Профессионал

Мёрдок души не чает в лондонском метро, и особенно — в станции Кингс-Кросс Сент-Панкрасс: Кингс-Кросс Сент-Панкрасс выпендрёжно красива и одновременно чумаза — поди, её не отмывали лет сорок, — шумна, многолюдна и скручивает узлом шесть линий метрополитена, возле неё всю ночь открыт паб, и в переходах каким-то особенным эхом рассыпается плач охрипшей шестиструнной гитары.       — Сэр, здесь же нельзя…       — Ой, да пошёл ты! Завидно, да? Мёрдок безо всякого стеснения курит под знаком с перечёркнутой сигаретой: кому вообще не плевать на два года назад принятый запрет на курение в подземке, если здесь до сих пор можно выпивать? — и разгоняется на припеве неизданной песни, страстно терзая басы. Кто-то смеётся, и в кинутом под ноги гитарном чехле снова звенит мелочь, а время на круглых станционных часах показывает половину восьмого. Жизнь определённо хороша, чёрт побери.       — Граждане, на эскалаторе замечено возгорание, сохраняйте спокойствие. Объявляется эвакуация! Граждане, просим не паниковать!       — Твою налево! — возмущается кто-то со стороны Пикадилли. — Я домой еду!       — А? Чего там? — вздрагивает женщина, роняя кошелёк, и по плитам с металлическим звоном катятся монеты. Минутная стрелка бесстрастно движется к семёрке.       — Пожар, кажется. Будут звонить в Сохо.       — А огонь где?       — Да где ж ещё? На переходе…       — Эй, вон отсюда! — торопливо подгоняет толпу молоденький безусый полисмен. — Музыка окончена! Пожалуйста, подите вон!       — Тоже мне, причина. Будто впервой это старьё горит, — злится Мёрдок, сплёвывает окурок под ноги, ёжится на сквозняке и, засунув гитару в потрёпанный чехол, сгребает заработанное по карманам куртки: что ж, нормально поиграть на станции уже не получится. — Дерьмо! И ведь именно в то время, когда он, Мёрдок Никкалз, вошёл во вкус. Несправедливо! Придётся отыграть ещё и на улице, а там — ноябрь, сырость, промозглый мокрый ветер, там зеваки вынимают кошелёк не так охотно. Да и шумно, себя толком не слышно, — что уж говорить о гитаре?       — Пассажиры, просьба отойти от туннелей! Мёрдок не говорит никому, — ни лапше, ни ниггеру, ни щербатому, — на каких станциях он играет, курит и пьёт: в конце концов, в свободной Великобритании каждый имеет право на личное. Не возмущается же он, что Рассел разливает виски в баре, где когда-то играл со своими черномазыми, — попробуй поищи в Лондоне басиста лояльнее. Не найдёшь? То-то же. Сквозь вонь креозота едва-едва пробивается запах горелого машинного масла.       «Поближе к стене. Да, здесь. Какой, к чёрту, пожар?» Двое пожарных, пройдя сквозь людный зал, ныряют к остановленному эскалатору Пикадилли; Мёрдок, протяжно свистнув вслед, теряет к творящемуся всякий интерес, а земля дрожит — кажется, на станцию прибывает одновременно два состава.       — Граждане, сохраняйте спокойствие!.. Мёрдок спотыкается, влетает в спину хорошо одетого старика в пальто и, сочно ругнувшись, прыгает на одной ноге: надо застегнуть слетевшую пряжку и по возможности не грохнуться — вместе с гитарой. Станционные часы показывают без четверти восемь.

