Call 911

      Мы приехали вместе. Мы приехали не на вечеринку, а на протест. Потому что хотели продолжать бороться. Борьба ради борьбы. Ненависть ради ненависти. Они не могли ее отнять после того, как научили с ней жить.       Людей было много. Даже больше, чем я ожидала увидеть — все пришли в Колизей, смотреть на гладиаторский бой, смотреть на смерть.       В первый день старшей школы (мы с Элоди ещё дружили, а поэтому нас привезла ее мама), мы увидели такое же огромное количество людей, столпившихся у забора. Забор этот окружал огромный стадион, который все в нашем городе называли амфитеатром из-за расположения сидений. Мама Элоди тогда крепко держала нас обеих за руки: было страшно. Из толпы мы услышали: «он убил себя», и стало ещё страшнее. Я только пережила смерть отца, и переживать ещё одну, пусть и чужую, пусть ту, которую я не видела, но чувствовала каждой клеточкой тела, потому что об этом парне говорили каждый день на протяжении целого месяца, было невыносимо.       Стоя на пороге у дома Конрада Мелроуза, я почувствовала себя так же потерянно и обречённо, как и в первый день старшей школы. Но самое ужасное — это то, что не игра заставляла меня переживать. Это Дж.Б., который дождался, пока я выйду из машины, и только через пару минут вышедший сам. Это Дж.Б., который на мой единственный вопрос: «Зачем?» пожал плечами. Мы больше ничего не сказали друг другу. И я нигде не могла его найти.       Первым знакомым человеком оказалась Кэндис, лучшая подруга моего брата. Она подошла ко мне со спины и резко положила ладони мне на плечи. Я вздрогнула.       — Ну и шумиха, да?       Я смотрю на ее руки. На ногтях пятнадцатилетней Кэндис слезающий лак, от него почти ничего не осталось, но я почему-то никак не могу оторвать взгляд от ее ладоней.       — Шепард ходит тут как волк. Кусается.       — Конечно, если игру остановят, ему не над кем будет издеваться.       Мы говорим тихо, почти шепотом, хотя никому до нас нет дела. Меня ещё никто не заметил: Дилан размахивал в воздухе костылем, привлекая слишком много внимания. Интересно, что сказала его гиперопекающая мать, когда он вернулся домой с раздроблённой в ноге костью.       — Мы собрались здесь не для того, чтобы Квин слушать, придурок! — кричал он, на кого-то замахиваясь. — Что ты мне сказал?       Томас Горвиц, чья голова то показывалась, то снова терялась в толпе, что-то кричал ему в ответ. А я и мое саднящее сердце молча наблюдали за всем этим цирком. Я ловила взгляды, я их отдавала одноклассникам обратно. Ко мне никто не подходил. Но на меня каждый смотрел. Кэндис касалась своим плечом моего, и от нее пахло Филом — я не сразу заметила, что на ней была его футболка с Баззом Лайтером.       — А водка будет? — прикрикнула какая-то девушка, и дом вздрогнул от смеха.       — Из какого ты класса? — сощурился Дилан.       Ответа не последовало. Мы были в ожидании чего-то слишком скользкого, чего-то, что могло никогда не произойти. Дж.Б. сказал, что игра остановлена после того, как поцеловал меня. Я думаю об этом, пока тихо, скрестив руки на груди, наблюдаю за не менее растерянной Элоди, сжавшейся в углу. Она не озирается по сторонам: взгляд ее направлен куда-то вперед, словно она смотрит в портал, который невидим для всех остальных. Словно она сейчас сделает шаг и исчезнет из огромной гостиной.       — Я таких огромных гостиных никогда не видела, — улыбнулась я Кэндис, и уголки ее губ неловко дрогнули.       — Шепард! — орал Дилан, указывая костылем на Коннора, застрявшего где-то посередине толпы.       Коннор забирается на барную стойку рядом с Диланом, разрешает ему оставаться на месте при условии, что тот будет держать «свой поганый рот на замке». Когда мы все успели стать врагами? Ах, да, я забыла. Мы всегда ими были. Просто очень хорошо притворялись.       — Всем встать! Суд идет.       Мы и так стояли. Была почти полночь. Кэндис постоянно рядом зевала.       — У меня тут кое-какие новости, но, наверное, вы уже все знаете.       Он смотрит на меня, и мы здороваемся кивками головы. Я вспоминаю о его словах. Шепард и Оливер знают о нас с Дж.Б. Но что именно они знают? Коннор сказал, что мы с Дж.