то время смотрим с ним друг на друга. Мы оба скучаем по отцу. Фил очень похож на него, особенно когда о чем-нибудь задумается. Однажды он прибежал ко мне в комнату в три часа ночи и прошептал: «Я только что смотрел на себя в зеркало». Я кинула в него подушкой, но он подобрал её и лег рядом со мной совсем далеко от края, как будто его могли утащить монстры из-под моей кровати. «Я словно смотрел на нашего отца». Чепуха. Монстры из-под моей кровати не утаскивают уже даже меня. Прошло тридцать пять дней. — Фил, — снова зову я. — Время. На часах на нашей микроволновке только что загорелись красные цифры. 1800. Фил смотрит на свои наручные часы — проверяет. Почему-то он перестал доверять мне. Убедившись, что я не издеваюсь, он садится у радиоприемника и начинает перебирать частоты, скакать по радиостанциям, останавливаясь где-то между голосом спортивного комментатора, ведущего трансляцию хоккея, и песней Си Си Кетч. — Они ведь не давали нам точную частоту? — Фил застыл на месте; его взгляд упал на разбросанные по полу блокноты, куда мы выписывали все подходящие варианты. Адреса, телефонные номера, номера страховки, координаты нашей школы, координаты мэрии, координаты адресов каждого, кто мог бы быть в этом задействован. Прошло тридцать пять дней. За это время они могли сделать что угодно. Фил продолжает крутить эту маленькую черную кнопку, продолжает вслушиваться в белый шум. Я выключаю воду, потому что она мешает ему сосредоточиться, и смотрю, как она утекает в водосток. Мой любимый факт — на другой стороне экватора вода закручивается в другом направлении, иначе, чем у нас. — Фил, ты знал, что… Я не могу договорить: он застыл в причудливой позе, вытянув вперед руку, прижавшись ухом к своему приемнику, такому старому, что мама уже раз сорок за последние тридцать пять дней пыталась выкинуть его или уговорить Фила хотя бы продать его на блошином рынке таким же чокнутым любителям старых приемников. Он был непоколебим. — Прошло тридцать пять дней, — донесся до нас голос из этой маленькой коробочки. Зрачки Фила вдруг уменьшились. Я упала на колени рядом. — Простите, что заставили вас так долго ждать. — Ты знаешь этот голос? — шепчет Фил, а я шепчу ему в ответ что-то совсем неразборчивое. У него дрожит нижняя губа. — Ты слышала его когда-нибудь? Это мужской голос, не измененный никакими программами. Я знаю этот голос, но не могу понять, откуда. Я люблю свои воспоминания. Я до сих пор слышу ту песню папы, что он пел у водопада, но я не могу понять, откуда я знаю этот голос, льющийся из приемника. Как будто что-то давно забытое. Как будто то, что я должна была запомнить на всю жизнь и не преуспела в этом. — Все остановилось за эти тридцать пять дней. Даже дождь не идет. С каждым днем мне все больше кажется, что небо может упасть — настолько оно напряжено. Тридцать пять дней. Это слишком много для человека, ожидающего чего-то великого, невозможного, что способно изменить его судьбу навсегда. И это слишком мало для человечества, начавшего существовать только два с половиной миллиона лет назад, находящегося в самом расцвете разума. Если вы слушаете это, значит вы уже стали частью истории. Если вы услышите далее свои фамилию и имя, значит, что вы эту историю можете изменять. Голос останавливается на какое-то время, а на его фоне — абсолютная тишина. Мы с Филом боимся сделать глубокий вдох, иначе спугнем этот голос. Мы просто смотрим друг на друга, изучаем лица, словно больше никогда друг друга не увидим. Фил морщится от боли пару секунд: когда он сидит в одном положении больше пяти минут, его тело начинает давать сбой. — Элоди Аллисон. Фил вопросительно глядит на меня. Я знаю, что он хочет спросить. — Дилан Адамс. — Нет, — говорю я. — Джастин Бибер. Томас Горвиц. Молли Уайт. Осталось всего два имени, и я на секунду теряюсь в пространстве, как будто все эти люди вылезают из динамика и рассаживаются по нашей гостиной, щупают шрам Фила, включают и выключают воду в кране. Я знаю этих людей. И мне становится страшно. — Лола… Шрам Фила теперь мой. — …Бретт. Оливер Маркес. Фил