пылать так ярко

кровь, ярко-алая, липкая, вязкая. стекает по костяшкам, а у криса тело от злости и того противного ощущения ломит со всей силой. все ребра в месиво, словно ударяли кувалдой, кроша кости в щепки. в этот раз спину никто не прикроет, не сожмет плечи, неотрывно смотря в глаза, потому что всепоглощающая ярость захлестывает с головой, никто не будет маяком в неконтролируемом безумии. потому что вильяма нет. и крис, вроде бы, должен чувствовать, обиду, предательство, разочарование, б о л ь, но он априори не чувствует ни-че-го. и это сокрушает лучше любой кувалды. крису это чертовски нравится — не чувствовать себя использованным, беззащитным, когда вильяма не будет рядом, слабым, не зависеть ни от кого, не бросаться в ноги, как какая-то псина. крис прекрасно умеет манипулировать людьми, знает за какие ниточки нужно дергать, чтобы добиться своего. — вильям, забери меня. — его голос чуть ломает — это не отчаяние — а в трубке слышаться гудки, и окровавленные губы растягиваются в усмешке-ухмылке. у вильяма в салоне пахнет по-девчачьи приторными, сладкими духами, что криса проблеваться тянет — кровью с кишками, потому что все внутренности сворачиваются в тугой узел и расплавляются в непонятную жижу. от левой скулы тянется фиолетово-синее пятно, а с подбородка капают бардовые капли, и крис думает, вильям не очень рад, что салон его дорогой машины будет заляпан в его крови. но магнуссон лишь челюсть сильнее стискивает и руль плотнее обхватывает. — посмотри на меня. — вильям смотрит в упор, крис смаргивает эту пелену волнения и уйти порывается, но двери на замок. магнуссон знает, что криса удержишь только силой. вильям все еще смотрит обеспокоено, что криса тянет рявкнуть на него, но у вильяма есть чувства, у него — нет. это должно быть нормально, но сжирающая с потрохами пустота внутри набатом бьет, кричит, что крис просто неправильный. просто построил огромные бетонные стены в попытке отгородиться от сложностей. а вильям одна сплошная ходячая — сложность, и крис так глупо на это попался. он берет кровавый подбородок — крис со смехом отмечает, что теперь руки вильяма тоже в крови — и поворачивает к себе. хмыкает, смотрит непроницаемым взглядом, потому что шистад по жизни калека — с пробитыми легкими, израненными руками, потухшими глазами и абсолютной нелюбовью. вильям отпускает, но жгучее чувство, разжигающее костер внутри — это точно не вина — орудует там. и крис точно знает, когда магнуссон врет. — ты в порядке? — да. — крис отлично умеет врать. они выходят, а противные духи, словно под кожу крису въелись, что уже не выведешь, не вытравишь. вильям вовсе не должен спасать утопающих, но это крис — тот, с кем разговоры поздней ночью за бокалами вина обо всем, тот, ради которого почти на все готов. у магнуссона особенно развито кипящее внутри чувство ответственности за шистада. все подсознание оглушающим ревем твердит, что утопающий всегда тянет за собой спасающего, но вильям привык игнорировать голос разума, когда крис кладет холодную руку на плечо и смотрит притворно-уязвимо. на кухне вильяма всегда пусто, много виски и лед. магнуссон не обязан спасать криса, но перебинтовывает опухшие, кровоточащие, в крошево разбитые костяшки, заклеивает ссадины и смывает кровь. поднимает толстовку, но крис руки ловит и до хруста сжимает. вильям просто не может-не может-не может, потому что шистад сейчас не хищник, он — раненное животное. а что делают с ранеными животными? облегчают их страдания. — я сам. — блять, крис, завали ебало. крис это — весь правый бок лиловый, это мат через каждое слово, когда вильям мягкими пальцами пробегается по ребрам. крис — это жажда острых ощущений и хоть каких-то чувств. — я в порядке, вилли. но магнуссон знает, как пусто у криса в глазах, там, под ребрами, которые покрыты сотней порезами, синяками и сгустками запекшейся крови. крис — манипулятор. он использует людей, когда понадобиться, а потом ломает их, держа в руках еле бьющееся сердце в окровавленных руках и выбрасывает на холодный асфальт. крис — звездный мальчик, когда идет по коридору школы, а все смотрят восхищенно, когда видит среди мельтешащих людей черные толстовки со своим именем. — а где ты был? — крис смотрит выжидающе, что вильяму хочется грудную клетку распороть, лишь бы не смотрел так. — дела были. крис знает, что вильям врет; вильям знает, что крис ему не поверил. иногда магнуссон думает, что шистад втянул его в свою игру, где вильяму дали роль, но позабыли вручить сценарий. в его доме всегда пара штанов на два размера меньше, футболки в стиле криса, куча пластырей и бинтов, бутылки виски и крис, уже как вид интерьера. янтарное пойло обжигает гортань, они сидят на балконе и ни о чем не говорят. потому что утром крис уйдет, пока