Call 911

      Все застыло в каком-то хаотичном порядке: поднятая над бетонной ступенькой у входа в школу нога с развязанными шнурками на грязных кроссовках, брошенная в мокрую траву тлеющая сигарета с отпечатком помады на фильтре, рот, расплывшийся в кривозубой улыбке, сердце, все еще бьющееся под слоем одежды, лопающиеся шары, развешенные в арках и на лестничных пролетах, привлекающая блестящая надпись «Выпускной» и «Билеты там» с непонятно куда ведущей стрелкой. Все это, и даже больше, застыло. По крайней мере, я это чувствовала. Всё передвигалась по этим коридорам, боясь столкнуться с кем-то взглядом, не дай бог, стать неловким ответом на чей-то вопрос, привлечь внимание, быть, быть, быть. Мне очень хотелось исчезнуть. Прошло три дня с собрания. Когда жрецы объявили, что они больше за нами не следят, мне показалось, что следили теперь все остальные.       Дж.Б. курил у моего дома:       — У тебя паранойя.       Но они правда следили. Хлопали жестяными дверцами шкафчиков, когда я шла мимо, отбирали последний поднос прямо у меня из рук в кафетерии, садились на мое любимое место в классе, здоровались, говорили. Постоянно они о чем-то со мной говорили.       Дж.Б. улыбался:       — Ты ведь главная героиня.       Но мне так хотелось заново стать второстепенным персонажем, спрятаться за кулису отчаяния и одиночества, пропасть, убежать. Мне больше не хотелось быть Лолой Бретт, по крайней мере потому, что они все знали, что я — Лола Бретт.       Близился конец марта. А игра будто только начиналась. Шепард разводил руками: «Я не знаю, почему они молчат». Говорили все, кроме жрецов. Липкое осознание того, что спустя столько пройденных испытаний мы остановили игру и не можем вернуть ее обратно, никак нельзя было отодрать от моей кожи. Она пропиталась чужими косыми взглядами, глупыми глухими вопросами, тревожным звоном школьного звонка, бесконечным сомнением в том, что вообще я делаю и почему до сих пор меня никто не запер в подвале, чтобы я ничего больше не предпринимала в своей жизни. Мысль о том, что игра была глупым решением, никак не выходила из моей головы. Особенно когда Коннор Шепард, очень удачно оказывающийся рядом со мной то в столовой, то по пути к дому, хотя жил он в другой стороне и вообще ездил на возвращенной ему машине, нацеплял на нее все больше растерянности.       — Ты хочешь играть дальше? Продолжать играть в этом случае — просто детская наивность.       — Коннор, — как-то остановилась я в воронке пыли. — Почему ты ходишь за мной?       Как будто ответ был мне не известен.       — Ты знаешь.       Знала.       — Я хочу долю, — он уже практически ничего не скрывал.       — Отвали от меня, Коннор.       — Нет, ответь.       Я ждала вопроса.       — Ты хочешь играть дальше? — вокруг нас мартовская тишина, застрявшие в трещинах тротуаров капли еще влажного воздуха.       Вокруг нас идеальные дома с идеально ровными белыми заборами, изумрудно зеленеющим газоном, который примял дождь. Несмотря на уход календарного марта, тот самый март, которого все так ждали, наконец выглядывал из-за туч. Мы с Коннором дышали опаздывающей весной. И я ответила:       — Да.       Я устала от усмешек. Я хотела спокойствия. Я хотела мира. Я хотела прощения. Но при этом не собиралась ни перед кем извиняться.       Дж.Б. удивлялся:       — И после этого перестал за тобой ходить?       Школа готовилась к выпускному. Выпускники — к экзаменам. Мы — к гильотине, лезвие которой наточили сами.       Дилан теперь хромал так же, как Фил. Учителя все поджимали губы и качали головами: «бедный Адамс». Молли не появлялась на занятиях. Оливер тоже. И больше ничего не изменилось. Кроме того, что я начинала сходить с ума.       Я не принимала тишину, я не могла находиться в шуме. Для меня не было середины, все было выкручено на максимум, и Дж.