Б. заодно, но вряд ли у него есть доказательства. Коннор много чего говорил. И когда говорил серьезно, то всегда переходил на шепот. Сейчас его голос в моей голове. Сейчас его голос в моей крови. Его голос повсюду. Он одновременно в каждом, он одновременно общий. Это голос всех, кто стоит здесь, задрав головы.       Это мой голос.       — Игра остановлена, — говорит Шепард. — Все шестеро участников нарушили правила. Первыми это сделали Джастин Бибер и Лола Бретт. Штрафы-штрафы-штрафы, — заворчал Коннор, смотря на меня. — С вас штраф!       — Какой? — Дж.Б. опередил меня.       — А какой хотите?       Я повернулась на голос Дж.Б. Оказывается, он стоял неподалёку с Пенелопой Аткинс, девочкой из нашего класса истории. Я помню ее еще со средней школы: однажды мы подрались, потому что она назвала Элоди шлюхой. Нам было по 12. После этого мы не стали заклятыми врагами, но особо и не общались. Она всегда опускала взгляд, когда видела меня где-то.       — Вы разозлили жрецов, — Шепард качает головой и указывает на нас с Дж.Б. — Особенно вы двое. Почему правила нарушаете? Мисс Бретт?       — Да, Ваша честь?       Коннор усмехнулся.       — Жрецы назначают каждому из вас индивидуальное задание. Джастин Бибер и Лола Бретт будут проходить его одновременно в разных частях города. Томас Горвиц, Элоди Аллисон и Дилан Адамс пройдут его в том порядке, в котором я назвал их имена. Назначенного дня и времени нет, и я сомневаюсь, что появятся. Деталей об индивидуальных испытаниях тоже нет. Если вы отказываетесь от него, вы выходите из игры. В течение этой недели вы получите подсказку от жрецов, у вас будет еще три дня на то, чтобы дать ответ. Если вы игнорируете послание жрецов или отказываетесь от индивидуального испытания, вы не сможете дальше принимать участие в игре. Если от испытания отказываются хотя бы два человека, игра заканчивается для всех, — толпа, как один большой организм, уставший и расстроенный, вздыхает.       — Ты сказал, что игра остановлена, но испытания все равно назначат. Как это? — спросил кто-то из толпы, и я успела разглядеть лишь его поднятую в воздух ладонь.       — Игра остановлена. В течение этой недели до самого принятия участниками решения за ними никто не будет следить.       То, что за нами следили и до этого, было понятно с самого начала. Но то, что теперь на целую неделю мы вольны делать все, что хотим, давало немного воздуха. Я смотрю через толпу на Дж.Б. Он смотрит на меня. Во взгляде — необъяснимый страх перед неизвестностью. Бесконечной, темной, чужой. Все это время мы помогали друг другу, нарушали правила жрецов, спотыкались, вставали, шли рядом. Шли вместе. Но теперь мы ничего не могли с этим сделать.       Коннор слез с барной стойки и потерялся в толпе — кто-то выкрикивал его имя, кто-то пытался коснуться до него рукой, но в итоге больше я его не слышала. Дилан оставался сидеть, Томас загородил спиной Дж.Б.       Включилась музыка. Половина присутствующих ушла, и в доме стало просторнее. Только в моей голове каждую секунду заполнялось пространство. Ночь с ее удушьем не давала мне выйти на улицу. Паника заковала мои руки и ноги в кандалы, скрутила петлю вокруг моей шеи.       — Кэндис, — обернулась я, но нашла не ее, а Элоди, грызущую ногти.       Взгляд ее бегал по моему лицу, пытался ухватиться за какую-то знакомую деталь, и я вдруг испугалась. Испугалась главного: Элоди хочет отказаться от испытания.       — Можем поговорить?       Мы сели на кухне среди белых кухонных шкафов с позолоченными ручками, изнутри которых на нас глядели большие узорчатые тарелки и хрустальные бокалы подо все виды алкоголя. Мы осторожно отодвинули от такого же белого лакированного стола на шесть персон два мягких стула друг рядом с другом и сели, стараясь больше ничего здесь не касаться. Кухня находилась в дальней части дома — мы практически не слышали, что происходит в гостиной.       — Интересно, почему Конрад Мелроуз, — оглядывалась Элоди.       Я все вспоминаю тот день, когда Элоди нарушила двухлетнее молчание, когда она испугалась, что я буду играть вместо нее, потому что знала: я выиграю. Чего хотела добиться Элоди сейчас?       В первый день старшей школы, четыре года назад, мы с моей лучшей подругой увидели на школьном стадионе повесившегося парня из выпускного класса. Когда Элоди пришла ко мне после объявления наших имен, она сказала: «ты нуждаешься в моем предложении». Элоди думала, что я нуждаюсь в ней. Но почему-то сама всегда начинала разговоры.       — Оливер рассказал мне о вас с Джастином, — и все же она решила не мелочиться. Стукнула по мне этими словами, а мне что оставалось делать?       — И что же?       — Я думаю, вы в опасности.       Четыре года назад выпускник, который оказался жрецом, и это был единственный жрец за всю историю игры, личность которого была раскрыта, покончил с собой прямо напротив нашей новой школы. Его смерть не связали с игрой. Но, как говорили, в его предсмертной записке было всего два слова: «остановите это».       — Оливер не собирается вас шантажировать, потому что боится Джастина, — немного улыбается она, как будто сама не боится Дж.Б. — Я пришла, чтобы узнать только одно: это правда?       — Правда что? — я так много раз врала своей матери о том, что чувствую себя хорошо, что научилась скрывать свою боль под кожей. — Элоди, я действительно не понимаю, о чем ты.       Она не смотрит на меня. Ее взгляд скользит по фарфоровым чашкам, из которых, скорее всего, никто и не пьет чай. Ее взгляд зацепляется за магнит «Добро пожаловать в Грецию!» на холодильнике, блуждает между полками, застревает за настенными часами, бьющими своим звуком меня по голове, а потом возвращается ко мне обратно. Ее взгляд пытается передо мной извиниться за вещи, которые она еще не сказала или не сделала.       — Вы играете вместе?       Но разве нужно извиняться за правду?       Наша дружба с Элоди — давно пережитое прошлое, не подлежащее никаким корретировкам. Если бы в нашей Вселенной была возможность возвращаться в один день по выбору и полностью менять все произошедшее, я бы никогда не выбрала мириться с Элоди, я бы не выбрала решать с ней нашу общую проблему. Потому что в какой-то момент проблема стала только её, потому что в какой-то момент Элоди была ослеплена собой, своей любовью, своей ревностью, своей завистью.       За спиной Элоди тихо приоткрывается дверь. Я вижу глаз Дж.Б. через узкую щелку, так же быстро исчезающий в темноте, как и появившийся.       — Оливер узнал его в заброшенном доме. Если об этом узнают Дилан и Томас, тебе придется сдаться. Но ты ведь не умеешь.       Умею, конечно. Очень хорошо умею сдаваться. Когда нахожусь наедине с собой, когда отражение в зеркале от меня отворачивается, когда моя лучшая подруга говорит, что больше не хочет меня знать, когда мой отец погибает в аварии, когда мой брат становится инвалидом. Я умею сдаваться, когда моя мать, настолько пораженная горем произошедшего, остается в тот день на кладбище, ложится на гроб моего отца и погружается вместе с ним в землю. Она осталась там. Не физически. Ментально. Морально. На молекулярно-атомном уровне. Она там. Я сдалась, когда поняла это. Но разве нужно было знать об этом Элоди? Все, что было интересно Элоди, — играю ли я вместе с Дж.Б.       — Он помог мне в заброшенном доме, — кивнула я. — Но только потому что вы пытались убить меня.       Я не хотела нападать на Элоди. Наоборот, мне хотелось схватить ее, убежать отсюда и не возвращаться. Мне хотелось спасти ее от себя, от нее, от этих кровожадных людей вокруг. От толпы и ужаса, которые нас подстерегали. Но я только нападала на нее.       — Если то, что он не повел себя как животное, означает, что мы с ним заодно, то да. Если то, что я отношусь к нему лучше, чем к кому-либо в своей жизни сейчас, означает, что мы с ним заодно, то да. Да, мы заодно.       Элоди вряд ли ругает себя за сказанное, скорее всего, она будет ругать себя за свои мысли. Но мне все равно, я их не читаю.       — Ты влюблена в него?       Возможно у меня хорошо получается скрывать страх — я быстро превращаю его в злость. Возможно у меня хорошо получается скрывать грусть — я быстро превращаю ее в гнев. Возможно события, происходящие в моей жизни, научили меня противостоять плохим эмоциям, потому что их было настолько много, что я выработала к ним иммунитет. Но чувства любви, привязанности, чувство тоски — то, что мне никогда не было подвластно, я не умела скрывать.       — Он нравится тебе, — и Элоди не нужен был мой ответ.       