Профессионал

      — Мёрдок! Двадцать шестая попытка оживить подыхающий душ завершается провалом — видно, помыться в нагретой воде опять не получится, — и Мёрдок, смачно выругавшись на Ист-Энд, водоснабжение и жизнь в целом, харкает в умывальник: Нудл, распознав ранее не слыханный нецензурный оборот, издаёт звук восхищения.       — Чего тебе, лапша? Вишню дочистила?       — Мёрдок, — Нудл, повиснув на двери, с деловым видом ковыряется в носу, — где ножницы?       — Там, где положены.       — О’кей! Нашарив на полке пачку сигарет, Мёрдок недовольно морщится: осталось только две, да и те — ни вкуса, ни крепости, одно название на ворованной пачке, пусть тот козёл к чёрту катится, ирод. Запихнуть бы его в рабочий квартал, где воду приходится греть в кастрюле, — мигом бы понял, чем кислый палёный «Соверен» от королевского «Уинстона» отличается. Итак, сегодня — день оплаты коммунальных услуг, а это значит, что величайший бас-гитарист Мёрдок Никкалз будет ужинать пресной вишней.       — Бл-л-лять. Скривившись, Мёрдок механически закуривает над умывальником, стряхнув спичку, сладко потягивается до хруста в суставах и, щурясь на небритую рожу в отражении: глаза б не глядели, надоела! — скребёт в волосах ногтями. Нудл недовольно сопит где-то внизу и тычет пальцем в бок.       — Мёрдок! Руки у девчонки по локоть в вишнёвом соке, а щека и майка забрызганы, — да так, словно Нудл не выковыривает булавкой косточки из перезрелых ягод, а потрошит печень жирного чёрного петуха на заклание во имя Сатаны.       — Мёрдок, волосы отрежь. Мешает.       — Я тебе кто, — Мёрдок даже не чешется, — цирюльник?       — Хо-чу, — уверенно произносит Нудл по слогам и морщит переносицу: девчонка всё ещё скверно болтает по-английски, и, сдаётся, этот факт ничуть её не печалит.       — А ты уверена, что это заебись какая идея?       — Хочу ты, отрежь. Наспех выкурив полсигареты, — уже не кривясь, но ещё не без раздражения, — Мёрдок отбирает у неё портновские ножницы.       — Табуретку кто принесёт? Папа римский?       — О’кей! — Нудл тут же даёт дёру на кухню, возвращается, гремя табуретом, и садится, поджав одну ногу и болтая другой.       — И прекрати уже говорить «о’кей»!       — О’кей.       — Ну-ка, — Мёрдок глубоко вдыхает: ясен перец, с чьего длинного языка лапшичная девчонка в первый же вечер выучила это идиотское слово, — жбан подставь.       — Ж-бан? — удивляется Нудл.       — Башку, лапша! Бесцеремонно подпихнув её к умывальнику, Мёрдок вымеряет длину чёлки, зажав жёсткие посеченные пряди меж двух пальцев, а плечо — локтем, и подрезает лишнее. Нудл не брыкается, не капризничает — золотая девка, одна на миллиард, только разок жмурит глаз, когда ножницы щёлкают прямо над ухом, — всё рассматривает себя в зеркале, трогая веснушки липких брызг на щеке.       — Мёрдок, мы семья?       — Музыкальная группа.       — Нет-нет. Не так. В школе говорили. Мы семья? — Нудл косится, наугад тыча назад и вперёд. — Папа, дочь. Туди, он брат. Рассел… Рассел — дядя?       — Не-е, мелкая, — щурит Мёрдок подбитый глаз, — уж скорее Рассел — папа. Не я ж опекуном числюсь, сечёшь?       — А кто тогда Мёрдок? Мёрдок, передёрнув плечом, чешет в проколотом ухе.       — Да чёрт его знает. Мёрдок, и всё. Что такое вообще «семья»? Брат вспоминается, Ганнибал, — костлявый и остроносый, как грач, стриженый, вечно чем-то недовольный: Ганнибал старше на шесть с половиной лет, работает на керамическом заводе и уж наверняка скрутит за ухо, если свистнешь брусок-другой у Боргена-мыловара, но никогда не побьёт — у Никкалзов нет лишних денег, чего уж говорить о новой кастрюле, цирюльнике, желанных американских ботинках? Никкалзы никакая не семья — так себе, пролетарское отродье, месиво пьяной крови. Ганнибал похож на Мёрдока не больше, чем на тауэрского ворона, и Мёрдоку до сих пор странно знать, что его уже давно нет.       — Мёрдок — семья, — твёрдо заявляет Нудл, встряхнув головой.       — Чё, лапша? — ухмыляется бас-гитарист и запускает обломанные ногти в её волосы, смахивая подрезанное в умывальник, и ком в животе почему-то становится чуть мягче. — Как тебе? Патлы больше не лезут? Нуддл кивает, сияя во все зубы, — почти полный набор, коренные и молочные, детские ещё, — но тут же, живо надув щёки, допытывается:       — А я? Кто я?       — Ты — Нудл, мелкая лапша и наш всеобщий ребёнок.       — Хорошо! О’кей. Мёрдок всё-таки не сдерживается и мерзко ржёт во весь голос.       — Кто первый прибежит на кухню, того и вишня!       — Э-э-эй!