все еще смотрит прямо в мои глаза, и не вижу в них ничего, кроме сожаления. — Я не знаю, стоит ли мне поздравлять вас, услышавших свои имена. Не знаю, стоит ли мне вам сочувствовать. Но давайте будем честными, вы сами этого хотели. У вас есть два дня, чтобы отказаться или подтвердить своё участие. И помните — все это между нами. Иначе поднимется паника. Внезапный стук во входную дверь через пятнадцать минут будит нас ото сна, от этого кошмара. Я вскакиваю на ноги, Фил остаётся на своём месте — иначе его тело станет жилейным. — Спроси, кто это, — шепчет он. Ручка нагрета солнцем и жжёт мои пальцы. — Кто это? — Элоди, — говорит тоненький голосок за отделяющими нас дверью и сеткой. — Лола, нам нужно поговорить. Ты одна? — Здесь мой брат. Я не вижу Элоди, но чувствую, как она переживает. Я тоже переживаю, но лишь потому, что мы общаемся впервые после нашей ссоры, длящейся два года. Я открываю дверь, между нами все ещё эта сетка, и я вижу Элоди в маленьких дырочках, как будто её тело прогрызли жуки. Два года назад мне действительно хотелось, чтобы она умерла от укуса паука, потому что жутко боялась насекомых, но сейчас мне все равно. Сейчас мне страшно, что Элоди может умереть. Белый шум впитывается в стены моего дома. В глазах Элоди — белый шум. В её светлых волосах — белый шум, в ее короткой вельветовой юбке, в её больших лакированных ботинках, в ее розовом блеске для губ. Элоди Алисон сама становится этим белым шумом. — У меня есть к тебе предложение, — говорит она, быстро моргая. — Почему именно ко мне? — Потому что ты больше всего в нем нуждаешься. Я оборачиваюсь на Фила. Он снова открывает воду в кране.***
Брат выжидающе смотрит на меня и щёлкает выключателем настольной лампы. Вкл. Выкл. Вкл. Я знаю, что должна объясниться перед ним, но не знаю, с чего начать. — Я ненавижу этот твой взгляд, — говорю я, съёжившись на полу в горе подушек, которые, по моему ошибочному мнению, могут меня защитить. Выкл. Уличный фонарь лениво и тихо протягивает свои оранжевые пальцы в мою комнату и утопает в ворсинках белого ковра, как утопают в нем наши с Филом босые ноги. Вкл. — Ты знала, что Элоди станет участвовать? Я отрицательно качаю головой. Вопросы брата кажутся мне слишком сложными. — Почему ты не сказала мне, что сама станешь участвовать? Выкл. Он не сердится. Пока ещё. Просто потому что не понимает, что значит мое имя, которое выпрыгнуло из динамика радиоприемника и запрыгало по противного розового цвета стенам. — Ты был бы против, — шепчу я, и ветер за окном быстро меня перебивает. — Я и сейчас против. Что ты думаешь насчёт Элоди? — Что я думаю о бывшей лучшей подруге, которая в один момент решила, что я самый главный враг в ее жизни? — я не хотела дерзить. Вкл. На лице Фила никаких эмоций. — Ей ничего не стоит уничтожить меня снова. — Скажи мне, зачем ты вообще подала заявку? Я выгоняю Фила из своей комнаты, прежде чем совсем стемнеет, и не включаю свет до тех пор, пока не перестану различать предметы. Перед моими глазами ещё не раз всплывут шрамы моего брата после очередной операции, я ещё не раз намажу их мазью для заживления, мама ещё много раз будет отстирывать его простыни, измазанные кровью. Это не прекратится ни в эту ночь, ни в одну другую, если я не выиграю деньги. Прошло тридцать пять дней, и я не стала закрывать окно, когда начался ливень.***
На следующий день в школе было слишком тихо; никто даже шкафчиком не хлопал, никто не переговаривался, не включал Аббу, не хвастался новыми кроссовками, не плакал от полученной двойки по самому бесполезному предмету в их жизни. Фил, как обычно, шёл впереди меня и со всеми здоровался. Эти «все» впервые за долгое время кидали на меня косые взгляды. Идиоту понятно: они тоже слышали мою фамилию. — Удивления было бы меньше, если бы произнесли твоё имя, — шепчу я Филу. Он достаёт из своего шкафчика шуршащую упаковку таблеток и просит у меня бутылку воды. — Зато ты теперь такая же известная, как и я. Он опирается на свой костыль и медленно удаляется от меня по коридору. Фил никогда не поймёт, что мне больше не хочется