Теперь она нападала на меня. Элоди однажды очень успешно разрушила мою первую и настоящую любовь, и я не могу позволить ей уничтожить то, что я чувствую к Дж.Б. По крайней мере потому, что оно еще совсем маленькое, оно еще совсем светлое, неиспорченное и чистое. Оно еще где-то там внутри, откуда я не успела его достать. Я не позволю Элоди сделать это первой.       — Лола, ты понимаешь, чем это все закончится? Он уничтожит тебя так же, как и все остальные.       — Как и ты?       Элоди поджала губы. Вряд ли она могла сказать мне что-то еще. Вряд ли остатки совести позволили бы Элоди произнести те слова, которые она хранила в себе. Если бы мы сейчас сидели в исповедальне того монастыря, Элоди бы расплакалась. А я бы расплакалась вместе с ней. Но мы далеки от того дня. Мы больше не посреди забытого миром леса.       Она ничего больше не сказала, поэтому я просто ушла. Как уходила каждый раз.       Дж.Б. очень удачно подхватил меня на пороге дома.       — Куда убегаешь?       Это нельзя было назвать бегством. По крайней мере, бежать у меня точно не было сил. Так я думала, пока мы не услышали вой сирен, пока чей-то крик: «полицейские!» не заставил нас с Дж.Б. схватиться за руки. Мы посмотрели друг на друга, всего долю секунды, за которую мы поняли: мы теперь всегда будем убегать.       — Чего встали? — Коннор Шепард потянул меня за капюшон куртки на задний двор.       Те немногочисленные оставшиеся после собрания разбегались в разные стороны, как тараканы в бабушкином доме, когда я включала свет в комнате, задерживая дыхания, лишь бы пережить страх от насекомых, готовых пробраться в твою глотку в попытке спрятаться в темноту. Я только и успевала ловить холодный воздух ртом, спотыкаться о камни и кочки за забором Конрада Мелроуза, пока Шепард и Дж.Б. тянули меня за собой в темноту от воя полицейской сирены и красно-синего цвета, патрулирующего улицу.       — Они за нами? — прикрикнула я через два квартала тяжелого дыхания и бесконечных кирпичных стен чужих домов района, в котором я никогда до этого не была.       Мы шли вдоль высоких заборов, вьющихся на них колючих растений, горбившихся деревьев, с веток которых на макушку то и дело падали капли дождевой воды. Ветер подталкивал нас в спину. Темнота ночи стала настолько привычной, что мы не боялись за нее хвататься, пока спотыкаясь падали.       — 12 лет назад сразу после смерти Терезы Нильсон они начали расследование, — Коннор щелкал зажигалкой, пока мы шли вниз с холма по брусчатой широкой дороге, в прожилках которой прорастали трава и еле заметные маленькие цветы. В такой холод. — Они опросили хорошую половину нашей школы, но никто ничего не знал, конечно, всех заткнули. Никого не остановила смерть, притом жуткая.       — Они же решили, что это самоубийство? — от холода и усталости я плелась сзади парней.       — А вдруг это правда было самоубийство? — пожал плечами Дж.Б. Я видела только его скомканный горбатый силуэт.       — Может, — они с Коннором были одного роста и телосложения, отличить их в сплошной темноте было практически невозможно. Разве что по походке. Дж.Б. немного прихрамывал. — Но она не оставила записки. А доказательств, что прыжок с такой высоты — задание от жрецов, конечно же нет. Да и глупо заставлять человека прыгать с девятого этажа. Самоубийство — хорошее оправдание.       — Но не для самоубийцы.       Мы дошли до автобусной остановки, взглянули на лица друг друга под светом белого фонаря и стали надеяться на ночной автобус.       — И что же, — Дж.Б. прервал тишину мигающих желтым светофоров. — Никто не понес ответственность за ее смерть?       — А нести ответственность — это признать себя виновным.       — Нести ответственность — это признать себя разумным.       Коннор усмехнулся, пряча руки в карманы.       — В такой игре разум — последнее, что есть у людей.       Мы поежились от ярких фар подъезжающего автобуса. Он тяжело выдохнул, остановившись рядом. Двери открылись, тепло салона сразу потянуло нас внутрь. Несмотря на наличие сонного водителя, в какой-то момент стало казаться, что автобус плывет по дороге сам по себе. Мы больше не делали остановок до дома Коннора.       — Если вы что-то задумали, — Коннор Шепард встал со своего места, схватился за поручень. Пустой автобус все поворачивал и поворачивал, и мы с Дж.