Хаято мурлычет, растекаясь лужицей под ласковыми, трепетными касаниями своей хозяйки.
Ёши почти счастливо улыбается, перебирая мягкую шёрстку Урагана (взрывной Гокудера — пушистый милаш. Кто бы мог подумать, что так сложится… Неко-Некодера, Ветерочек любимый…), игнорируя вопли Реборна и указывающий на неё пистолет. Всё равно эта жалкая пародия на её почти-отца ничего ей не сможет сделать.
— Никчёмная Каёши, спрашиваю в последний раз. Где. Ты. Была? — угрожающий пистолетом почти младенец… Какая нелепость… Лимонно-жёлтое пламя и репутация беспощадного убийцы, сильнейшего в своём поколении — а по факту лишь грозный пшик. (
Её Реборн был золотисто-алым, впитавшим в себя всю пролитую кровь, недоверчивым и верным самому себе
Солнцем в человеческой оболочке. И даже проклятье Аркобалено не могло сдержать Его Репетиторское Величество — и никак иначе — до конца…)
— Ох, синьо-ор, не стоит так бурно реагировать… Нервные клетки, конечно, восстанавливаются, но очень медленно…
Голос девчонки журчит горным ручейком, обволакивает сладкой патокой — и почти физически режет демонстративной, фальшивой заботой, звучащей в каждой фразе.
Аркобалено замирает, вглядываясь в беззаботно —
натянуто, кривовато, пусто и безэмоционально — улыбающуюся ученицу, нежно наглаживающую лежащего на костлявых коленках кота.
который насмешливо-понимающе смотрит человеческими глазищами
Киллера пугает не это.
Киллера пугает стылая чёрная вода, скрытая под золотом раньше-это-был-коньяк глаз, и сквозящее в каждом слове, каждом взгляде, каждом движении рав-но-ду-ши-е
Навязчивый репетитор хмуро смотрит на Саваду, сжимает пистолет мёртвой хваткой и выходит, наконец, из комнаты, беззвучно закрыв за собой дверь.
— Ну хоть не хлопнул дверью.
Это было бы так вульгарно…
Смешок наружу вырывается совершенно неконтролируемо и невольно-истерически.
Снизу доносится звонкий голосок местного Тсунаёши — зефир приторный, пузырьки шампанского (внутри которых убойная наркота), карие — карие, блять. Не по-звериному жёлтые, как у неё, не солнечно-яркие, как у отца, не материнского цвета крепкого коньяка. Карие, сука. Карие — глаза и безвольное, слабое,
одомашненное пламя. Кажется, эта блеклая пародия на Примо предлагает Реборну выпить кофе, говоря что-то про то, что на столе как раз остывает его любимый моккачино. Моккачино, чёрт возьми.
Настоящий Аркобалено Солнца любил горький, одуряюще-крепкий эспрессо без сахара, сливок и прочих добавок — портящих, как он говорил, вкус (и горечь, как подразумевал).
Естественно, репетитор соглашается (Савада понимает, почему её «сестрёнка» всегда мечтала крикнуть: «Да стреляй уже, мудак!». Саваде и самой хочется пустить себе пулю в висок от всего творящегося вокруг дерьма. Да вот беда — слишком властно звучит голос из старых-старых воспоминаний: «Клянись. Клянись, что больше не станешь заниматься суицидом», слишком по-дурацки — мы-же-уже-не-максималисты-дети? — это — суицид).
И всё же — блять, как же эта блеклая копия её мёртвого
отца (куда там всяким Емитсу, у которых есть лишь одна семья — работа да Вонгола)
бесит.
Тонкие пальцы сжимают дешёвую ментоловую сигарету, а губы кривятся в уже привычной широкой голодной ухмылке почти до ушей, заставляющей губы лопаться и кровоточить.
— Сукасукасукасука… Как же это всё заебало…
Хаято понимающе урчит и оборачивается пушистым воротником вокруг
цыплячьей тощей — сломать нахрен и (забить) забыть — шеи, не мешая монотонно матерящейся Джудайме с силой водить по учебнику ножом, кромсая твёрдую обложку.
С кухни долетают весёлые голоса
не её Хранителей, идиотских инверсий тех, кто поклялся ей когда-то в вечности, кто подарил свои сердца, взамен на кусочек её (ей бы и всё целиком отдать, из груди, ещё бьющееся, вынуть, лишь бы её самые-самые были живы, лишь бы хоть разочек ещё пересечься с их тёплыми взглядами, замереть в уверенных объятьях, прогнать прочь опутывающий её разум и тело, остатки души и сердца, промозглый зимний ветер, пустоту одинокую, окровавленными тенями полную. Ей всего чуть-чуть, на пару минуточек — убедиться, что её смыслы жизни живы и счастливы, а потом — и умереть, и на трон из костей, и вообще ничего не жалко. И да, она ёбаная эгоистка.). Щебечет мама — мамочка, погибшая в её реальности от шальной пули — и хвалит кофе милого Тсу-куна, лепечет что-то сам мелкий гадёныш — с-святоша хренов, интриган недо
битыйделанный — смущённый похвалами, экс-Реборн изредка вставляет пару своих веских слов.
Ёши тошнит, Ёши корежит от всплывших в разуме своих-чужих воспоминаний: «Они идеальная семья, образец подражания!» (Покажите ей того долбоёба, который это сказал — она с удовольствием пожмёт ему шею и утопит в унитазе), Ёши от такой поебени вместо семьи прям в полнейшем «восторге», Ёши непроизвольно сжимает руки, мысленно ломая шею почти каждому из находящихся внизу.
Каёши снова сбегает, через окно, прямо в лёгенькой пижаме, побросав какие-то вещи в сумку и посадив рычащий Ураган на шею.
