Профессионал

      — Вот уж не думала напороться на японца после выступления в Дублине. Нудл морщит нос, подтягивает гетры и вытягивает под столом ноги.       — Хотите поговорить со мной о японских эмигрантах, доктор Кюзо?       — Нет. Честно говоря, я сам не знаю, мисс. Просто я уже достаточно старый, чтобы рассказать хоть кому-то. — Наполовину облысевший, щурящийся из-за выпуклых линз Кюзо, со своими длинными пальцами смахивающий на насекомое, пьёт обычную воду. — Может, я и ошибаюсь, но одно имя я запомнил.       — Врачи запоминают имена детей?       — Вы видели, чтобы мать называла девочку именем мальчишки? Отставив мизинец в манере истинно английской леди, Нудл невозмутимо отпивает какао из круглой чашки.       — Видела. У нас в Англии такое случается.       — У вас. Вас, значит, — вздыхает Кюзо, переходя на ломаный английский. — Даже по-японски вы говорите почти так же, как говорят англичане. Нудл совершенно этого не стесняется.       — Уж простите, но в Лондоне нигде не говорят на языке, который я когда-то знала. Только в посольстве.       — Получается, вы живёте в столице с одиннадцати лет?       — Да, примерно так, с одиннадцати.       — Считайте, что это предположение. Но, в общем… Кюзо достаёт из портфеля истрёпанные бумаги, сложенные вдвое: совсем мало, всего-то листка два, — и протягивает через стол.       — Ту девчонку назвали Нобору. Я работал в более или менее хорошей осакской клинике, а мать девочки… скажем так, она была не настолько хороша. Никто не знал, откуда она взяла деньги. И кто отец ребёнка — тоже.       — М-м-м, вот оно что. Нудл рассматривает краешек бумаги на просвет, и от шероховатости документа на пальцах в животе скручивается узел, а тихое кафе, пропахшее корицей, становится душным и тесным.       — И что же с ними стало?       — Я помог устроить всё так, чтоб её не трогали. Поверьте, ни один ребёнок из отделения Йошинори Кюзо не становился сиротой. Чем Нобору была хуже?       — И потом вы узнали, что та женщина решила уехать.       — Тогда многие уехали за лучшей жизнью. Семьи забирали, детей, всё такое. Я знаю, что Нобору жила с матерью в соседнем квартале, а потом они переехали. Обе.       — Обе? Значит, Нобору больше нет, кем бы она ни была. Доктор без лишних слов пододвигает широкую, минимум на троих рассчитанную пепельницу, и Нудл, британская подданная, взявшая по недавнему семнадцатилетию фамилию Никкалз, щёлкает зажигалкой и смотрит на чернеющую в огне бумагу.       — Кто старое помянет, тому глаз вон, верно?       — Да, именно так. Настоящего мне вполне достаточно.       — Всего доброго, мисс… Кто вообще придумал назвать девчонку лапшой? Нудл инстинктивно кланяется на прощание, хватает рюкзак за лямку и выбегает на улицу. Чёрт его разберёт, из-за чего так хочется убежать. Нудл не хочет об этом думать — быстро идёт, не оглядывается, пару раз на кого-то натыкается, один раз подворачивает щиколотку и прыгает на одной ноге, — а ещё в глазах мокро и тепло, и нос заложен, будто при простуде, и только на трамвайной остановке у гостиницы Нудл швыряет рюкзак на скамью, всхлипывает, вытирает слёзы рукавом куртки. Красивая куртка, Туди прошлой весной подбил на покупку — мол, вдруг ещё что-нибудь подрастёт, не беда, что размером больше: жалко, карманы без застёжек. Должно быть, сейчас в гостинице из всего состава только Рассел, — этот никогда на гастролях не гуляет затемно, поди, заблудиться боится. Не беда, подождёт, не его дело, Нудл уже взрослая девушка. Взрослые девушки на всякие глупости не жалуются. Не жалуются, правда ведь?

***

      — Э, да ты ревёшь.       — Мэдс, отвали, я не реву!       — Не ревёшь? Пф-ф! Покажи-ка глаза. Нудл щёлкает по жёстким пальцам, цепко подхватившим подбородок: у Мёрдока снова не обрезаны ногти, и его хватка больше похожа на щипок, — и отворачивается, вытирая мокрые щёки.       — Не покажу. Я опухшая и красная.       — Пэдди пиво не продали? Правильно сделали, маленькая ещё. Ревёшь, — выносит Мёрдок вердикт и заваливается на скамью со вскрытой банкой.       — За сто лет не дождёшься, чёртов хряк.       — Пиво будешь? Тёмное, шотландское.       — Потом. Пока не хочу. Мёрдок не жалеет её и не тормошит, — в общем-то, как и всегда; Мёрдок пьёт рядом холодное пиво, морщит переносицу, мелодично мычит под нос и болтает закинутой на колено ногой, — и от его присутствия Нудл становится легче. Мёрдок Никкалз — шотландец пополам с корсиканцем, дитя умершей в родах матери, и в чём-то он такой же, как и она. В «Пьяном олене» поют, переливаясь из куплетов в не менее пьяный йодль, и Нудл, звучно и совершенно не по-девчачьи высморкавшись в пальцы, чувствует, что подмёрзла, — вечера в Дублине ветреные, а ночь обещает принести непогоду, — садится и, поджав тонкую ногу в тяжёлом ботинке, прижимается к боку Мёрдока.       — Давай ещё посидим, а потом пойдём к ребятам.       — Чё, сложно сейчас пойти?       — Сложно! — скалит Нудл зубы, тут же хмуреет и кусает обрезанный ноготь.       — А, вот оно как? — кивает Мёрдок и, наспех прицелившись, метко швыряет смятую банку в бак. — Значит, я курю, а ты сушишь нос, не то Рассел мне жбан за твои слёзы проломит. О'кей? Нудл ещё раз сморкается в пальцы, молчит, уткнувшись лбом в его кадыкастую шею, и смотрит, как бас-гитарист щёлкает зажигалкой, затягивается и курит свой любимый красный «Уинстон».       — Мэдс, слушай, а как меня зовут?       — Лапша, — хрипло отвечает Мёрдок, сплюнув под ноги и давя каблуком окурок.       — Нет-нет, я не про это! — Нудл зарывается в едкий мужской запах и сцепляет пальцы на его крепкой спине, обтянутой в кожанку.  — Ты же не знаешь моего имени, которое у меня было… ну, до Англии.       — Ну, было и было. И что с того?       — Даже не спросишь, да?       — А ты сама-то хочешь его вспоминать? Нудл снова шмыгает, но на этот раз улыбается.       — Не хочу.