Б., держащий сигарету между пальцев, и Коннор, шлепающий ботинками за мной по пятам, и мама, смотрящая на меня с какой-то неподдельной жалостью, словно я отрезанная нога Фила, которую ей зачем-то отдали после операции в маленьком ящике для заморозки. Я сходила с ума, как будто так и было нужно.       Последний раз, когда я видела бабушку живой, был в день моего отъезда от нее. Мама забирала меня на отцовской машине, которую мы продали через пару месяцев, чтобы погасить долги за реанимацию и бесконечные операции Фила, не приводящие ни к каким улучшениям. Это был обычный черный крайслер элэйчэс, заднее сиденье которого было в пятнах греческого йогурта и пальчиковых красок — Фил их просто обожал. В детстве он был беспокойным и громким ребенком, которого всегда было сложно укладывать спать, и папа подолгу кружил по району на машине, усыпляя его шумом двигателя и мягкостью сидений. Мы с братом любили садиться вперед, представлять, что едем, крутили руль, не дотягиваясь короткими ногами до педалей. Любили с отцом слушать Нэта Кинга Коула, пока оранжевый закат ложился на серые крыши домов. Папа обожал элэйчэс даже больше своего мотоцикла. Но в день аварии он не поехал на машине. Потому что я забрала от нее ключи.       Мама затаскивала чемоданы в багажник, пока мы с бабушкой стояли на хрустящем гравии, который, как мне казалось, через подошву кроссовок прокалывал мою кожу на ступнях, и бабушка, по-странному, держала мое лицо в ладонях. Я запомнила в ту секунду каждую ее морщинку, каждую родинку, каждый ожог от горячего масла с раскаленной сковородки. Я запомнила ее взгляд. Он совсем ничего не выражал. Ни грусти, ни тоски, ни счастья от моего уезда, ни сочувствия, ни прощания.       Я сходила с ума, потому что не понимала, что мне делать дальше. Несмотря на все, что происходило в моей жизни, у меня всегда был план, а если он оказывался невыполним, я создавала новый. Но теперь у меня не было плана. Теперь я открывала утром глаза и не знала, как проживать свой день хотя бы потому, что я не знала, чем он закончится.       — С тобой связывались насчет согласия на индивидуальное? — Дж.Б. останавливал пикап у моего дома. Он кивнул. — И потом назначили индивидуальное?       И снова он кивал. А я ничего не знала.       В последний раз, когда я видела бабушку, я не знала, что это был последний раз.       Мы с Дж.Б. слушали музыку с кассет, и он стучал в ритм по рулю, и шел уже пятый день, и март был закатом, март был сумерками, март был. И Дж.Б. гладил костяшки моих пальцев и целовал холодные ладони:       — Они назначили мне испытание на завтра.       В школе готовились к выпускному. Блестящие воздушные шары в виде сердечек и звездочек разлетались по коридорами и классам, однокурсники обсуждали костюмы, голосовали за фото-зону и музыку, жили свои жизни и старались забыть об игре, прекрасно зная, что она вернется. Мне никто ничего не сказал.       — Ты не знаешь, какое оно? — мы сплетали пальцы, и они у него были такие теплые, словно это Дж.Б. — весна. Та самая, настоящая.       — Можно я приеду к тебе сразу после него?       Мне было до боли грустно. А может быть это был страх, делающий вид, что он грусть. Может быть это был обманчивый страх, тот самый, звучащий насмешкой Коннора Шепарда. Страх, что все, через что я прошла, было напрасным. Страх, что меня выкрадут посреди ночи и наденут на голову мешок, а губы Дилана снова будут так близко, что я не смогу устоять. Страх, что мне придется проходить через все заново.       Я просыпалась посреди ночи от теней на потолке, и они корчили мне рожи, и Фил заглядывал ко мне в комнату, потому что я кричала, а потом все так же молча уходил обратно, плотно закрывая за собой дверь, чтобы я больше не будила его своим криком.       Я постоянно оборачивалась по пути в школу и обратно, жалея, что Коннор Шепард не идет за мной следом. За мной шел только страх, и я все никак не могла привыкнуть к его присутствию.       В день испытания Дж.