***
— Разрушительный ураган, который сейчас находится над Атлантикой достиг уже четвёртой, «очень опасной» категории… — Господи, Фил, сколько можно? — мамин голос громче, чем разрушительный ураган. — Лола, а ты почему все ещё в кровати? — По данным Американского Национального центра по слежению за ураганами, вихрь находится всего в 900 км от Вест-Палм Бич во Флориде, — голос ведущего заполняет пространство. Мне нужно ещё какое-то время, чтобы понять, что происходит. — Синоптики предупредили, что этот штат может столкнуться с длительными порывами шторма и сильными ливнями. — Фил, черт возьми! Когда мамин голос разрушает мой сон и остаётся в голове звучать эхом, я вскакиваю. Пять секунд — и я уже мчусь с босыми ногами вниз по лестнице, а пижамные штаны неприятно щекотят щиколотки. Что-то случилось, что-то случилось с Филом. — Просим вас воздержаться от поездок за город и не покидать дом при экстренной надобности… Когда я добираюсь до кухни, репортаж прерывает песня Шинейд О’Коннор, и я вдруг вижу перед собой молодого отца, переворачивающего блины на сковородке, и совсем маленького Фила, льющего на пустую тарелку клубничный джем, а за окном воет ветер, ударяет в стекла, просится внутрь, но папа его не пускает, потому что защищает нас. — Лола, сколько можно спать? — мама облизывает подушечку указательного пальца, чтобы перевернуть страницу Космополитана, и возвращает меня в сырую реальность. — Что с Филом? Почему ты кричала? — мне кажется, что у меня больше нет сердца: от страха оно сжалось в крошечный комок и растворилось в кипящей крови. — Ничего не случилось, — ее очки-половинки спадают на кончик шелушащегося носа. — Он просто опять включил радио на весь дом и возится в гараже со своим драндулетом. Я падаю на стул и роняю голову на блестящую от чистоты столешницу. — Ты напугала меня, — мне почему-то так сильно хочется плакать. — Который час? — Ты будешь завтракать? — Мам, который час? — Час — час дня. Суббота. Тридцать седьмой день. Шинейд О’Коннор поёт о своей нескончаемой грусти. Сегодня последний день для того, чтобы подтвердить свое участие. И никто из семи человек не знает, что нужно для этого сделать. Нам не выдавали инструкций, бланков для заполнения, нас собрали в маленьком убежище Дж.Б. и заставили посмотреть друг другу в глаза перед тем, как из-за животной жадности мы начнем драться, врать и унижаться. Так ведь это обычно происходит? Ненависть. Фил сидел на раскладном стуле, сгорбившись, в гараже с открытой дверью и смотрел на улицу в серую пустоту голых деревьев и припаркованных машин. Он вытирает руки о новенькое кухонное белое полотенце, и оно в миг становится чёрным. Я смотрю на кривую линию его позвоночника, будто нарисованную на нем с закрытыми глазами, и он чувствует мой взгляд. — Лучше уж тридцать пять дней без дождя, чем два — без солнца. С улицы тянул шершавый, колючий ветер, от которого на глаза выступали слёзы. И было так тихо, так спокойно, что прошедшие два дня казались просто сном, издевкой подсознания. Фил смотрит на меня из-подо лба. — Ты злишься? — в гараже пахнет сваркой и краской. Я наступаю босой ногой в засохшее пятно краски чёрного цвета, словно это пропасть, как в мультфильмах, через которую я попаду в параллельный мир. Может, я уже в нем? — Нет, я переживаю, — признаётся он. — Я могу тебя отговорить? Я отрицательно качаю головой, и на губах Фила на долю секунды появляется усталая, скромная улыбка. — Совсем не могу? Я знаю, что бы он сказал. Знаю, как стоял бы передо мной на коленях, уткнувшись лицом в ковёр. Знаю наизусть. — Я уже это сделала, — я барабаню пальцами по деревянному косяку двери. — Сегодня я подтвержу участие. Правда, не знаю как. — А как это обычно происходит? Мне почему-то совсем не хочется смотреть на Фила, как будто он действительно ещё может меня переубедить, поэтому я хватаюсь взглядом за железные стеллажи с картонными коробками, наполненными детскими мягкими игрушками, конструкторами и альбомами для рисования, в которых мы с Филом оставляли разноцветные кривые портреты родителей. В конце концов, мой взгляд натыкается на центр гаража, где стоит недавно покрашенный мотоцикл, настолько идеальный и блестящий, что захватывает дух. Только я сразу отворачиваюсь. — Мама