этой известности. Однако кое-что меня радует: не одна я становлюсь объектом этих любопытных, выискивающих взглядов. Мимо меня в эту секунду проходит Дилан Адамс, прикрывая лицо кепкой. Он поворачивается ко мне и протягивает ладонь. Я хватаюсь за нее, как за спасательный круг, и сжимаю его пальцы три раза. Я знаю: мне теперь не выбраться из взглядов, закручивающих меня в обёртку стыда и страха. Меня тошнит: эта та тошнота, от которой трясутся руки и появляется бессонница. Когда ты чувствуешь такого типа тошноту, ты боишься, что из-за неё у тебя остановится сердце. Меня тошнило всю прошлую ночь, но я не могла признаться в этом Филу, иначе он бы в сотый раз спросил, зачем я кинула в ящик своё имя. Он знает, что из-за него. Он просто хочет потом мне сказать: «ты идиотка» «дура», «чокнутая». Меня тошнит от мыслей об этом. И так было с каждым. Смешно: мы не смотрели друг другу в глаза. Люди, которые учились вместе четыре года, боялись поднять головы; пол казался чертовски интересным. Все вокруг было таким размытым, поэтому приходилось всматриваться: в руки учителей, в промокшие кроссовки с болтающимися шнурками-удавками, в рамы окон, подрагивающие от ветра. Несмотря на то, что мы по своей воле оставили свои имена в ящике, нас все равно тошнило. Казалось, школа затаила дыхание. Семь имён летали по коридорам, ударялись с грохотом о железные жёлтые шкафчики для учебников, били по лицу, ставили подножки. Я оборачивалась каждый раз, когда слышала свою фамилию и никак не могла понять, кто это меня зовёт, как будто фамилия эта впечаталась в стены школы, и теперь она застыла здесь навсегда. — Лола! — снова слышу я, стоя в женском туалете у не срабатывающей сушилки для рук, будто меня больше не существует. — Лола! Я резко оборачиваюсь: из-под красной дверцы кабинки высовывается чья-то рука с запиской между указательным и средним пальцами. — Ты кто? — пугаюсь я и бьюсь бедром о мокрую раковину. — Возьми и всё. Через две кабинки срабатывает смыв, и я резко наклоняюсь и хватаю записку, пока никто этого не видит. Я выскакиваю из туалета и, убедившись, что меня никто не видит, разворачиваю бумажку: «Собрание дома у Дж.Б. в 19:00». Я фыркаю и разрываю мятый листочек на части. Ощущение, что бумага царапает мои пальцы. Мне очень хочется рассказать об этом Филу, но я не могу по одной простой причине: однажды он сказал мне никогда не приближаться к человеку с инициалами Дж.Б. Если бы мой брат узнал, он сошёл бы с ума. В 18:27 у моего дома стояла машина Элоди — настолько идеально чистая, что в темном цвете я видела свое отражение. В салоне, как и два года назад, пахло жвачкой и кисловатыми духами с лаймом. Моя бывшая лучшая подруга, и эту формулировку я считала просто нелепой, барабанила длинными ногтями по кожаному рулю и даже не обратила внимание, что я села рядом с ней. Она обернулась, только когда я хлопнула дверью. — Я не хочу говорить сейчас, — предупредила она, словно я всунула ей список тем, которые мы должны были обсудить в ближайшие полчаса поездки. Нет, не этого я от нее добивалась. — Я не спала всю ночь, не могу собраться с мыслями. Ты знаешь, где он живет? Все, что я знала о Дж.Б. — это то, что его полгода назад освободили из колонии для несовершеннолетних, а наш сердобольный директор разрешил ему доучиться в выпуском классе. Это был среднего роста парень с лохматыми светлыми волосами и косой, совершенно ненастоящей и натянутой улыбкой, как будто ему было больно улыбаться. Его отец, вроде как, был криминальным авторитетом десять лет назад, а затем спился и не выходил из дома все эти годы, его мать работает в супермаркете, и ее я вижу даже чаще, чем свою собственную маму, потому что все хозяйство и лечение Фила лежит на мне, пока мама работает с одним выходным. Я не знала о Дж.