Б. я не пошла в школу, потому что боялась, что они заберут и меня. Без предупреждения. Без объявления войны. Выманят из класса, соскребут мои останки из-под парты и слепят из меня нечто, что меня только напоминает. И никто не заметит разницы.       Бабушка держала тогда мое лицо в своих сморщенных годами ладонях, а по ее щекам текли слезы. И мы ничего друг другу так и не сказали. А потом она умерла. И никто не заметил разницы. Мир продолжил существовать без нее.       Я теряла рассудок самым тихим и спокойным образом на свете. Вокруг меня ходили толпы, заглядывали в мои глаза, пытались пролезть через чёрный зрачок внутрь, по длинным коридорам моей оставшейся детской наивности, хотели разломать там все внутри, все, что осталось от меня, ещё не знающей, что отец погиб. Вокруг меня ходили толпы, иногда здоровались кивком головы, иногда уступали место в кафетерии или в классе у окна, откуда я смотрела за приближением апреля — на ветках деревьев появились маленькие зелёные точки, и трава, уставшая от дождя, тяжело дышала благодаря скользкому ветру, стучащему в стекло класса. Мама старалась готовить завтрак каждое утро, а если работала в ночную смену, то оставляла еду с вечера, и в доме стало пахнуть цветами — Фил тащил домой букеты ландышей, говорил, скоро расцветёт сирень. Коннор Шепард, хоть больше не бродивший за мной, любезно спрашивал меня обо всем, что его интересует.       В день испытания Дж.Б. и моего, о котором я вообще ничего не знала, мы с Коннором сидели на парковке и смотрели за тем, как один за одним зажигаются фонари. Несколько дней назад мы прибежали сюда из леса. Пятно крови Дилана в центре парковки смыл дождь.       — Они были у нас дома. Полиция знает об игре.       — Они были и у моего отца на работе, — Коннор щелкал пальцами, на его коленях лежала помятая «Повелитель мух», которую мы сейчас читали на литературе. — Они выслеживают жрецов и игроков уже много лет, но никто не может доказать, что это именно игра. Ну, подумаешь, подростки с ножами…       Мы одновременно усмехнулись. Коннор смотрел на меня из-под своей угольно-черной челки, барабанил по желтой обложке и все пытался мне что-то сказать.       — Ты выглядишь уставшей.       Я поджала губы. Слова его зависли где-то в воздухе над моей головой, вот-вот они обрушатся на меня тяжестью последней недели, которая казалась бесконечностью по сравнению с тем, что мы уже прошли.       — Я плохо сплю. Не понимаю, почему со мной не связались.       — Боишься? — он почти незаметно подвинулся ближе.       — Того, что меня выгнали из игры? Нет. Того, что для меня приготовили что-то серьёзное? Да.       Их издевательство звучало громче обещаний об испытаниях. Молчание было опаснее. Неизвестность была тревожнее. Была чёрной дырой. Я пыталась цепляться пальцами за вещи в своей комнате, чтобы меня не засосало в темноту. Туда улетал мой письменный стол со старыми потертыми наклейками, постеры с Ривером Фениксом, моя одежда, мои планы и мечты.       Меня спасал Дж.Б. Мы каждый вечер созванивались перед сном, рассказывали друг другу, что находится у нас перед глазами, и он рисовал портрет своей комнаты небольшого дома с оранжевой крышей на краю трейлерного парка, и он рисовал мне свою жизнь в отпечатках исправительной колонии для подростков, борьбы за право оставаться живым и громкое молчание матери после всего случившегося с его семьей. Он говорил: «я хочу уехать». Но никогда не говорил, куда.       Я тоже его спасала. Как могла. Рассказывала ему про свои любимые книжки, пела в трубку телефона смешным голосом, помогала с математикой и старалась не упоминать своего прошлого. Мы с Дж.Б. знали: оно у нас если не общее, то похожее. Точечно, осторожно. Каждый раз перед тем, как повесить трубку, говорил: «спасибо». А потом гудки заполняли пространство, и мама, стучалась в мою комнату, жаловалась на огромные счета за телефон, ведь «денег у нас и так нет». И если бы мама знала, как сильно я стараюсь заработать эти деньги, она бы не сказала мне ни слова.       