считает, что ты должен прекратить. Фил довольно хмыкает. У них с матерью особое противостояние, длящееся не первый год. Оно летает по дому, ударяется об углы комнат, спотыкается о мягкие кресла, объятые цветочной обивкой, застревает в горле, когда мы завтракаем, и течёт по водопроводным трубам внутри стен. Их споры, косые взгляды, телепатические обвинения. Мама больше не может воспринимать Фила, а я прячусь в свою комнату, когда они ссорятся, становлюсь невидимой, недосягаемой, навсегда исчезнувшей. — Я закончил, — на его лице самодовольная улыбка. — А ты не ответила мне на вопрос. В эту секунду, как по команде, словно реплика Фила была кодовым словом, мимо нашего дома проносится велосипед, разбивая тишину сигнальным звоном и дребезжанием цепей на колёсах, и кидает к гаражу маленький конверт. Мы с Филом реагируем не сразу, как в замедленном действии, сначала переглядываемся. Когда звон цепей и колёс совсем пропадает в сером пространстве, я выбегаю из гаража. Холод колит мои ступни и забирается под сиреневую пижаму. — Что там? — костыль Фила лежит у мотоцикла — слишком далеко. — Покажи! Я осторожно беру конверт двумя пальцами, но он оказывается довольно тяжелым. — Что-то мягкое. — Уже противно. Я сажусь на корточки перед Филом и как только с силой разрываю конверт, на мои колени рассыпается мокрая земля. Я подскакиваю от неожиданности. — Это мокрая земля! — я дублирую свои мысли. Фил тянет к ней ладонь и трёт ее между пальцами. — Ты чего?! — он подносит ее к носу. — Ты чего? — Пытаюсь понять, откуда она. Я тру свое лицо ладонями, как будто хочу его с себя снять. Земля прилипла к штанам, и я чувствую ее на своей коже, так что начинаю скакать на месте, отбивая пятки, и мне мерзко, мне противно, я резко дергаюсь, словно снова съела червяка на спор (моего брата невозможно переспорить). — Тут крест. Пока я танцую танец жертвоприношения, Фил разглядывает конверт. Во внутренней его стороне нарисован чёрным маркером маленький крест. Не похожий на букву х, настоящий крест. — Кладбище? — на вздохе говорю я. — Идиоты. Господи. Что за идиоты? Кладбище! Фил заливается хохотом. — Они нас сразу на кладбище отправляют! Кладбищенская сырая земля между моими пальцами, под моими ногтями, на моей пижаме, на полу гаража. Фил больше не смеётся. Тишина сонной субботы становится невыносимо громкой с началом дождя.***
Но на конверт жрецы поместили не только крест, но и время, поэтому в 9 часов вечера, а в марте это уже глубокая ночь, мы с Филом стояли у ограды единственного в нашем городе кладбища. Фил стучал костылем по тонким чёрным железкам, вставленным в землю будто со всей силы, так что вокруг не росла даже трава. Ограда с завитками, тянущимися до чёрного неба, была даже выше Оливера, бродящего в нескольких метрах от нас, но не решающегося подходить близко. До назначенного времени оставалось пятнадцать минут, но никого кроме нас больше не было. — Испугались, — хмыкнул Фил, прислоняя голову к холодным прутьям. — Ничего не видно. — Потому что это не главный вход, — Дилан Адамс, тихий, как привидение, машет нам фонариком. — А ты тоже участвуешь? Фил поднимает один из костылей и делает вид, что стреляет в воздух. Дилан обнимает его за плечи и посылает мне воздушный поцелуй. — А где же Молли? — я «хватаю» его поцелуй и прижимаю к своему сердцу. — Не успела выбрать каблуки? — Думаю, успела, — он усмехается. — Но сломала их где-нибудь по пути. — Так вы встречаетесь? — Фил толкает его в бок. — Ты влюбился в Молли Уайт? Пока Дилан думает, что ответить, чтобы не обидеть меня, хотя он и не сможет этого сделать, мы застреваем в уханье совы и шелесте деревьев, кажущихся в этой темноте чёрными, как смола. — Дорогой мой Фи́лип, — Дилан крутил пальцем свои воображаемые усы. — Понимаешь ли, ты, возможно, слишком юн, — за его спиной вырастает знакомое золотое сечение. — Чтобы понять, как хрупка и нежна человеческая душа… — Человеческая может и хрупка и нежна, но твою, Адамс, ещё нужно проверить. Дж.Б. вдруг поднял свой фонарик и ослепил меня им. — Ну и какого?! — голос Фила бьет меня по голове. В глазах белые пятна, как будто мир — галлюцинация. — Остынь, — Дж.