пылать так ярко

у шистада нахуй отсутствуют тормоза, и априори что-то не так с головой. он делает то, что хочет, не думая о последствиях, о чувствах других. у криса в глазах бескрайние океаны, в которых потерялась его совесть, чувства и сам парень. в его глазах взрываются бомбы замедленного действия — в такие моменты криса уже не остановить. он азартен до иссушение, до крайней степени одержимости, будто, по мнению парня, вся его жизнь — чей-то хитроумный спор, и он либо выиграет, либо сдохнет. наверное, именно поэтому жизнь криса покатилась по пизде. вечеринки всегда были для криса. когда хмельные струи по подбородку, когда белые рассыпающиеся на пальцах дорожки врезаются в ноздри прутьями и лесками, а в голове все проясняется. и вдруг все становится так легко. вечеринки — это его стихия. и именно это когда-нибудь загонит шистада под землю. крис любил играть с людьми, дергать за нужные ниточки и смотреть, как в глазах потухает что-то похожее на силу — и всегда был победителем. а вильям только говорил, что когда-нибудь кто-нибудь сыграет с ним в такую же игру, где проигравшим будет уже шистад. но ни крис, ни вильям на самом деле не верили, что так и будет. вильям же не играл, он получал трофеи. нура должна была им стать, но что-то пошло не так. все считали сатре идеальной. та, у которой на губах извечная красная помада, как знак силы, гордо поднятый подбородок и слова, что не дрогнут ни разу — на самом деле, это вся сила, что есть в нуре. потому что девушка такая же прогнившая изнутри, как вильям и крис. они трое прокляты. у магнуссона в крови бурлят скорость и адреналин, и иногда закипают до разъедающего кожу кипятка. все знают его как всегда холодного, спокойного и сильного. но только крис видел запекшуюся кровь на еще не заживших костяшках вильяма, только шистад обрабатывал все его синяки, ссадины и порезы, что наливались багрово-синим. и только парень видел, как магнуссон в отчаянии вопил во все горло, а потом в живот криса утыкался. они трое одинаковые. наверное, поэтому поверили, что если им троим собраться вместе, то, может, станут чем-то цельным, единым. это все пиздец как эфемерно. но им троим до боли в сжатых кулаках хочется хоть во что-то верить. и возможно, это действительно могло сработать, если бы пиздец не являлся неотъемлемой частью их жизней. нуре, кажется, тоже подстать вечеринки. крис представляет ее на танцполе с короной на голове, потому что сатре могла бы стать настоящей королевой, которая получает все, что хочет. от движений девушки веет чем-то обволакивающим неба сладко-горьким, чем-то головокружительным и завораживающим. на нуру хочется смотреть, как на настоящее произведение искусства. крис говорит: — предлагаю проинспектировать бар потому что слишком много всего в голове. сатре соглашается, потому что ей до ломки в груди не хватает свободы. у магнуссона заразительный смех, удивительно похожий на настоящий и такой, что любого на колени поставит. иногда шистад забывает, каким опасным может быть вильям. на самом деле, крис боится, что может проебать все, что у него осталось. а остались у парня только только магнуссон и нура, наверное, поэтому шистад так за них хватается, как за последнюю чуть не порвавшуюся ниточку, как утопающий за корабль. лунно-белые волосы нуры в неоновом свечении выглядят, как настоящий космос. может, вильям всегда знал, что в этой девушке умещается целая вселенная, которую та упорно закрывает в клетке. крис замечает разные мелочи, хорошо умеет дергать за правильные ниточки, чтобы добиться своего. и он видит, к а к магнуссон смотрит на сатре. может, они и смогут спасти друг друга. а крис так хочет спастись, что готов хвататься за них, не думая о последствиях и чувствах, потому что это то, что делает крис. наверное, именно поэтому нура с вильямом так боятся любить друг друга. — так что у тебя с ней? — слишком много сложностей и недосказанности крис молчит о том, что еще слишком много оправданий, ведь вильям и так это знает. на самом деле, это неебически смешно — магнуссон, шистад и сатре так стараются убегать от сложностей, когда их жизни — одна большая сложность. они втроем разгораются с хохота, смеха, с синяками под темными веками. вильям, крис и нура собираются стаями и льются ветрами, кострищами, реками. они полны чувств — смелых, жалких, мятых и наконец-то свободных. они трое вечно курящие, пьяные, слабые, ломкие, уставшие и вечно живущие, вечно пропащие. может, именно поэтому они собрались вместе. может, поэтому лежат на большой кровати криса, умирая от смеха, хохота и впервые кажутся по-настоящему счастливыми. у шистада за ухом извечная