Б. ничего, кроме того, что Фил запретил мне знать о его жизни хотя бы немного. Но я помнила его адрес. Ведь пять лет назад мы с Элоди подрабатывали рядом с его домом и обсуждали его — немного странного, сумасшедшего и по определению одинокого мальчика. Элоди осторожно вела машину: что-то остаётся тем же спустя два года, и от этого мне становится нестерпимо больно. Я то и дело поглядываю на ее светлые волнистые волосы в небрежном пучке, погрызанный маникюр, идеальные стрелки и чуть размазанную розовую помаду в уголках губ, и ничего в ней не изменилось с нашего последнего разговора, когда она перестала хотеть быть моей лучшей подругой. Мне всегда казалось это таким несправедливым: почему в мире миллион книг о том, как пережить расставание с парнем, и ни одной о том, как пережить ссору с лучшей подругой? Но в начале старшей школы Элоди, уставшая от меня, от наших общих шуток, вечеров за просмотром турецких сериалов и бесчисленных слов о бесконечной поддержке и любви, просто сказала мне в лоб: «Я не хочу, чтобы ты ещё что-то для меня значила». Я потом ей отомстила. И Элоди до сих пор не может от этого отмыться. И поэтому мы молчим, пока едем к Дж.Б. под тихий голос, с осторожностью вылезающий из радиоприемника, и фиолетовое, как синяк, закатное солнце. Нет ничего хуже этой тишины, от которой тошнит. Той тишины, которая как липкий пот от самой макушки до кончиков пальцев ног в старых грязных от пыли кроссовках. Прошло тридцать шесть дней. Город начал дышать после прошедшего дождя, каждая травинка, каждый лоскуток земли мерцал от прозрачных толстых капель. Элоди даже на меня не смотрит. А я вспоминаю о том, как громко мы пели в этой машине Стармэна*, как она плела мне косички и плакала в 14 от невзаимный любви, как она обожала Фила и готовила на нашей кухне розовое суфле. Помнила ли она об этом? Мы останавливаемся у дома Дж.Б. самые первые. — Зачем он устраивает собрание? — спрашиваю я почему-то шепотом. Элоди жмёт плечами, словно ей мала ее кожаная куртка, буквально сжимается, будто ей мал салон бьюика. — Ты когда-нибудь с ним общалась? — Да. Он работает у папы в сервисе с момента, как вышел из тюрьмы. — Вот как. Я не знала. Я ничего не знала о жизни Элоди уже два года. Тем более, о жизни Дж.Б. — Как думаешь, когда с нами свяжутся жрецы? — она, наконец, взглянула на меня и прямо в мои глаза. Мне захотелось ее обнять, но я, конечно, не смогла бы. — Они молчали тридцать пять дней, им ничего не мешает молчать ещё столько же. Элоди нахмурилась и закусила нижнюю губу. Я буквально чувствовала, как неловкость выталкивает нас из красного бьюика. Но, в конце концов, вышли мы только из-за Оливера, приехавшего на своем велосипеде. Оливер, высокий и щуплый парень из одиннадцатого, чьё тело, даже задница, как утверждали некоторые, было покрыто уродливыми шрамами, напоминающими удары молнии, был как потрескавшаяся со временем фреска. И через его трещинки лилась эта мерзкая, гнилая пессимистичность, жалкое нытьё. Никто не любил Оливера в нашей школе, хотя почти все с ним дружили. Элоди точно дружила. Я его терпеть не могла. — Наконец-то, — выдохнула моя бывшая лучшая подруга, прижимаясь к 190 сантиметровому телу. — Мы с Лолой тут уже кучу времени ждем хоть кого-то. Вместе не так страшно, да? Элоди меня немного раздражала. Может, потому что она не чувствовала того же, что и я. А может потому, что я была на нее все ещё обижена. Оливер гладил ее огромными ладонями по спине. Мне захотелось уйти. Дж.Б. жил на окраине трейлерного парка в крохотном доме с нелепой оранжевой крышей. Я не могла представить, как обустроена его эта крепость, его жилище, потому что не имела о нем самом никакого представления, кроме портрета, нарисованного слухами, сплетнями и его мельтешащем в коридоре лицом. Дж.Б. был для меня неизвестностью, как и Томас Горвиц, подошедший сразу за Оливером. Мы настолько не знали друг друга, что нам пришлось знакомиться. Он протянул мне ладонь. — Томас, — его голос басистый, твердый, как ириска. — Том. — Лола, — пикнула я. — Лола. Я ненавидела, когда сокращали мое имя. Папа в детстве звал меня «Ло». Я больше никому не разрешала надо мной издеваться. Томас составлял портрет среднестатистического подростка, занимающегося плаванием, учащегося на тройки из-за неимения времени на учебу, трахающий всех без разбора и носящий олимпийки и бейсболки. На улице было +10, а он стоял перед нами в толстовке и шортах. Такой он был. Слепленный из пластилина его отца таким призрачно идеальным. Я даже не могла представить, зачем он кинул своё имя. Мне так хочется спросить его об этом, но нас прерывает очень знакомый мне голос. Молли Уайт высовывается из двери домишки Дж.