Б. сюсюкается с моим братом. — Я просто не узнал ее в темноте. Мы стояли у ограды этого кладбища с поднятыми воротниками весенних курток, потому что ветер с каждой секундой становился все сильнее, крутил вихри листьев, заплетал волосы и наши языки. Дж.Б. с двухдневной щетиной и в синем комбинезоне автослесаря светил фонариком в сторону Оливера, глядящего куда-то на дорогу в ожидании бьюика Элоди. Когда свет ударил ему в глаза, он сплюнул: — Ты чего в тюремной робе? Соскучился? Дж.Б. это вообще никак не задело, ему даже понравилась шутка. — К твоему сведению, в тюрьме еда лучше, чем у твоей мамаши. Дилан заулюлюкал. Мать Оливера долгое время работала поварихой в нашей школьной столовой, и Маркес тщательно пытался это скрыть: не здоровался с ней, даже не смотрел в ее сторону, иногда грубил, как обычно подростки разговаривают с кем-то, кого считают отбросом общества. Смешно, что Оливер был сыном отброса общества. Над ним потом целый год издевались, когда информация, как слезоточивый газ, просочилась сквозь двери школьных кабинетов. Баллончик был у меня. Пока Оливер передразнивал Дж.Б., а тот, как маленький ребенок, выигрывал его, просто светя в глаза фонариком, бьюик Элоди притормозил в несколько метрах от нас, оставив за собой полосы колёс и запах жжённой резины. Я могла представить, что в какой-то момент жизни мы можем помириться с Оливером, подружиться с Дж.Б. и даже пожениться с Диланом, но картинка, как Молли в розовой джинсовой куртке выходит из бьюика Элоди, казалась мне настолько сюрреалистичной, что я отобрала фонарик у Дж.Б. и направила его в сторону девочек. Но мне не показалось. Молли сразу же повисла на шее Дилана и стала зацеловывать его щеки, как в последний раз. Элоди же, укутанная в домашний ворсистый халат, обняла Оливера и двинулась ко мне. Она вдруг раскинула руки в стороны и, как обычно, встала на носочки, чтобы дотянуться до моих плечей. — Почему ты в халате? — шепнула я ей. Под ним — бордовая шелковая пижама, которую я подарила ей на пятнадцатилетие. — Мы сбежали из дома Молли. — Я ничего абсурднее в жизни не слышала. Элоди усмехнулась. Я набралась смелости и прошептала ей, что на ее передних зубах размазалась ее любимая розовая помада. — Я ведь не могла сказать маме, что ночую у тебя, — Элоди вытерла зубы пальцем. — Она бы мне в жизни не поверила. Мне вдруг сделалось совсем тяжело, как будто к моему сердцу подвесили огромный булыжник за медленно рвущуюся веревку. — Все в сборе? — Томас Горвиц, вылезающий из дыры в заборе, опоясывающем кладбище, считает нас всех вслух. — Таксист меня привез к главному входу. Я тут уже час брожу. — Фил, можешь посидеть в Белле, — оборачивается Элоди, когда колонна ребят начинает пролазить через забор. — Чего? — я прежде не видела его таким удивленным. — Моя машина, — улыбается Элоди. — Её зовут Белла. Фил поймал ключи от бьюика и салютовал девочке, которой дарил шоколадки каждый день, подкладывал в шкафчик букеты из трех разноцветных тюльпанов и давился соком каждый раз, когда она ему улыбалась. Он мне никогда не признается, есть ли у него ещё к ней чувства, потому что сердце Фила заковано в железный ящик, но в первые месяцы нашей с Элоди ссоры он каждый день умолял меня с ней помириться. Брат крепко обнял меня и оставил на лбу слюнявое прощание. — Что бы там ни случилось, у тебя всегда есть шанс остановиться. И ты можешь остановиться прямо сейчас, — за моей спиной переговариваются ребята. Свет от фонариков в зрачках Фила становится все меньше и меньше. — Не делай этого из-за меня. — Это не из-за тебя, — я улыбаюсь, потому что боюсь заплакать. — И я не остановлюсь. Он крепко держит меня за запястье. Хотя знает, что я могу с лёгкостью вырваться. — Эй, — голос Дж.Б. — отбойный молоток. — Всезнайка, за тобой возвращаться никто не будет. Я вырываю руку из хватки Фила и быстро бегу к забору, пока угрызения совести, страх и обещания родителям беречь себя и своего младшего брата не поставили мне подножку. Ноги тонут в мягкой сырой земле, которая прилипает вместе с травой к подошвам, и мы медленно, осторожно идем по зелёной равнине между памятниками и могильными бело-серыми плитами, от которых веет холодом. — И куда же идти? — ветер донёс до меня голос Элоди, идущей под ручку с Оливером, таким высоким, что сам он напоминает памятник. Мы как-то интуитивно разбились на пары, и Дж.