Профессионал

Лондон подтекает холодным липким летом — грязными разводами бензина в лужах, дешёвой краской на граффити, пролитым молоком. Лето в этом году ещё сырее, чем в прошлом, Ист-Энд превращается в болото, и Стюарту жалко надевать новые ботинки, американские от «Коль Хаан», недавняя модель, — разгуливает в жёлто-резиновых сандалиях, заливаясь стыдом по уши: завидев его, девушки хихикают, строят глазки и тычут вслед пальцами.       «Дебил ты, Пот, дважды, — плюёт Мёрдок, когда Стюарт скидывает сандалии и идёт по луже босиком, — голос ангела и глазки оленя, а ещё на обувь плачешься». Стюарту до сих пор не очень понятно, как это девушкам может быть наплевать на нечищеные сапоги, вонь сигарет и высшую степень застиранности джинсов, но раз за разом Мёрдок выходит из баров довольный и пьяный, приклеившись к плечам очень даже хорошеньких девиц, так что Стюарт елозит ногтями в затылке, думает, потом думает ещё раз — и в итоге покупает вязаные клетчатые носки.       — А где шотландские чулки, деревня?       — Иди ты! Чтоб на первом концерте выглядеть, как идиот? Сегодня — первое совместное выступление, и, конечно, никто за это не заплатит сверх кассы. Да и слово-то «концерт» звучит слишком уж фальшиво, — так, попытка обкатать трио в одном из ангаров Ист-Энда. Стюарт старательно измеряет пространство подсобки, скрипит американскими ботинками, мечется из угла в угол, теребит себя за волосы, бледнеет, тут же краснеет, как девчонка на первом свидании, и ковыряется ногтем в щербине; Мёрдок философски наблюдает за этим, навалившись на мягкий бок Рассела и дымя в потолок.       — Может, седативными закинешься, а?       — Я, — громко и искренне выдаёт наконец-то Стюарт, округлив и без того большие глаза, — боюсь до усрачки!       — Накати для храбрости, — советует Мёрдок, ещё раз подпалив перетлевшую самокрутку.       — Ага. Папашиным одеколоном? — Стюарт морщит нос, тяжко вздыхает и не менее тяжко бухается на табурет. — Нечем катить.       — Не, одеколон не катит. Надо покрепче. Стюарт нервно качается на табурете, балансируя между равновесием и риском навернуться носом в пол, и с хрустом гнёт пальцы: нет, конечно, ему уже доводилось петь в церковном хоре, даже немножко солировать, — но то всё-таки был деревенский хор, пристойное общество, проверенное — даже городской мэр мистер Марш в первом ряду сидел, большая шишка, — а не прокуренный лондонский ангар с пьяными горожанами. Чёрт знает, а вдруг в него на первом же куплете полетит бутылка — мало ли за что: произношение, длинные волосы, невыговоренные по причине выбитых зубов буквы? Ай!       — Я мартини сейчас ему принесу. У Хоффмана взял, — впервые за вечер подаёт голос Рассел.       — Сдурел?!       — Неси, — отрезает Мёрдок, отметая все потуги сохранить за собой репутацию трезвенника, и Рассел, встав, китом плывёт к чёрному ходу. Стюарт строит самую-самую тоскливую рожу, на которую способен, но ни на какое сочувствие не натыкается.       — Я напьюсь и буду фальшивить.       — Значит, получишь в глаз.       — Я всё запорю.       — Чё, зубов много?       — Мне страшно, — угрюмо констатирует Стюарт и, плюхнувшись на раздолбанный усилитель, болтает ногой, пялясь на носок ботинка.       — Сопляк! Скорчив рожу, Мёрдок по-кошачьи скалит зубы и обнимает кофр неразлучницы-гитары всеми конечностями, а Стюарту в очередной — тридцать шестой — раз кажется, что Стюарт Гарольд, мать его, Пот столь же уместен здесь в своих «Коль Хаан» и глаженой рубашке, сколь журавль — в курятнике.       — Принёс. Вот, пей, она открытая, — суёт Рассел бутылку прямо в руки, — я вскрыл, чтоб быстрее.       — Народу много? Три человека есть? Эй, янки!       — Выше бери, Мэдс, — четыре.       — Ну, погнали, — бормочет Стюарт, вдыхает-выдыхает и, запрокинув голову, присасывается к мартини.