Б., сидевшие рядом, все наваливались друг на друга то ли случайно, то ли настолько специально, что становилось неловко. — То пора уже остановиться. Жрецы не оставят вас в покое.       Он вышел, прежде чем мы успели что-то ему ответить.       Мы с Дж.Б. вернулись к дому Конрада, чтобы забрать оттуда пикап. В салоне машины было настолько холодно, когда мы сели внутрь, что тело мое застыло в одном положении. То ли события вечера, то ли холод ночи сковал и меня, и мои мысли. Машина прогрелась, мы выехали в другой квартал. И ехали молча. Я думала о поцелуе, я хотела рассказать ему про Элоди и Оливера. Но я так привыкла убегать, что бежать навстречу у меня не осталось сил.       Дж.Б. сам начал разговор.       — Я не хочу ничего между нами усложнять.       Я усмехнулась. Не смогла сдержаться.       — Но только и делаю, что все усложняю, — голос его дрогнул в улыбке. — Ты нравишься мне, Лола. Но я пока не знаю, что с этим делать. Мы можем подумать над этим вместе.       Чтобы Дж.Б. не знал, что делать? Ситуация действительно была экстренной.       — Но только если это взаимно.       Я ничего ему не ответила, знаю, что этим даже его разозлила. Лицо его скривилось в удивительной гримасе абсолютного непонимания. Когда мы остановились у моего дома, он полностью ко мне повернулся:       — Это не взаимно?       Я совсем не смогла сдержать смех. Это поразило его еще больше. Он даже открыл дверь с моей стороны, наклонившись через меня.       — Боже! — я закрыла рот ладонями. — Ты меня выставляешь?       — Почему ты смеешься надо мной? — он закрыл дверь и вернулся на свое место.       — Прости, Джастин, — мне было так смешно и неловко, что я не могла нормально вдохнуть. — Прости меня. Это взаимно. Конечно же, взаимно, но я не могу сейчас дать тебе никакого ответа, просто потому что…       Я не знала, почему. Он не стал дожидаться, пока я закончу, и просто спокойно кивнул. Мы пожали друг другу руки. А потом он меня обнял, и я пыталась запомнить его запах. Мне так сильно хотелось запомнить его запах, что даже когда Дж.Б. разомкнул объятия, я все еще обхватывала руками его талию.       — Увидимся? — напоследок спросил он.       — Увидимся, — напоследок ответила я.       Я хотела, чтобы этот день поскорее закончился. Я хотела лечь в свою кровать, я хотела думать о Дж.Б., прижав к себе свою подушку. Я так хотела, чтобы все произошедшее уложилось в моей голове, чтобы все события нашли себе место внутри меня, чтобы ничего меня не царапало. Чтобы ничего не делало мне больно. Но меня встретила мама. Не помню, сколько уже я ее не видела. Но выглядела она все еще как моя мама.       — Ты принимаешь наркотики?       Я так удивилась, что застыла в прихожей. Фил, который, оказывается, сидел на кухне с приглушенным светом, дожидаясь представления, фыркнул от смеха.       — С кем ты связалась? Кто тебя подвозил сейчас?       Мама поправила из выбивающегося тугого пучка волосы, сделалась еще серьезнее, поджав губы, и, зачем-то, проделав расстояние в пару шагов, прижала меня к себе.       — Лола, скажи мне, если у тебя проблемы.       День все не заканчивался.       — Я почти тебя не вижу.       — Я тоже тебя, — буркнула я в ее шею.       — Полиция приезжала, — я даже не услышала, как Фил вышел в прихожую. — Искали причастных к какой-то игре. Мама думает, что это слэнг наркоманов.       Я посмотрела на него через мамино плечо. За его головой на настенных часах я еле разглядела, как маленькая стрелка остановилась на цифре 3.       — Я просто каталась на машине с Джастином Бибером.       Мама ахнула и сжала меня крепче. Я так давно не чувствовала ее объятий, что не была против. Единственное, что меня стало беспокоить, так это то, что ее запах перебил запах Дж.Б. Теперь у меня от него ничего не осталось.       — Мальчиком из тюрьмы! — это был даже не вопрос. — Лола! Боже мой!       Фил облокотился о стену, наблюдая за моей реакцией на собственную мать.       — А если бы не полиция, ты вряд ли бы заметила, что я не ночую дома, — я все же отстранилась от мамы. — Спокойной ночи. Завтра в школу.       И если бы моя мать действительно хотела что-то изменить, она бы заставила меня продолжить разговор. Но я вернулась в свою комнату. И я легла спать. И меня ничего не беспокоило целых пять часов.