Б, идущий справа от меня, насвистывал жуткую мелодию из Носферату, который мы с Филом однажды ночью смотрели три раза подряд. — Итак, Лола Бретт, — мы слонялись между могил и искали неизвестно что. — Ты боишься зомби? — Не больше, чем мальчика из тюрьмы. — Я только с этим у тебя ассоциируюсь? Нет, я его не боялась, мне действительно хотелось с ним поговорить, вытащить из него ленты его воспоминаний, узнать его. Потому что он ассоциировался у меня с тюрьмой. Даже Томас Горвиц, которого я видела всего пару раз в школьном коридоре, был для меня не то, что открытой книгой, а открытым глянцевым журналом. Я могла ошибаться, точно могла, но портрет Томаса можно было бы увидеть на обложке Форбс через пятнадцать лет, а портрет Дж.Б. так бы и остался выцветать на страницах выпускного альбома и дела об его аресте. Его имя, скорее всего, будет одним из пятиста тысяч имён в школьном архиве, бумаги которого выкинут в скором времени за неимением места, и ничего от него не останется. Именно поэтому он мне был интересен. За его симпатичной мордашкой и острыми скулами, под маской парня с жесткой судьбой и судимостью в шестнадцать лет, должно было скрываться то чутьё, та невероятно огромная сила, пытающаяся вырваться наружу через его колкие замечания и шутки. — Я не тебя боюсь, — фигура Томаса Горвица, края которой расплываются в черно-белом свете ночи и карманных фонариков, остановилась недалеко в глубине кладбища, откуда не было видно ограды и бьюика Элоди. — Я не боюсь тебя, когда ты разговариваешь со мной, но стану бояться, когда ты начнёшь действовать. Он останавливается на месте и смотрит прямо на меня, через меня, хватается за мои слова и не понимает, улыбнуться ему, съязвить или немного расстроиться. Уголки его губ скачут туда-сюда, и дергаются желваки. В конце концов, через пару секунд его мозгового штурма, он выдаёт: — Не бойся незнакомцев. Бойся тех, о которых думаешь, что знаешь всё. — Спасибо, генератор мыслей, — я тяну ему ладонь, и он, не задумываясь, ее жмёт. — Так ты намекаешь на то, чтобы я к тебе не лезла? — Если только не хочешь действительно испугаться. Мы оба как-то криво друг другу улыбаемся, словно для приличия, а не из уважения, и двигаемся к остановившимся на месте ребятам. И чем ближе мы подходим, тем сильнее стучит сердце. Вдруг мое тело начинает каменеть от страха, неподдельно тяжелого, сжимающего сердце. Лишь бы оно билось тише. Лишь бы медленнее. Лишь бы совсем остановилось. Мы стояли над семью могилами, рядом с которыми лежали лопаты. И у каждой могилы в изголовье — маленькая могильная плита, на яркой зелёной траве лежат по букету свежих, на вид, роз. Пятна света от всех четырёх фонариков дрожат на земле. Я оборачиваюсь на Дж.Б. На его лице не дрогнул ни один мускул. — Ха-ха, — только и выдаёт Молли тоненьким голоском. Дилан, первый выбравшийся из оков, в которые нас поместил абсолютный ужас, стал светить на каждый их памятников. — Здесь наши имена. И Элоди вдруг начинает плакать. Это тихий плач, горестный, словно Элоди только что видела смерть самого близкого ей человека. Возможно, это была ее смерть. Могилы находились на приличном друг от друга расстоянии, и между третьей и четвёртой, как обнаружил Дж.Б., стоял небольшой магнитофон, казалось, совсем новый. Он сел рядом с ним и стал обследовать его кнопки. — Он довольно дорогой. — Да насрать! — вскрикнул Оливер; я никогда раньше не слышала его крик. — Что это ещё за хуйня? Наши могилы? — Олли, кажется, того, — Дж.Б. покрутил большим пальцем у виска. — Зато на наших похоронах будет музыка из крутого магнитофона играть. Надеюсь, что Мадонна. Никто не засмеялся, несмотря на то, что смех мог бы снять с нас слой липкого страха. — Джастин, — что, если? — включи его. — Хочешь послушать новый альбом? — Нет, серьезно, включи. Он подмигивает мне и светит на эту музыкальную коробку. — Лола права, — Молли дрожит то ли от холода, то ли от страха и прижимается к плечу Дилана. — Они могли оставить инструкцию. Не знаю, что меня удивляло больше: то, что происходит в целом или поведение людей вокруг. И Дж.