Б.: — Вы кого-то ждёте? Элоди, которая ненавидела Молли Уайт с самого первого дня учебы в старшей школе, потому что та прилепила ей «случайно», как все думают, жвачку в волосы, оскалилась: — Ждали, пока крыса высунется из норы, — Элоди до сих пор помнила, как мама со слезами на глазах стригла ее под мальчишку. В первый день старшей школы. Какой стыд. — Теперь можем идти. Молли ничего не ответила. Она никогда ей ничего не отвечала и, наверное, была права. Мы по очереди зашли в дом Дж.Б. и оказались в темном узком коридоре; только один лучик света указывал нам дорогу к кухне, откуда лились разговоры. Два мужских голоса пытались друг друга перебить. Мы шли друг за другом в слоях пыли и кисловатом запахе недавно приготовленной еды. Элоди чихала. Молли раскрыла дверь на кухню, и Дилан Адамс резко обернулся на нас, ничего не ожидающих подростков, застрявших в узком коридоре, ослеплённых уличным светом. Дж.Б. стоял у раковины к нам спиной и споласкивал чашки. Выкл. Шум воды больше не перебивает мои мысли. Я смотрю на широкую спину Дж.Б., сужающуюся к бедрам. Идеально. Элоди таких мальчишек называла «золотым сечением». Дилан обнимает меня, и я не вижу лица Дж.Б., уткнувшись в плечо одноклассника, в которого я была влюблена несколько лет. Дилан знает об этом. Элоди меня выдала после того, как я отомстила ей. Да, наша война закончилась совсем недавно. От Дилана пахнет домашней едой и сигаретным дымом, впитавшимся в его свитер на холоде. — Ты давно здесь? — шепчу ему я и чувствую легкое покачивание его головы. — Всё? — Дж.Б. стоял перед нами в белой майке без рукавов, словно он только что вылез из постели. — Да, — Молли протискивается через всех нас с самого конца колонны и обнимает Дилана за руку, вставая между нами, создавая стену. Я слышала, что они встречаются. Я просто надеялась, что это слухи. Ведь Дилан Адамс весь был ходячим слухом. Жадным на внимание. Блистающим. Блестящим. Лучшим учеником школы. Примерным сыном. Будущим нашего маленького города. Я влюбилась в него в первый год средней школы, только потому что он мог сделать из неидеальной меня самую лучшую версию. Тогда я ещё не знала, что для этого не нужен никакой мальчик. Особенно такой, как Дилан Адамс. Он все ещё мне нравился. Хотя бы немного. Нравился его запах и то, как он кидался меня обнимать при встрече. Мне нравилось, что он знал о моей влюбленности. Мне нравилось, что он позволял мне любить его. Но если любовь не взаимна, настоящая ли она? Честная ли она? Дилан Адамс с намазанными гелем волосами, голубыми глазами и такой невероятной харизмой, таким красивым голосом, от которого у меня каждый участок тела превращался в нервное окончание, не мог вечно терпеть мою любовь к нему. Может, я не могла. Я перестала бегать за ним к началу второго года старшей школы. Я отпустила его. А вот он меня всё ещё нет. По одной причине: его никто никогда не полюбит так, как любила я. Никакая Молли Уайт. Он это прекрасно знал. — Ну и что вы встали на проходе? — Дж.Б. сложил руки на груди. — Очень гостеприимно, — хмыкнул Оливер, садясь за стол. За ним было ровно семь стульев. Точнее, три стула, кресло, складной стульчик, с которым ходят на рыбалку, офисное кресло и, куда сел Оливер, кресло-качалка с подранной спинкой, как будто оно предназначалось для кошки, а не для какой-нибудь бабушки. — Я не собирался принимать гостей, — он стоит против света. Мне почти не видно его лица. — Нам передали записку, — вступает Томас, уступив место в кресле для Элоди и вместившись на складном стульчике. — Мне тоже ее передали. Меня просто поставили перед фактом. Его кухня больше похожа на кладовку: темно, воняет кошачьей едой. Я смотрю на своё отражение в ряде бесконечных алюминиевых банок. Мне кажется, я ещё не выглядела такой напуганной. Дж.