Профессионал

      — Эй, лапша! — Мёрдок умело и резко свистит в сторону стайки писклявых детей за забором посольской школы, заложив в рот два грязных пальца. — Мелочь! Рассел ждёт дома! У Нудл ясные глаза, неспелые пальцы, самим богом созданные для гитарных жил, пока что плохой английский говор с ужасным акцентом, — ещё хуже, чем у Рассела, а ведь тот янки, да ещё и ниггер, — и молочные коренные зубы, и в её жёстких волосах гуляет ветер.       — Дай! — Нудл подбегает, серьёзно смотрит в глаза, задрав голову, и лезет в карман кожаной куртки, запуская руку в пачку сухарей.       — Моё, лапша!       — В школе говорят, что надо делиться.       — Мало ли что там спиздануть могут!       — В школе плохо не говорят. Дай! Ох, малолетки. Надо бы, пожалуй, раскошелиться на оплату секции по борьбе, — будто у всех троих до черта времени, чтобы вот так каждый день забирать её из школы. Мёрдок выгребает из джинсов начатую пачку сигарет и шарит в куртке, — зажигалка, как всегда, лежит в верхнем кармане на пару с ключами.       — Хрен с тобой, ешь, обжора. Нудл с довольным видом хрустит сухарями и, почесав носком ботинка заголившуюся бледную икру, идёт следом. Мёрдок курит, пока Нуддл жуёт его закуску к пиву, и их обоих это вполне устраивает. Не подружка, не названая дочь, не сестрёнка, одно сплошное «не», — непонятно кто вообще. Девчонка, чёртова лапша, джап, малявка, заноза, хрен знает, сколько всего ещё можно перебрать, — видит ад и небо, Мёрдок Никкалз — Мёрдок-взломщик, Мёрдок-вор, Мёрдок-сатанист, Мёрдок, в чьей голове звенят струны бессчётных мелодий, — к любому может на ходу подобрать дюжину ключей. Вот только Нудл — другая. Ни одно, определённое — один ключ, да насрать, хоть бы отмычка какая несчастная, — не подбирается. Нудл — это Нудл, ни больше, ни меньше. Нудл, и всё. Чужая-своя-сама собственная девчонка из ящика для перевозки партии лапши, подобранная в Энфилде во время дождя, уже три недели ходит в школу при японском посольстве и носит фамилию лучшего в Великобритании: другого Мёрдок бы, разумеется, не выбрал, — барабанщика Рассела Хоббса. Никто не даст чужому ребёнку, пусть и самому завалящему, фамилию Никкалз, запечатанную пьянством, сигаретами, четырёхлетней отсидкой за кражу со взломом, сотней штрафов и клеймом чёрной пентаграммы с головой козла. Не фамилия, а ожог калёным железом на коже. Вовек не отмоешься. Мёрдок выдыхает дым, задрав голову, выкидывает окурок через плечо и, сунув большие пальцы за отвёрнутые карманы потёртых джинсов, с неподражаемой грацией пинает банку от джина.       — Мёрдок, почему некоторые плитки красные?       — Потому что серые — это скучно.       — А-а! — Нуддл, легко приняв его ленивое объяснение, разгрызает последний сухарь и скачет по плиткам. — Мёрдок! Догонишь?       — Ле-е-ень… Мёрдок смотрит на неё, забыв о пачке «Соверена» в одном кармане и почти пустом пакете сухарей в другом, — думал же оставить их на закуску под холодное пиво, когда пальцы ноют от струн, так нет, извольте! — а Нудл, махнув через две плитки сразу, ловко размахивает руками и смеётся.       — Мёрдок, убегу! Догони! Мёрдоку идёт четвёртый десяток, у него никогда не было постоянной подружки, и он, в общем-то, никогда не любил детей. У японской лапши с криво отросшей стрижкой — оцарапанные колени, обрезанные перчатки и ботинки, скроенные на мальчишек. Вылезла из ящика, сцапала за край куртки и влезла в их дверь, даже отмычек не понадобилось. Бандитка. А ей, наверное, даже двенадцати нет.       — Мёрдок! — кричит Нудл, и Мёрдок, сплюнув в сторону и попав кому-то на ботинки, срывается с места.       — Сукин сын! — кричит вслед побагровевший клерк, вытирая потный лоб. — Я их утром чистил! Мёрдок, не оглядываясь, вскидывает непристойный жест к мокрому лондонскому небу.