Б. начал крутить кнопки. Мы стояли в неведомом ожидании, каждый треск, звук откуда-то издалека заставлял нас вздрагивать и озираться. Казалось, что с каждой стороны на нас направлены снайперские винтовки, ждущие приказа. — Привет! — выстрел. Страх подкосил мои ноги, но чьи-то руки успели меня подхватить, так что я не коснулась коленями земли. Мозолистые ладони сжимали мои локти. — Не стоит паниковать,— знакомый голос, этот дурацкий знакомый голос, играющий с каждой моей нервной клеткой, нажимающий на неё, оставляющий на моей коже синяки. Голос, спрятанный глубоко в моё подсознание. Тот же голос, что называл наши имена. — Во-первых, потому что уже нет времени на панику. Во-вторых, паника, как вирусная болезнь, способна распространяться по воздуху. Она заберётся в ваши дыхательные пути, она сожмёт ваши легкие. И у вас не получится кричать. Не стоит паниковать. В-третьих, вы уже здесь, семеро подростков, решивших, что они достаточно смелы и сильны, чтобы бороться за 67 тысяч долларов. Сюрприз. Именно это вы получите в конце. Только нужно, несомненно, постараться, — голос на секунду застревает в радиоволнах. — Вам не нужно бояться, потому что вы уже прошли через самое страшное — добровольно отдали нам своё имя. Хочу вас предупредить. Место, где вы сейчас находитесь, это ваш бланк для подтверждения участия. Представьте, что трава — это листок, а лопата — ручка, которой вы ставите подпись, — голос смеётся, на его фоне слышится несильный удар. — Расслабьтесь! Ну же! Расслабьтесь! Выглядите очень напугано, как маленькие дети. Условия, — шуршат листы бумаги, голос прочищает горло. — У вас есть четыре часа. Внутри — подсказка для следующего задания. Девочкам никаких поблажек. Не успеете в срок, попадётесь на глаза охраннику. Следующий этап пройдёт через три дня. Человек, не справившийся сегодня, не сможет выйти на следующий уровень. Сейчас — первый и последний раз, когда рядом с вами нет наблюдателей. Вся ответственность на ваших плечах. Или, лучше сказать, в ваших руках. Через пять минут вы услышите отсчёт в двадцать секунд, вы можете приступить только после того, как услышите песню. Без паники. Она вам понравится. Omnia bona precor! И наступила тишина. Сначала мы боялись пошевелиться. Все вокруг казалось глупой игрой подсознания. Мне даже хотелось спросить, слышал ли эту запись кто-то, кроме меня. Но взгляд Дж.Б., сидящего прямо напротив меня, заставил меня очнуться. Это началось. — Лола! — Элоди хватает меня за плечи, в ее красных и опухших глазах я не могу найти своего отражения. — Лола, ты помнишь, о чем мы договаривались? Она трясёт меня, как тряпичную куклу. — Ты ведь поможешь мне, Лола? Поможешь мне? — шепчет она прямо в мое лицо. Я не могу ей ничего ответить — язык прилип к нёбу. И Элоди и остальные, и кристально чёрное небо, и мокрая трава под старыми кроссовками моей мамы начинают терять смысл, цвет и звук. Элоди захватывает паника, меня — оцепенение, несмотря на то, что мозг мой сейчас работает на полную. Каждая шестерёнка внутри него крутится с такой скоростью, что моя голова начинает болеть. — Ты справишься сама, — выплевываю я через силу. — Но я слабая, Лола! Я не смогу… Она отпускает мои плечи, но не отпускает мое сердце. В тот момент мне хотелось схватить свою бывшую лучшую подругу за руку и убежать так далеко, насколько это возможно, так быстро, чтобы нас больше никто не нашёл. Я оборачиваюсь, чтобы найти дорогу, но все смешалось, все размылось, как будто за нашими спинами выросла стена темноты. Я крутилась из стороны в сторону, пыталась поймать чей-то взгляд, пыталась понять, что паника осела пылью не только в моих легких. — Найди свой памятник, — шепнул мне Дж.Б., проходя мимо. — У тебя три минуты. Я вдруг резко схватила его за рукав синего комбинезона: — Как копать ямы? — Сначала размягчи немного землю лопатой, — он наклонился прямо к моему лицу. Мы касались лбами. Он закрыл глаза. — Двигайся к центру. Не делай яму слишком большой, скорее всего, они спрятали туда что-то незначительное. Землю сбрасывай в одно место, только оно должно быть не слишком близко к яме, иначе земля упадёт обратно, — я сжимаю его рукав пальцами. Его дыхание становится моим дыханием. — Наступай на полотно лопаты и резко надавливай, рой строго вниз, покачивая лопату, когда пройдёшь в землю. Не бери много земли, иначе быстро устанешь. Лучше мало, но резко. Поняла? Я киваю. И он исчезает, оставив