До февраля я подрабатывала в закусочной, которой владел отец Кэндис, и пахла пережаренным сыром и беконом, волосы мои жирнели через пару часов после того, как я мыла голову, и кожа моя тускнела, как будто это меня жарили на сковородке. Я зарабатывала не много, но отец Кэндис часто выручал меня бонусами и говорил, что так, как я улыбаюсь клиентам, не улыбалась бы сама Мона Лиза. А я из кожи вон лезла, чтобы не поразбивать тарелки с синей каемкой и прозрачные граненные стаканы за кассой каждый раз, когда в мою сторону причмокивали губами или обращались, как к кошке мужчины, вылезающие из огромных грузовиков в своих огромных флисовых свитерах, расстегнутых до ключиц, откуда виднелись черные кучерявые волосы и деревянный крест на черном шнурке. Я уволилась, потому что мне нужно было готовиться к экзаменам. Я уволилась, потому что впереди была игра. Я уволилась, когда поняла, что меня никто не защитит.       Я скучала по отцу. И думала о том, что виновата во всем, что произошло и произойдет в ближайшем будущем.       В день индивидуальных испытаний Коннор, вытащивший меня из дома и привезший на парковку, был чрезвычайно спокоен. Я грызла ногти.       — Почему ты не руководишь испытаниями как обычно? — мы сидели в его машине у моего дома, и я смотрела за тем, как кивает игрушка бульдог на бардачке. В такт включенным поворотникам и шипению рации на заднем сиденье.       — Я не могу быть в нескольких местах одновременно.       — Шепард, — он расслаблен. Одной рукой держит руль, другой поправляет свои волосы. Он уверен в том, что сейчас происходит. — А если у игры не будет победителя?       — Тогда это не игра, а покушение на убийство.       — Кому достанутся деньги в таком случае?        — Ты сама знаешь. Они перейдут в фонд следующей игры.       За всю историю игры был лишь один случай такого перехода. Человек, дошедший до финала, отказался от денег и бесследно исчез. Мы с Элоди как-то пытались найти информацию о победителе, но его не было ни в некрологах, ни в розыске, ни в справочниках. Мы знали его имя. Райли Дёрст. Но оно существовало только в наших головах.       — То есть, игру не остановить?       — Хочешь попробовать?       Я не раз задумывалась о том, почему кровожадную, разрушающую семьи, дружбу и жизни игру никто не остановил за ее многолетнее существование. Ни для кого не было секретом, почему ее так любят, но там, где есть любовь, должна быть ненависть. Что заставляет людей молчать?       Мне было страшно. Страшно, потому что жрецы заставили меня молчать. И несмотря на то, что у меня всегда это хорошо получалось, я ненавидела, когда меня заставляют. Меня заставляли бояться. Стука дверей, шорохов в школьном коридоре, знакомых и незнакомых голосов, проезжающих мимо машин, звонков с уроков, звонкого смеха, музыку, маму, Фила, моих друзей, которые никогда не были мне друзьями. Меня обманули. Для меня не подготовили индивидуального испытания. Почему?       Свист из рации — громкая пощечина. Сердце забивается в начало горла, и я смотрю на Шепарда.       — Почему свист? — фонари рисуют тени на его сунувшемся лице. Он тоже боится. Почему?       — Выйди из машины, — командует Шепард, и я повинуюсь.       Мартовский вечер — гвозди, забитые под ногти. Я обнимаю себя руками, и я не понимаю, почему. Через окно машины вижу шевелящиеся губы Шепарда у черной огромной рации. Знает ли он голос, с которым разговаривает?       В нашем доме не горит свет. Мать на работе. А Фил? Где Фил?       Шепард открывает дверцу с моей стороны и высовывается ко мне:       — Джастин в больнице. Ты едешь?       Я долго обижалась на отца за то, что он умер. За то, что он бросил Фила в реанимации, маму — с долгами, меня — одну. Тогда я постоянно была одна дома. У меня всегда работал телевизор. Я спала в гостиной. Пока мама не отвезла меня к бабушке. Но я помню те несколько пустых тихих дней, наполненные запахом хлорки, потому что мама стирала в ней одежду отца и Фила после аварии и кричащим МТВ из динамиков квадратного телевизора в форме коробки. Тогда я впервые узнала, что такое одиночество и почему все его так боятся.       