Б. приоткрывает окно, и старые короткие занавески, которые служат скорее прикрытием от чужих глаз, чем защитой от солнечного света, начинают подрагивать от ветра и задевать чистые тарелки с отбитыми краями, большие кружки с глупыми надписями из сувенирных лавок или супермаркетов, где они продавались по скидке или шли в подарок к сковородке. «Лучшему отцу на свете», «Большой босс», «Поздравляем с рождением дочери». За большим дубовым столом, предназначенным явно для трёх таких же стульев (остальные будто утеряны), теряются эти подростки. Они все выглядят такими маленькими. Мы с Дж.Б. единственные стоим. Я кажусь себе великаном. Он мне — огромным драконом. Я все ещё в проходе. Он, наконец, замечает меня. — Ты брезгуешь? — Что? — я отвлекаюсь от разглядывания кучи кастрюль с чёрным дном, пыльных ваз, стоящих на шкафах под потолком и поцарапанных столешниц. Я как будто в коробке. Ему ведь тоже так кажется. — Почему не садишься? Если я сяду на единственный свободный стул, то буду сидеть спиной к нему. — Уже готова сбежать первой? Он мне не нравится. И он добивается именно этого. Я только кладу руку на столешницу рядом с местом, где под настенным шкафом висят ножи для рыбы, разделки мяса и овощей. Он смеётся. Я не этого добивалась. — Жрецы захотели, чтобы мы собрались у тебя, — Элоди была словно одержима жрецами. Это и понятно. Она, кажется, всегда мечтала стать одной из них. Мне действительно хотелось развернуться и пойти обратно по этому коридору, задевая коробки, которые настолько забиты вещами, что те из них вываливаются. Мне хотелось уйти. — Мы должны познакомиться? — Оливер качался на кресле, и скрип щекотал нервы. Мне хотелось схватить нож и бросить его в Оливера. Игра уже началась? Кто-нибудь мне ответит? — Я всех и так знаю, — задирает нос Молли. Я забыла, что никто не может ответить на вопрос, который я задаю сама себе в голове. — Меня зовут Томас Горвиц… — начинает спортсмен, приподняв ладошку. — Люблю маму, папу и дрочу в презервативе, — передразнивает Дж.Б. Никто не смеётся. Я пытаюсь сдержать улыбку. — Я не хочу видеть вас в своём доме, — он начинает устанавливать рамки. — И друзьями мы становится не будем, — он, бесспорно, лидер. — Мы должны, наверное, обсудить всю эту хрень, — он машет ладонью в воздухе. — А потом разойтись и ждать, пока с нами снова свяжутся. Томас фыркает. Неужели Дж.Б. попал в цель? — Все мы прекрасно знаем, что тебя недавно выпустили со шконки. Не надо притворяться опасным. — Я не притворяюсь. Дж.Б. играет с ним и даже не скрывает этого. Томас снова фыркает. — Тут нечего обсуждать, — Оливер барабанит по столешнице. — Мы кинули наши имена в ящик, нас выбрали спустя месяц… — Спустя тридцать пять дней, — и все оборачиваются на меня. — Прошло тридцать пять дней. — Какая разница? — Молли с глупым видом рассматривает потолок с узорами плесени. — В прошлый раз им понадобилась всего неделя. Сейчас что-то пошло не так. Мы с Томасом Горвицом стояли на крыльце дома Дж.Б. и смотрели на ночь, спадающую на трейлерный парк. Запирались двери, включался свет. Томас курил и одевал меня в дым. — Расскажи мне, — просит он, и голос у него дрожащий, словно детский. — Ты ведь новенький? Я поэтому тебя не знаю. — То есть, ты знаешь всех? — я вижу его грубое квадратное лицо в складках света фонарей. — Она глаза и уши этой школы, — Дилан со скрипом открывает входную дверь, заставая нас будто врасплох. Мы ерзаем на месте. — Есть ещё сигарета? Томас протягивает ему пачку парламента с последней сигаретой. — Игра проводится каждые четыре года. Участвовать могут только выпускники, — я смотрю то на Томаса, то вперёд на уставший город. Мы на возвышенности, откуда видно дом Элоди. Я вспоминаю ее родителей, которые считали меня их второй дочерью, теплоту их гостиной и запах вишневого пирога, и тело мое становится ватным. — Сначала набирают жрецов, которые продумывают семь этапов или больше, если понадобится. Они создают фонд, в который каждый жертвует не меньше пяти долларов. Странно, но все обожают на это тратиться. В январе фонд закрывают. И