в моей руке свой карманный фонарик. Пока Дилан даёт похожие инструкции Молли, а Томас Горвиц топчется на своей могиле, я достигаю самой крайней могильной плиты, единственной, где не лежат цветы, и свечу на неё. На мраморной могильной плите — имя моего отца. — Милая маленькая девочка, ты так сильно рассчитываешь на других. В конце концов, они от тебя устают. Ты скучная. Ты скучная. Скучная. Бесполезный ребёнок. Мне было тринадцать, когда меня отправили жить в соседний город к бабушке по папиной линии, которую я видела всего лишь второй раз в жизни, потому что она ненавидела мою мать и все двадцать лет их брака с папой избегала его, на Рождество присылала гнилые овощи и фрукты, открытки с рисунком соловьев, которым она выкалывала глаза. Она так сильно стала ненавидеть и своего родного сына, что весь месяц после его смерти носила только розовое, на наш с ней ужин пила шампанское «за то, что жизнь теперь наладится!» и делала все, лишь бы довести меня до слез, потому что я была слишком похожа на папу. Потому что я была очень к нему привязана. Но меня некуда было больше деть: Фил лежал в больнице, мама работала и устраивала похороны. Мы остались одни в целом мире. Я и моя бабушка, которая каждую ночь перед сном говорила мне: — Не думала, что ты доживешь хотя бы до десяти лет. Я была болезненным ребёнком все своё детство. — Все мы гнием, маленькая. Нечего этого бояться. Наше предназначение — быть едой для червей. А затем она оставляла на моем лбу след ярко-красной помады. А я плакала ночами напролёт. Бабушка умерла через год после отца. Не помню, чтобы я хоть раз навещала ее могилу. Благодаря ей в какой-то момент я просто забыла, как плакать и держала это все в своей груди. Мне нужно было собраться с мыслями. Мне нужно было взять себя в руки. Медленно и глубоко дышать, чтобы по частям вытащить панику из моих легких. Я прикрыла лицо ладонями, чтобы оградиться от внешнего мира, не слышать разговоры шести человек и не видеть имя моего отца на могильной плите. Они не могли заставить меня рыть его могилу. Не могли. Они не могли ведь? — Хватит плакать, ты испортишь макияж, — говорила бабушка. — Кто полюбит тебя такой слабой? И вдруг начался отсчёт. Мы застыли. Оливер, стоящий на своей соседней могиле, схватил лопату. — Не смей начинать сейчас, — процедила я сквозь зубы, когда прозвучал десятый щелчок. — Думаешь, я не сдам тебя? В темноте на его лице нельзя было разглядеть тех уродливых красных шрамов. Ходили слухи, что его отец запер их с матерью в комнате, предварительно облив пол бензином, и поджог ее. Моим слухам поверили, но быстро о них забыли. Оливер так никому и не признался, что случилось с его телом. Он глядел на меня сверху вниз, смотрел, как я сижу на коленях на могиле своего отца. — Что скажет твоя мама? — он, конечно, увидел надпись. — А что скажет твоя, когда узнает, как сильно ты ее стесняешься и как сильно ненавидишь? Семнадцать. Восемнадцать. Я вскакиваю на ноги и хватаю лопату. Отсчёт заканчивается. И в уши ударяет голос Элвиса Пресли. — Начальник в тюрьме рок-концерт разрешил *, — запел Элвис. — Идите нахуй! — прокричал Дж.Б. в пустоту и начал вбивать лопату в свою могилу. — И музыкой зеков всех растормошил. Я начала повторять за ним. Оливер, слева от меня, сразу стал копать. — От танцев бараки трещали по швам, — благодаря песне я не слышала, что творится вокруг. Она отключила мне мозг. — Такого концерта не слышали там. Я начала немного ковырять и размягчать землю, начиная от самого центра. Лопата была тяжелой и длинной. Учитывая, что раньше я никогда не держала подобное приспособление в руках, я приступила к копанию на удивление быстро. Мы с Дж.Б. шли на равных, его могила была через могилу Оливера. Пот начал капать с моего лба уже минут через пять. Краем глаза я заметила, что Дж.