сигарета, которую вильям длинными пальцами вытаскивает и закуривает. у магнуссона сухие, потрескавшиеся губы, что плотно обхватывают сигарету — у криса дыхание захватывает. вильям выпускает облако дыма, которое шистад сразу перехватывает — парень еще чувствует вкус виски, что перекатывается по легким. и это выглядит слишком эстетично, нура выхватывает своими тонкими, костлявыми пальцами. красный след, словно ярко-алый мазок на белом, остается на сигарете. и это тоже выглядит пиздец как эстетично. крис буквально не может дышать — и уж точно не из-за дыма. шистад привык к мягким девичьим губам, на которых рубиновые, гранатовые и клубничные следы помад. он не привык к сухим, потрескавшимся губам, в уголках которых еще остались капли жгучего виски, но целовать вильяма — удивительно головокружительно. а целовать нуру с ее сухой помадой — невероятно ошеломляюще. все сознание вопит: «не лезь, убьет», а крис только глубже в омут с головой. потому что у шистада нахуй отсутствуют тормоза и априори что-то не так с головой. у нуры слишком холодная кожа. такая, что у криса под рубашкой, словно ветер сквозит, а вильям — пламя. они идеально гармонируют друг с другом, создают нечто целое, неиспорченное и несломанное. магнуссон и сатре, словно песнь льда и пламени. нура нужна парню, как маяк, солнечный свет, что дает дорогу из той ямы, в которой тонул годами. вильям нужен девушке, как разгоряченная сталь, которая плавит все внутренности, как тот, кто разожжет огонь внутри нуры. а зачем им нужен крис? но сейчас, когда сатре очерчивает припухлыми губами ключицы шистада, когда магнуссон сжимает бедра парня до темных отметин, потому что крис так любит, когда у шистада вся шея окольцована и х поцелуями, а в горле застревают ледяные глыбы и расплавленные стальные прутья, то уже просто по-е-бать. может, в этом всегда и был смысл: никогда не останавливаться. не выбирать-не оглядываться-бежать. нестись, лететь под откос, переплетаясь телами, смешиваясь слюной и дыханием, путаясь мыслями и смыслами. *** нура заснула между ними — врезаясь спиной в исполосованную наперерез шрамами и отметинами грудь криса, зарываясь в шею вильяма, от которой веет сандалом, кедром и совсем немного виски. магнуссон рукой в его волосы, отливающие серебряными прядями, выжженные перекисью рук вильяма, на которых отпечатками стелется мускус, бергамот, ячмень. крис думает, что на его радужках стелется любой — шистад боится, потому что там же может оказаться и он. у нуры на кончиках пальцев электрические заряды прошибают до ломки, до полыхающего перед глазами огня от хриплого дыхания вильяма, опаляющего нежную кожу. у криса дыхание затрудненное, на грани шепота и полустонов, потому что его пальцы переплетены с е е. у шистада нахуй отсутствуют тормоза, и априори что-то не так с головой, потому что: вопить во все горло из открытого окна машины, что мчит на сто пятьдесят, когда в ушах лишь стук сердца и шум крови, ветер продувает края той самой толстовки и совсем немного душу — запросто. стоять на краю многоэтажных домов, тривиальных, панельных зданий, словно на грани мироздания, когда остается только тридцать шесть секунд и двадцать возможностей падать, когда горло дерет от янтарных, красных напитков, что остаются каплями в уголках губ — еще как. переспать с двумя лучшими друзьями, между которыми одни сложности и недосказанность, а теперь еще и крис, что грозится сгореть заживо, оставляя за собой лишь прах, пепел и кости на съедение стервятникам или навсегда застрять в ледниках, об которые бился в кровь и мясо — почему бы и нет? у криса нахуй отсутствуют тормоза, и априори что-то не так с головой, потому что его ломает, как дешевый хрусталь. ведь все по-прежнему. вильям — огонь. он высокомерный, жесткий, недоступный. нура — лед. она ломкая, жалкая, слабая, но пытается играть роль независимой и сильной. но шистад, спотыкаясь, бредет по воспоминаниям, как по открытым ранам. он помнит, как дыхание захватывало от полушепота-полурыка магнуссона в ухо, проводя языком по самым легковоспламеняющимся местам, помнит жаркие поцелуи сатре, трепетные прикосновения, что навечно останутся на щеках застывшими алыми росписями. и крис знает, что они тоже помнят. парень видит, как смотрит вильям на почти ушедшие отметины, как нура чешет царапины на бледных руках — это выглядит слишком эфемерно. видит, как нура задыхается при виде рук магнуссона на так идеально подходящих для них плечах криса. а еще шистад видит, как на дне радужек и х глаз стелется желание вперемешку с оборванным вдохом. это у них перманентно. крис задыхается-задыхается-задыхается. потому что он