открывают набор. Студенты кидают бумажку со своим именем в почтовый ящик заброшенного дома. Его видно отсюда, — я показываю на окраину, совершенно неосвещённый участок нашего города, часть, которую должны были сравнять с землей лет десять назад. — Обычно, у жрецов есть помощники, которые собирают имена. Никто не должен знать о жрецах. Ими может быть кто угодно. От этого и страшно. Тебе никто не рассказывал об этом? Зачем ты вообще тогда бросил бумажку? У Дилана на губах довольная усмешка, как будто он уже, на начальном этапе, устранил своего конкурента. — Я знал, на что иду, просто не знал таких подробностей. А почему ты бросила бумажку? — Она тебе никогда не ответит, — вступает Дилан. — С этим человеком бесполезно говорить о чем-то личном. Я отворачиваюсь. Серая дымка касается верхушек деревьев. У Томаса волдыри на пальцах, и мне любопытно, а он давит сигарету носком кроссовка, и табак разлетается на бетонному крыльцу. — Почему вы все притворяетесь? — вдруг спросил он, и взгляд его рассеялся в темноте. — А как тогда ещё играть? Я улыбаюсь. Дилан берет меня за локоть, и мы спускаемся вниз в маленький двор. Он пинает велосипед Оливера, тянет меня за собой через ограды и потрескавшиеся тротуары. Красный бьюик Элоди тонет в тумане. — Я больше всего боялся, что тебя выберут, — говорит он даже не мне, а этому трейлерному парку, этим пяти десяткам людей, совершенно не представляющим, что происходит вокруг их жизней. — Я боялся, что ты бросишь свое имя. Я вожу носком ботинка по траве. Оранжевая крыша дома Дж.Б. царапает надутые тучи. — Откажись, пока не поздно. Я отшатнулась назад. Дилан сделал ко мне шаг вперед. И я вижу его лицо: до тошноты правильное и знакомое. Порой оно было издевающимся, до ужаса пугающим с раздувающимися ноздрями и сжатыми губами, когда в белках его глаз — тонкие кровяные линии. Но чаще всего смотрел он на меня так, будто я его младшая сестра, говорил одеваться теплее, делать домашнюю работу и помириться, наконец, с Элоди, потому что после ссоры с ней я осталась одна и кинулась плакать в толстовку Дилана, а ему это не очень нравилось. Я писала ему любовные записки, а он хранил их в коробке под своей кроватью вместе с корешками билетов в кино и фантиками от Сникерсов, которые обожал. Он был романтиком, моей несбыточной мечтой, кучерявым мальчиком из параллельного класса. Его улыбка для меня — две тысячи вольт. Он до сих пор этим пользуется, даже если я больше не пишу ему признания в любви, даже ради шутки больше не пишу. — Откажись, Ло. — Не смей даже, — я заламываю его пальцы, когда он тянется взять мою ладонь. — Ты ведь знаешь, что будут санкции. У меня нет денег оплачивать их. — Я оплачу, Ло… — Да заткнись ты! — он вскрикивает от боли. Я крепко сжимаю его указательный и средний пальцы. — Молли ты также отговаривал? Он не отнимает руки. Его губы становятся одной сплошной линией. — Ты ревнуешь? — Я не люблю тебя, Дилан, ты забыл? Я тебе не подружка, не сестрёнка, — на каждое моё слово он закатывает глаза. — Я не откажусь, потому что деньги нужны мне не на Бентли, как Молли, а для моего брата, ясно? — Ясно, — у него голова качается, как у собачки на приборной панели. — Прицепилась ты к этой Молли… — Так же, как однажды к тебе. Но это пройдет. Он обнимает меня. Я не сопротивляюсь. Его ладони на моей талии, и я не сопротивляюсь. Вокруг нас темнота, начало марта, кваканье лягушек, застревающее в ещё морозном воздухе, и я не сопротивляюсь. Я просто понимаю — Дилан таким образом пытается от меня избавиться. И в этот раз я сопротивляюсь. На кухне Дж.Б. уже горел свет, когда мы вернулись продрогшие, сырые от тумана и противных разговоров. Ребята пили чай, стучали пальцами по этой старой столешнице и молчали, как будто им запретили разговаривать. Вполне в духе Дж.