Б. спустил верх комбинезона и завязал его на поясе. — Давайте все вместе, весь блок, станцуем под наш тюремный рок. Наступить на полотно, покачать из стороны в сторону, резко надавить. Земля посыпалась на меня. Наступить на полотно, покачать из стороны в сторону, резко надавить. Я вижу капельки пота на своих ресницах. Наступить, покачать, надавить, сбросить землю. Наступить, покачать. Песня Элвиса Пресли играет уже по третьему кругу. Надавить, сбросить. Наступить. Верхнего слоя могилы больше нет. Я стараюсь не смотреть на имя своего отца. Бабушка бы, наверное, мной гордилась. Надавить, сбросить. Мне казалось, что мои руки больше меня не слушаются, делают все на автомате. Так мерзко было, так тяжело. В какой-то момент я почувствовала резкую боль в пояснице, как будто меня ударили по ней полотном этой чертовой лопаты. Надавить, сбросить, наступить. Я перестала слышать все вокруг, даже играющая пятый раз песня про тюремный рок начала расслаиваться, казаться нереальной, будто она звучала очень далеко отсюда, будто она звучала из бьюика Элоди. Наступить, покачать, надавить. Мне хотелось плакать. И я бы плакала, если бы знала, как, если бы у меня были на это силы. Надавить, сбросить. Но земли не становилось меньше. Наступить. И куча земли рядом будто совсем не увеличивалась. Покачать. Я не видела ничего боковым зрением, от усталости, кажется, у меня переставали функционировать все органы тела. Надавить. Бесполезный ребёнок. Сбросить. Мне так жаль тебя. Мне так жаль. Наступить. От тебя все устают. Покачать. Надавить. Чтобы хотя бы немного понимать, сколько времени прошло и сколько осталось, я считала, сколько раз песня Элвиса играла на повторе, пока шла тринадцатая, я стала считать, сколько минут она идёт. Мне казалось, что мне легче, когда мой мозг не перестаёт работать. Мне было легче, когда я представляла, как иду через комнату с самым мощнейшим компьютером в мире, и он — мой мозг, с проводками моего сознания. Чтобы выиграть, нужно поверить в то, что ты выиграл. Наступить. Покачать. Надавить. На пятидесятом проигрывании песни я свалилась без сил; яма уже была достаточно глубокой, но я не видела ничего на дне. У меня было ещё два часа, а я не могла пошевелиться — мое тело вдруг стало таким тяжелым, будто я ходила по Юпитеру, где гравитация работает так, что мое тело весит около ста килограмм, и я тащу его на себе, я взвалила его на себя, я не могу себя оставить. Я лежу на кладбище в собственно выкопанной яме, и небо такое высокое, такое чистое, звездно-кометное, молочно-синее. У меня больше нет дыхания, мое тело обезвожено: я насквозь мокрая от пота. Усталость как пленка, которая сжимает, закручивается вокруг тебя. Усталость, как бабушка, склонившаяся надо мной сонной. Кто тебя полюбит такой слабой? Небо высокое, на небе нет усталости. Песня играет в пятьдесят третий раз, я удивляюсь способности считать. Вскоре тяжесть заливает мои глаза. Я хочу спать. Я так сильно хочу спать, что перестаю слышать песню. Мокрая земля окутывает мои руки и ноги, как тёплый плед. — Нет уж! — вместо сна, зыбучего как песок, чей-то крик и вспышка света заставляют меня дёрнуться. — Вылезай! Голые руки тянут меня на поверхность. — Остался час! — орёт Дж.Б. — Даже не смей! Он даёт мне в руки лопату и за несколько прыжков оказывается у своего места. — Номер сорок семь сказал номеру три, — наступить. — «Ты здесь самый красивый на периметре, — покачать. — Подружиться я был бы рад с тобой, — надавить. — Прошу, станцуй тюремный рок со мной». Сбросить. Из моего рта вырывается громкий стон, скорее напоминающий крик, вопль, вой отчаяния, смешанный с грязью и дождевой водой на дне могилы. Я так боюсь копать. Но наступаю. Покачиваю. Давлю. Сбрасываю. Я боюсь, что в какой-то момент лопата уткнётся во что-то твёрдое с глухим стуком. В крышку гроба. Но я наступаю. Я давлю. И я считаю в своей голове. И играет последняя песня. — Давайте все вместе, весь блок, станцуем наш тюремный рок. Время вышло. Голос грубый, голос громкий, живой, настоящий, в отличии от нас — потных, грязных, злых животных. Я смотрю на дно могилы. На дне лежит пистолет. Красный бьюик Элоди, казалось бы, оставленный нами несколько суток назад, приветливо замигал желтыми фарами. Фил вылезает из машины, как только мы выбираемся с кладбища через дыру в заборе и пересчитывает нас вслух. — Господи, вы как будто из могил вылезли, — говорит он. — Ты угадал, — выдыхает Дилан, таща на спине стонущую Молли, как тушку застреленного животного. Фил обнимает меня. Так крепко обнимает, так тепло, что я готова уснуть прямо так, стоя у красного бьюика, на глазах у всех. Из моих запутанных волос брат достаёт клочки земли и травы. — Молли, — Элоди кинула черный от грязи халат в багажник; на коленях ее пижамы — дырки. — Ты с нами? — она открывает дверцу водителя. — Фил, Лола? — Было бы круто! — Фил залезает обратно на заднее сиденье, а я ещё остаюсь на улице. Мне до тошноты плохо от запаха земли. — Я пойду с Диланом, — Молли становится на ноги. Ее джинсовая куртка висит на поясе, как якорь, тянущий ее к земле. — Боюсь, что меня укачает в машине. Я скажу маме, что ты ушла на пробежку рано утром. Они обнимаются. Я вспоминаю слова Дж.