Профессионал

      — Они Виктора Хару убили. Слышал по радио? Выломали ему все зубы и рёбра, а потом — хрясь, свинцом в пузо. Слышишь? Виктора Хару!       — Тебе-то какое дело?       — Такое, — хрипло говорит Мёрдок, крутя в пальцах окурок. — Он певец, не солдат. За что его так, а?       — Радовался бы, что свалил. Говорят, из Чили сейчас шагу не ступить.       — Я и радуюсь, видишь? Радуюсь! Мёрдоку Никкалзу — музыканту, вору, шотландцу по отцу, корсиканцу по матери, подданному британской короны по графству Стаффордшир, рождённому в пятую годовщину штурма Нормандии, — двадцать четыре полных года и ещё пара месяцев сверху; Мёрдок возвращается в Великобританию, оставляя за собой мокрое от соли и крови побережье, разгромленное людьми генерала Пиночета, и от этого ему ни худо, ни хорошо, — только облегчение, что наконец-то вместо «эй, синьоре!» в ушах будет звенеть привычное «ты, дрянь».       — Счастливый ты, Мадс, — завидует веснушчатый лоцман. — В зубах, часом, сервиз серебряный не нашли, когда тебя рожали?       — Только лишние зубы.       — Вот видишь! Раз с зубами родился, значит, счастливый.       — Зубастый, а не счастливый, — кривит Мёрдок губы, докуривает и, плюнув за борт, отворачивается, потирая пальцами воспалённые глаза. Мёрдок любит море ещё с тех десяти лет, когда, удрав из дома и забравшись в повозку ирландских пэйви, он вопил от восторга при виде бухты Уош, но сейчас ему плохо и тошно. По ночам стихия рыдает за бортом «Елизаветы», а Мёрдок изредка видит сны, которые тут же забывает, и обычно в них нет никакого смысла: большой чёрный человек тащит за собой длинную живую тень, которая растёт и меняется под его ногами, будто обрезанная тень Питера Пэна, птичий юноша с мутно-бирюзовой головой улыбается, скалясь отсутствием зубов промеж коротких клыков, но чаще всего — чаще их обоих — снится не то долговязая девчонка, не то мелкая девушка, серьёзная и лохматая, которая перебирает гитарные струны. А однажды — кажется, когда Мёрдок пьян от штиля и бутылки украденного виски — она улыбается и перевязывает красные цветы шнурком крестика, и Мёрдок лежит на её коленях, пока девушка зарывается ногтями в его волосы. Мёрдок видит её во снах не раз и не два, но так и не может разглядеть её лица, а вот прочее запоминает хорошо — и щиколотки с царапиной на одной лодыжке и поджившим синяком на другой, и руки с короткими ногтями, и нежную шею под наспех обрезанной стрижкой; девушка порой не носит верхнего белья — хорошо видно под майкой на лямках, — и размер у неё едва ли первый, совсем не на его вкус, как у малолетки. Мёрдоку ничуть не стыдно, — кто не засматривается на девчонок, в самом-то деле? — вот только эта безымянная девчонка не выглядит так, чтоб от неё к щекам приливало жаром. Безымянная девчонка играет на гитаре, легко привстаёт на носках, подтягивает трусы вместе с джинсами, скучающе грызёт леденцы, а потом обсасывает липкие пальцы, — и всё это снится урывками, вгрызается, жрёт, запускает когти вглубь нутра. Лишь однажды, в штиль, снится другое, — наверное, из-за телесного голода: на ней выше груди задрана майка, а колени раздвинуты, будто их обладательница елозила на животе, читая какой-нибудь роман и грызя ноготь, а потом зевнула, перекатилась на спину, не одёрнув задравшейся одежды. Мёрдок пялится растерянно и жадно, облизывая губы, и не решается посмотреть выше, в глаза: почему-то Мёрдок знает, что эти глаза тёмные, как и у него, — а девушка хохочет, задрав голову и дружески раскинув руки для объятий.       — О-о, видел бы ты себя сейчас, Мэдс! Мёрдок так и не может вспомнить, целовался он с ней в этом сне или нет, расстёгивал ли ремень, впивался ли ногтями в спину под задранной майкой, — видимо, это не столь важно, но больше такое ни разу не снится, и, наверное, это к лучшему — потому что чёрный человек снова ловит свою капризную тень, и беззубый юноша чешет бирюзовые перья, а сам Мёрдок лежит у девушки на коленях, пока та гладит его по голове, и клюёт сломанным носом.       — Ты ведь не такая уж и злюка, Мэдс. О’кей? Просто притворяешься.       — Я нихуя не добрый. Я-то себя знаю, — отрезает Мёрдок, прижавшись щекой к её упругому бедру.       — Ни черта ты не знаешь.       — А ты? Ты даже имя своё не сказала. Как тебя называть-то, старуха? Девушка наклоняется нос к носу, щекочась необрезанной чёлкой:       — Да хоть сковородкой, дед старый. Оно тебе надо? Мёрдок молчит, закрывает глаза и ёжится, с хрустом вытянув и вновь поджав ноги: на коленях у девушки тепло и не страшно, и хочется спрятаться — подальше от всего мира, и никогда не вылезать, — никогда, пока штормовая буря на горизонте целует солнце.       — Волосы у тебя — первый сорт, лучше, чем мои. Мылся б ещё почаще.