точно не влюблен в нуру или вильяма, и все, вроде, в порядке, но все равно ломает. веки подрагивают от йодисто-темного взгляда и локонов, обволакивающих шею белой россыпью, а нервные окончания уже не выдерживают, потому что шистад не выдерживает. крис — это голод. необузданный, звериный, вечный. ему всегда всего мало. адреналином и острыми ощущениями пытается заполнить этот голод. построил стену из отлитого метала, медных прутьев и чувств, что сейчас грозятся вырваться наружу, потому что стена трещит-ломается, а шистаду лишь остается смотреть и ждать, когда она градом из щепок и обломков обрушится прямо на него. крис — тоже человек. его сломать на раз-два. но вильям иногда об этом забывает. и магнуссона ломает тоже. у него в глазах океаны, коралловые рифы, всепоглощающая бездна, рассветы, сменяющиеся закатами и вечный вызов всему миру. в его глазах родинки-созвездия на бледной аристократической коже, в уголках губ скопления помад, но только не красной. вильям боится признать, что еще там брови рассеченные, голос бархатисто-хриплый и жажда адреналина, от которого словно зависит вся жизнь криса. потому что парень видел любого криса: разъяренного, разбитого, совершенно безумного и почти убитого. но такого шистада не видел еще никогда. и это пиздец как пугает, ведь перед т а к и м парнем магнуссон весь мир положить готов. потому что это крис, тот, с кем недопережитое, недопереваренное, недозабытое, но такое нужное. магнуссон точно знает, что любит нуру, но криса просто до правильного хочется. с взлохмаченными волосами, мешками под глазами, чередующимися с синяками и со страстью в глазах, с таким, который точно знает, чего хочет. с шистадом в грудной клетке не разворашивает все внутренности, не расходятся так и не зашитые правильно швы, но с ним дыхание перехватывает, с ним пальцы дрожат, когда касается оголенных участков души криса. у вильяма внутри будто завязался гордиев узел, а я края опалены дыханием троих в унисон, и уже не распутать-не развязать. у парня на скуле наливается лилово-синим, у него кровоподтеки и запекшаяся кровь, как яркое воспоминание, что кроется под веками. а еще ребра раскрошены в прах. но все равно болит то, что нельзя увидеть. — либо у нашей блондиночки коготки выросли, либо ты все-таки проебался, вилли потому что это крис, потому что у сатре коготки давно выросли, что с корнем вырвали сердце, а шистад умней — он в душу залез. у парня совсем другие пальцы — на подушечках морская соль и вишня на запястьях, в чужом рту. его пальцы не прошибают на двести пятьдесят, но вызывают жар, закипание чувств и эмоций так, что все тело горит адским пламенем. он приклеивает пластыри так удивительно нежно и заботливо, что у магнуссона в горле застревает ком из невысказанного, которое стреляет в грудь стеклом и осколками. приходится легко по ребрам, а у вильяма от этого в жилах кровь закипает и он просто не может-не может-не может. — я хочу тебя, крис — я знаю — но люблю все равно нуру шистад — это улыбки. широкие, режущие одичавшие. взамен щита, и магнуссон это знает. — и это я тоже знаю, вильям его ударяет, как пощечиной, но все в порядке. «все должно быть в порядке» — магнуссон теряется в мыслях и смыслах, когда холодные губы касаются разгоряченного живота, когда по всем синякам и ссадинам поочередно проходятся. его ломает, и шистада тоже. крис тонет в темноте глаз вильяма, в его полухриплом шепоте, прокатывающимся по позвоночнику, в руках, очерчивающих линии вен шистада. и во взгляде магнуссона, в котором бледная кожа, светящаяся в тусклом свете, красная помада, смазывающаяся с губ и нежные руки, что вырывают сердце криса. во взгляде вильяма не он. и магнуссон знает, что гуманнее въебать по ребрам, ведь парень знает все слабые места шистада, а не целиться, словно контрольным в голову, «люблю». но они люди. им свойственно ошибаться, но вильям все равно не считает криса ошибкой. у вильяма разбитые ребра, а болит почему-то все равно сердце, у шистада израненное сердце, а ломает почему-то в ребрах — особенно когда магнуссон выцеловывает каждое ребро поочередно. *** крис больше не курит. потому что каждый раз, когда сигарета едва касается обветренных губ, в памяти вспышками проскакивает вкус ванили и терпкой красной помады. у вильяма с губ всегда капают капли крови от драк, а у нуры алая помада — это у них перманентно. а то, что у шистада на кончике языка вкус ванили — эфемерно. у парня в уголках губ гранатовые, огненные, рубиновые оттенки помад, но не та, что нужна. в горле жжет так и не выкуренная сигарета между пальцев. режет по живому, настоящему, дышащему. нура должна была остаться