Б. — Чай, кофе, яд? — интересно, от него вообще можно услышать что-то позитивное? — Можно просто воды? Боковым зрением я вижу, как Молли шепчет Дилану всякие гадости, судя по его изменившемуся лицу. На нем больше нет улыбки в две тысячи вольт, теперь только шрамы от этого самого тока. Как у Оливера, только метафоричные. Оливер, кстати, выглядел так, словно ему в чай действительно подсыпали яд: его взгляд был устремлён куда-то на эти кастрюли, смазанный, отпечатком остающийся на пожелтевших стенах старой кухни. Мне никогда не нравился Оливер, но и ненависти у меня к нему не было, но было в нем что-то до ужаса омерзительное, в том, как он растягивает слова, как осторожно забирается в твой мозг за правдой, которая ему была нужна. Его отец - психолог, привыкший выводить его на чистую воду. Оба полушария Оливера — левые, он хорош в математике и нытье о том, какие все вокруг придурки. Я не ненавидела Оливера, но он ненавидел меня. В пятом классе он украл мое сочинение по литературе и выдал за свое, три года назад он оставил на двери мужского туалета мой номер телефона и написал под ним «отсосу за M&Ms» не смывающимся чёрным маркером, так что мне целых две недели названивали озабоченные подростки, а в мой шкафчик подкидывали разноцветные драже. К тому же, он теперь был лучшим другом Элоди, а я не могла переносить всех, кто становился ей ближе, чем я когда-либо была. Оливер меня избегал, но делал вид, что все между нами нормально. Я никогда не хотела создавать между нами конфликт, просто потому что это было мне не интересно, и он немного успокоился. Пару раз только называл меня шлюшкой-сладкоежкой, за что Фил замахивался на него костылем, но и это меня не беспокоило. Он мне не нравился, но ненавидеть такого человека равнялось тратить на него всю свою энергию. Он просто был этого не достоин. Дж.Б. отдает мне стакан, по которому стекают холодные капли воды. Он наблюдает за тем, как я делаю глоток. — Ты ждёшь, пока я оставлю тебе отзыв? — Да, жду. У него такой уставший взгляд, что мне становится его жалко. Я вдруг понимаю, что передо мной человек, о котором у меня не создалось никакого мнения. Потому что я не знаю его. Я не знаю — Сколько обычно проходит времени после объявления игроков? — Элоди царапает лак на своих ногтях. — Три дня. Мы должны подтвердить участие, — Дж.Б. всё ещё смотрит на меня. — Отличная вода, спасибо. Он усмехается, и мне почему-то становится очень легко. — Мне кажется, у них поменялись правила, — говорит он, оборачиваясь к столу. — Точнее, правила остались, просто они перестали им следовать. — «Они», — шепчет Молли, но её шёпот громче шума старого холодильника, громче сопения Горвица, громче усмешки Дж.Б. — Почему «они» вообще решили нас здесь собрать? — Чтобы сразу всех убить, не думала? Она хмыкает с какой-то издевкой, сложив руки на груди, и её взгляд прожигает во лбу Дж.Б. дырку, оставляет волдыри. Он словно это и сам чувствует. — Кто-нибудь вообще умирал? — Томас Горвиц смотрит в окно через светлые занавески. — Восемь лет назад Джозеф Питерсон попал в больницу с переломом шейных позвонков… — Он только в прошлом году встал с коляски, — Дж.Б. отнимал от меня все внимание. — 12 лет назад разбилась девушка, хотя утверждали, что это никак не связано с игрой. — Разбилась? — Молли вжалась в плечо Дилана, застывшего, как статуя. — Спрыгнула с девятиэтажки в соседнем городе. Они говорили, что это самоубийство. — Это совсем не похоже на игру, — Элоди полностью сняла покрытие лака с большого пальца левой руки. — Почему им все сходит с рук? — Потому что все считают это совпадениями, — статуя вдруг заговорила, и всем стало нестерпимо неловко. — Никто не видит в этом закономерность. — Забавно, что вы ничего об этом не знаете, — Дж.Б. собирает пустые кружки со стола и ставит их в глубокую раковину. — Вы когда договор подписываете, даже название не читаете? — Название-то читаем, а вот приписки маленькими буквами — нет, — Дилан шлепает себя по карманам в поисках пачки сигарет, которой у него нет. — Тогда нелегко вам придётся, — вкл. Сильный напор воды вырывается из крана. На секунду я представляю, как вода выливается через края раковины и начинает затапливать кухню. И никто этого не замечает. — Так мы теперь враги? — вдруг спрашивает Оливер, вытаскивая этот вопрос из сознания каждого присутствующего. — Мы ведь ими всегда были. Выкл.