***

      — Станция! Станция горит! Мёрдок вздрагивает и оборачивается на звон лопнувшего стекла: спину продирает нереальностью происходящего, когда лицо и руки обжигает волна удушающе горячего воздуха, а замедленная, словно в кино, волна перерастает в огненный вихрь. Кто-то кричит. Мёрдоку не страшно и не больно, он даже не растерян — словно жар хлынувшего в кассовый зал пламени опалил нутро; ничего нет — только замерший звон в голове. Это не здесь, не с ним, всё должно быть не так. Не должно же такое случиться, правда? Правда ведь? Хлопнув себя по щеке, — раз, другой, ещё один раз по левой, — Мёрдок наконец-то просыпается. В сознание пополам с головокружением и тошнотой врывается запах палёной ткани, проводки, подгоревшего мяса, и Мёрдок судорожно озирается. Бесполезно — людей на Кингс-Кросс всегда слишком много, а сегодня — ещё больше, кто-то плачет, кричит, зовёт в давке, гарь затягивает потолок, а голова кружится всё сильнее. Мёрдок ползёт по стене. Вдох, выдох.       «Вставай, Никкалз, мать твою, подымай задницу. Кто ж ещё тебя вытащит?» Вцепившись в инструмент, Мёрдок с пьяным упорством лезет вверх, и прямо на ступенях валится в обморок мужчина: не видать лица, молодой ли, старый — всё равно, только пальто и кожаные ботинки.       — Бля-а-ать, — выдыхает сквозь зубы Мёрдок — до выхода остаётся пять ступенек — и перешагивает через тело, хватаясь за стену: в спину дышит жар, но с улицы тянет неотравленным воздухом и гулом пожарных сирен. Пальто у упавшего в обморок хорошее, недешёвое. Мёрдок с секунду смотрит на это, облизывая губы, взваливает гитару на спину и, схватив мужчину за штаны, тащит за собой; пожарный в кислородном наморднике подхватывает пострадавшего под плечи и что-то говорит, кричит даже, глядя в глаза, а Мёрдок слушает, не слыша, и пытается понять, зачем он это делает.       — Отпускай. Отпускай уже, чтоб тебя! Оглох?       — Ага, — отвечает Мёрдок, едва разжав затёкшие пальцы, вываливается наружу, отползает на коленях подальше и кое-как встаёт, жадно дыша полной грудью, — чёрт побери, а ведь раньше лондонский воздух в ноябре казался таким сырым и липким. Глаза щиплет, и они протекают мокрым и горячим, и Мёрдок трогает их, только сейчас осознавая случившееся, и искренне удивляется.       — Чё?       — Ты в порядке? — Девушка в полосатой куртке суёт бутылку с водой и трёт рукавом щёки: тушь у неё совсем смазалась, а в сполохах сигнализации не разобрать, хорошенькая она или нет.       — За пару шотов расцеловал бы, — хрипит Мёрдок, садится прямо на асфальт и пьёт, глядя, как к станции подгоняют ещё одну пожарную машину.       — Тоже с работы, да?       — Да-а… — Мёрдок выпивает всё, что было в бутылке, торопливо прощупывает гитару под разорвавшимся чехлом — цела, господь мой сатана — и обнимает, горячо целуя в исцарапанный гриф. — Цыпа ты шестиструнная. Моя славная девочка.       — Ты что, уличный музыкант? — Шмыгнув носом, девушка садится рядом на корточки.       — Солист филармонии. Каждый день играю в Ковент-Гардене и целую ручку королеве.       — Королева твоего сердца, — сипло-певуче подыгрывает собеседница, истекая слезами. Кингс-Кросс Сент-Панкрасс охвачена огнём. Мёрдок ржёт, запрокинув голову, и, заходясь в приступе истерики, запускает пальцы в спутанные волосы, и смотрит, как в небе стелется чёрная гарь, а девушка всхлипывает и рассказывает что-то сбивчивое, — про работу и метро, про террористов из «Ира», про то, что хочет напиться и переспать с кем угодно, после такого плевать уже, — пока со станции вытаскивают тела.       — Всё, моя сладкая. — Истерика обрывается так же легко, как и вспыхивает; Мёрдок отирает лицо ладонью и кое-как встаёт, одёргивая ремень на плече. — Оттуда живых не достанут.       — Сплюнь, — хмурится собеседница.       — Тебе увиденного мало?       — Кто-то ж выживет. Эй, а как тебя зову… Мимоходом крепко хлопнув девицу по заднице, из-за чего та ойкает и тут же с сожалением вздыхает, и даже не посмотрев на неё напоследок: это лишнее, всё равно потом не вспомнить ни голоса, ни лица, — Мёрдок вваливается в телефонную будку и, не закрыв дверь, с трудом набирает номер.       — Добрый вечер. — Связи с барабанщиком не было с пятницы — да, Мёрдок тогда в очередной раз напился и, кажется, даже подрался, но Рассел берёт трубку почти сразу же. — Хоббс у аппарата.       — Рассел, это я, — буднично сообщает Мёрдок. — Я чуть не сгорел.       — Ты на Кингс-Кросс?!       — Уже разлетелось, да? Сквозь помехи связи и нервное «а, чёрт» Рассела слышится треск радио.       — Ты сам-то как?       — Тут ёбаный пиздец, но я в норме. Так, плохо малость.       — Знаю я твою малость! Приехать?       — Валяй. — Телефонная будка измалёвана похабными граффити, хотя иные из них, пожалуй, оказали бы честь самому Энди Уорхолу. — Я, сдаётся, не дойду.       — Ты же ещё там? Кивнув, Мёрдок ковыряет ногтем в зубах.       — Мистер Никкалз, я не слышу ваших кивков.       — И, это…       — Реми, собирайся! Мэдс на станции!       — Рассел, ниггер ты сраный! — кричит Мёрдок. — Я не договорил!       — Нудл, да? Она у друзей, не узнает. Ну, пока что… Или, может, сбежала к тебе, я проверю. Мы тебя заберём. Никуда не уходи, слышишь? Мёрдок завороженно смотрит, как горит станция Кингс-Кросс Сент-Панкрасс, выпендрёжно прекрасная, грязная, прокуренная и совсем беззащитная, и не может ни зажать рукой глаза, ни отвернуться.       — Мэдс!       — Не говори ей. Не надо.