Я не поехала с Коннором в больницу. Я даже не спросила, что случилось с Дж.Б. Я сказала: «нет», «увидимся в школе» и пошла к своему темному дому. Я уже знала, что нужно делать: включить телевизор в гостиной. И ждать, пока кто-нибудь вернется.       Но кое-что было, конечно, по-другому. Я понимала, что и мама, и Фил обязательно придут домой, сделав все свои дела. И на этот раз никто не умер. Иначе бы Коннор не звал меня в больницу. Но я плакала. Я плакала, пока на экране прокачивали чью-то тачку и плакала, потому что так же, как несколько лет назад не понимала, что мне делать. Что случилось с Дж.Б.? Я даже не могла ни у кого об этом спросить.       Если бы я поехала к нему, для жрецов было бы все однозначно. Но я хочу, чтобы они тоже не понимали, что им делать. Я хочу, чтобы они не знали, как поступать. И ярость, и злость комком давили на мое сердце, потому что я хотела уничтожить каждого, кто сделал больно Дж.Б. Как хотела уничтожить каждого, кто сделал больно моему отцу. Тогда я сжимала связку ключей от машины в ладони и понимала, что уничтожить мне нужно только себя. Я плакала, и реклама шла за рекламой, и сердце мое то уменьшалось, то увеличивалось в моей груди, и я думала о Дж.Б., когда в прихожей зазвенел телефон.       — Лола! — звонким голосом неприятной щекоткой по ребрам.       — Молли? — вытираю слезы с щек и подбородка. Под ним, на шее, уже застывшая соленая корочка. — Почему ты звонишь?        — Меня попросили.       Свет телевизора из гостиной лепит на моем лице гримасы. Смотрю в зеркало. На кого?       — Кто?       — Я не знаю.       — Зачем?       — Я… — пауза. Ее дыхание касается моих щек и вытирает с них мазки туши. — Не знаю. Сегодня мне в шкафчик подложили записку, — шелест бумаги. — Позвони Лоле Бретт сегодня в 21:40.       Они проверяют, дома ли я.       — Ты плачешь?       — Уже нет.       — Ты слышала, что случилось?       — Нет.       — Тогда почему ты плакала?       Мне пришлось повесить телефонную трубку. Объяснить Молли, почему я плачу было бы легче, чем объяснить это Филу. Мне нужно было спрятаться. В замочной скважине ковырялся ключ.       — Почему телевизор работает? — его голос стучит в дверь ванной.       Слишком много «почему» на сегодня. Особенно тех, на которые никто не отвечает.       Я слышу, как звенят ключи на крючке, куда их вешает Фил, как ударяются друг о друга костыли, с каким вздохом он садится на пуфик у двери, чтобы снять единственный кроссовок. Я знаю наизусть каждое его движение. Я выключаю воду. Фил в гостиной выключает телевизор.       — Ты слышала?       — О чем? — кричу я в полотенце.       — Бибера сбила машина.       — Машина сбила? — я боюсь открыть дверь из ванной, потому что тогда Фил увидит, как я выплевываю свое сердце. Оно не может прижиться в моем теле. — На испытании?        — Не знаю, — говорит Фил. Открывается и закрывается дверца холодильника. — Вы поругались?       — Нет, — вот бы Фил открыл дверь ванной и поймал меня. Вот бы он все понял. Вот бы он меня за все простил.       — Тогда странно, что ты не знаешь.       — Я думаю, что я последний человек, которому он бы сообщил об этом.       — Что происходит? — он прямо за дверью. Если бы не она, мы бы касались лбами.       Я хочу сказать Филу правду. Я хочу сказать ему: «Я боюсь тебя», потому что я действительно его боялась. Я больше не чувствовала, что он на моей стороне. Я больше не чувствовала его. Но это был все еще его голос. Это был все еще его запах. У них с Дж.Б. были похожие духи. Я вспомнила испытание в доме. Почти такие же духи.       — Фил, — зову я. — Как дела у других ребят?       — Объявлений не было. Почему ты дома? Что происходит?       — Я уже прошла своё испытание.