в воспоминаниях минутным алкогольным наваждением, а останется невыкуренной сигаретой и той, по прикосновениям которой кожа млеет. — думаю, будет эффективнее, если поджечь ее и выкурить у девушки голос с легкой насмешкой, а глазах вызов. крис словно женскую версию себя увидел. не нуру, которая пытается казаться независимой — на самом деле, она зависима независимостью. и шистад принимает вызов. — думаю, будет эффективнее, если сразу придумать вакцину с раком у эвы волосы отливают закатным солнцем, а в глазах приливы и отливы. мун похожа на рассветы со старой пахнущей домом многоэтажки. эва определенно не та, с которой можно переспать, выпустив пар, а на утро уйти. она привяжет к себе платиновыми нитями, а крису это нахуй не нужно. у него и так жизнь пошла по пизде. но мун определенно та, с которой можно выпить, и это единственное, что нужно шистаду. криса рвет-режет-раздирает. потому что прогнивший изнутри, потому что ничего живого не осталось — вырвал все дрожащими руками, перемотал толстым слоем бинтов, через которые не должно было просочится ни одно чувство, но даже самые страшные раны имеют свойство заживать. нура всегда считала шистада звездным мальчиком. таким, до которого не добраться, у которого в грудной клетке падающие звезды, а в линиях вен галактики и планеты. на самом деле, крис всегда сам был падающей звездой. и когда пал, смог возродиться из пепла и звездной пыли. крис всегда считал, что в его сердце едва ли хватит места чему-то, кроме алкоголя, вечеринок и свободы, но даже и не подозревал, что там могут уместиться алые губы в контрасте с лунно-белыми волосами и отросшая челка, закрывающая разбитые брови. на самом деле, все до хуевого просто, но шистад любит все усложнять. он хватается за любые возможности выплыть со дна, даже если это может разрушить чужие отношения. только все вышло из под контроля. между нурой и вильямом — бездны и пропасти, сотни несказанных и сказанных не вовремя слов, а теперь еще и крис. нура живая, чувствует слишком много и из-за этого является легкой мишенью. сатре как лед, потому что кровь леденеет от нахлынувших чувств. и шистад задыхается, потому что слишком долго не чувствовал ничего. у него под веками отражение трепетных ресниц и нежных прикосновений, обработанных и забинтованных ран. в конце концов вильям оказался прав. от сатре пахнет ванилью, от эвы — персиками. сидеть с мун на разбитой, разрисованной крыше, когда по пищеводу льет виски, и криса тошнит, потому что виски пьет вильям — эфемерно. эва видит его насквозь — со шрамами-рубцами через всю грудь, с осколками, застрявшими где-то между ребрами и с еле бьющимся сердцем. эва говорит-говорит-говорит, а у шистада в голове проясняется немыслимое. крис потерялся в игре, которую сам и вел. у него в душе сотни лабиринтов, из которых не выходов. криса раздирает на две равные части. одна — вильяму, другая — нуре, а ему самому уже ничего не осталось. шистада просто прорывает, как бомбу замедленного действия. осколки от бутылки вперемешку со стеклом от разбитого сердца летят в стены разрушенной крыши. и носом в живот эвы утыкается — пальцы тлеют и дрожат от ушедших в никуда воспоминаний. крис думал, что нура такая же, но это не так. шистад не чувствует ничего, сатре — слишком много. и похоже, что часть этих чувств передалась парню. нура касается оголенных проводов души, заживляя незашитые, загнивающие раны, а вильям делает новые на старых шрамах, прикасаясь холодными губами. потому что это не сработало. потому что о н и не сработали. у эвы волосы отливают закатным солнцем — крис знает, что так и выглядит конец, но все еще ломает. шистад справится. в конце концов смысл в том, чтобы быть вместе не потому что, а вопреки. пусть даже это будет вопреки крису. может, пришло время сделать свой последний божественных ход до конца игры. у нуры в доме высокие потолки и уют. там действительно ощущается, как дома. может, потому что девушка — это и есть дом. сатре лопатками в стену врезается, чувствует, как горячее дыхание шистада опаляет кожу. у нее в глазах борьба и слабость, вечнозеленые леса и любовь. крис знает, что ни в глазах вильяма, ни в глазах нуры нет места для него. в конце концов спасти себя можно только самостоятельно — это шистад знает тоже. — я, блять, с ума схожу по тебе, по вам двоим. но вильям любит тебя, а ты его парень легко касается ее губ, смазывая алую помаду. нура навечно останется в памяти, как девушка с галактикой внутри, красной помадой на обветренных губах, словно признак силы. вильям же останется в памяти криса, как вечные ранения — не зажившие и открытые. начать с чистого листа?