Б., пульсирующие у меня в ушах: «Бойся тех, о которых думаешь, что знаешь всё». Я больше не помню, знаю ли я хоть что-нибудь об Элоди. Я не знаю, стоит ли. Но страх сильнее ненависти. Страх сильнее принципов. — Джастин? — Элоди ищет его взглядом. Дж.Б. стоит у самого забора, как будто боится сделать к нам шаг. — Могу подвезти тебя. — Кто будет обратно закапывать ямы? — вдруг спрашивает он. — А тебе хочется им помочь? — Томас Горвиц сжимает пустую пачку парламента своими большими ладонями. — Мы ведь можем поймать их. Жрецов. — Не думаю, что жрецы такие тупые, — Дилан выпросил у Томаса последнюю сигарету. — За всю историю игры никому не удавалось узнать, кто они, — я сжимаю свои ладони, кожа на которых содрана до крови. — И всю ночь их ждать не очень хочется. — Тогда поехали в Макдоналдс, — он подходит к машине вразвалочку. Кажется, этого человека вообще ничем не сломать. — Я даже вам по чизбургеру куплю. Томми? Олли? — Я оставил машину матери вверх по дороге, не хочу, чтобы утром она обнаружила ее отсутствие, — Оливер трёт глаза, его шрамы в свете фар машины кажутся гримом. — Никакого духа приключения в вас, — Дж.Б. залезает на водительское сиденье и отдаёт фонарик Филу. — Я поведу, если ты не против. — Против, — хмурится Элоди, заглядывая в окно. — Я просто боюсь, что ты уснёшь. Не переживай, честно довезу до Макдоналдса. И она повинуется. Мы прощаемся с Томасом и Оливером кивками головы и смотрим за тем, как вдалеке исчезают их огромные тени. — Ло, — Дилан тянет ко мне ладонь, пока Молли, сидящая на асфальте, вытряхивает из кроссовок землю. Я поправляю пробор его непослушных волос. — Так сильно отросли. Он в ответ поправляет капюшон моей толстовки. — Не доверяй Дж.Б, — шепчет он. — Этому человеку нечего терять. — Ты бы не участвовал, если бы не был таким же, как он. Он обнимает меня, но от этих объятий мне неспокойно, и я отстраняюсь. — Поезжай домой, Дилан. Его взгляд на тысячу миль. Он мне не улыбается. Он не салютует, не подмигивает. Они исчезают с Молли в темноте, и на долю секунды мне кажется, что я их больше никогда не увижу. И внутри у меня — кладбищенская земля. — Они написали имя папы, — Дж.Б. завёл машину. — На могильной плите. И заставили копать могилу. — Ты ведь помнишь, что папу кремировали? — Фил прислоняется головой к водительскому сиденью впереди. Взгляд Дж.Б. следил за мной через зеркало заднего вида. Элоди на пассажирском сиденье сопела, свернувшись калачиком. — Я помню, — в тёплом салоне бьюика больше не грозила опасность, больше не было страха. — Но я совсем потеряла рассудок, когда увидела его имя, дату рождения и дату смерти. Я вспомнила о бабушке. Это было психологическое испытание, даже не физическое. — Молли стояла рядом со мной, — подал голос Дж.Б. Фонари по краям дороги освещали его уставшее, отёкшее лицо. — Она копала эту яму и повторяла: «Я не мертва». Много-много раз. Я не мертва. — В какой-то момент я думала, что действительно копаю могилу для себя, — тихий голос Элоди долетел до нас в мерцании желтого света светофора. — Я была настолько обессилена, что почти лежала в ней. Наши с Дж.Б. взгляды встретились. И как только это произошло, как только мы взглянули друг на друга в этом спокойствии, умиротворении, я на секунду почувствовала себя так, словно все позади. Словно этот этап — конечная остановка. Мне стало легче дышать. — И что вы в итоге выкопали? Что там было? — Фил высунулся вперёд. — Карта, — промычала Элоди. — Карта со стертыми надписями. — Бумажки с вашими именами, — Дж.Б. увеличил скорость. — И с моим тоже. — А у тебя? — Фил положил мне голову на плечо. — Пистолет, — нахмурилась я. — Тяжелый пистолет. Его я сжимала в кармане старой папиной толстовки вместе с маленькой коробкой пуль.