магнуссон будет еще спать, а вильям выветривать из машины запах ванили. в школе они будут смеяться и посылать все нахуй, потому что все как обычно. *** когда крис слышит про светловолосую, состоящую из феминистических речей и красной помады нуру, ему хочется засмеяться в голос — громко и ломко. где-то там, на подкорке, крис всегда знал, что именно такая и зацепит вильяма — дерзкая, способная поставить на место, такая независимая. шистад замечает все мелкие детали, замечает каким взглядом магнуссон смотрит на нуру — отчаянно-влюбленным — и криса тянет хорошенько проблеваться. он совершенно не знает почему — это чертовски пугает. наверное, тогда сознание подает первый звоночек. когда видит комочки красной помады в уголках губ магнуссона, тянет размозжить кулаки об стену, чтобы вильям снова перематывал костяшки, и крис хочет вскрыть себе черепную коробку, чтобы не думать-не думать-не думать о блядском магнуссоне и о его непоколебимо влюбленном взгляде, направленном всегда только на нуру. кристофер шистад буквально разрывается на части. потому что чувствует. чувствует, как ледяное сердце, покрытое толстой коркой из шрамов-рубцов, безразличия и порезов, оттаивает. чувствует, как тело тлеет по прикосновениям вильяма, и это чертовски пугает, заставляет бросаться из крайности в крайность, что тут только с места в карьер и никак иначе. чувствует где-то на загривке ментоловый вкус, смешанный с мятными леденцами, что так обожает вильям. крис — звездный мальчик. магнуссон для него, словно луна. прекрасная, скрывающая свою темную сторону, таящаяся в ночи и неимоверно далекая. потому что не для него. звезды меркнут рядом с золотом, потому что крис всего лишь серебро — покоцанное, искореженное, покрытое ржавчиной. крис непроницаемым, не мигающим взглядом смотрит на стакан с обжигающим ядом и хочет разбить в мельчайшие осколки все бутылки с виски, что прочно ассоциируются с вильямом. иногда шистад думает, что магнуссон полностью состоит из виски, чего-то дорогого и, конечно же, красной, вырви глаз, помады. легкие словно прожигает изнутри кислотой. а куча потных тел вызывают лишь отвращение. холодный воздух наотмашь ударяет по лицу и чуть не сбивает с ног, а сигаретный дым приятно обволакивает глотку, ребра и легкие. — ты порядке? — крис шарахается от его голоса, как от кипятка, а вильям только сильнее сводит брови к переносице. — ага. — передает сигарету в протянутую руку и откидывает голову, встряхивая пепел. от этого разит не гарью, а прочной фальшью. — ты куришь в одиночестве, а не напиваешься на вечеринке. — саморазрушение — тоже искусство, вильям. он оставляет после себя шлейф ментола, раздирающего внутренности дыма, мяту и дорогой парфюм. но это же крис шистад. он будет в порядке. вернется на вечеринку, напьется до помутнения, что уже на ногах стоять не может, затащит какую-нибудь горячую девчонку в постель — обязательно будет в порядке. и похуй, что стоит увидеть вездесущую челку и глаза цвета шоколада, то сразу тонет в этом. только не сегодня. иногда вильям действительно думает, что без криса его дом — уже совсем не то, ведь — такой же серый, пустой и безжизненный, а вечные вечеринки, словно маска. шистад постоянно курит, ест пиццу, и вильям действительно верит, что он в порядке, потому что крис и вправду хороший лжец. — значит, сатре? — крис сидит на подоконнике у открытого окна в одной лишь футболке, и холод пробирает до костей. — она мне нравится. крис молчит о том, что это похоже на ебаное клише. в тех самых потрепанных, старых мелодрамах, под которые только ведро мороженного. шистад чрезмерно много курит, пьет горький кофе по ночам и постоянно находится в доме вильяма, где все сильнее пахнет ванилью, все чаще появляются размашистые водолазки, футболки — женские — а криса все больше тянет проблеваться, ударить посильнее по ребрам, где находится сердце, которое давно сгнило, насквозь пропитавшись вильямом магнуссоном. — это серьезно? — не знаю, думаю, да. крис как никогда готов сорваться, послать все, потому что сходит с ума. тело ломит, в глазах темнеет, а на костяшках уже не осталось живого места. но вильям этого не видит, ему важнее светящееся солнце, которое своим ярким светом сжигает криса. — блять, ненавижу тебя, магнуссон. — крис точно знает, что все проебал — с треском, ревом и слабостью. пальцы крепко сжимаются на шее вильяма, губы тлеют от сухих, потрескавшихся губ магнуссона. он руками в грудь упирается, но шистад знает, что, если бы хотел оттолкнуть, уже давно ударил бы под самых дых. крис помнит все взгляды вильяма, но сейчас не удивленный, не злой, а просто никакой. и шистад звереет, бьет его по скуле, а с губы стекают кровавые капли, крис с ужасом понимает, что губы магнуссона теперь точно такие же, как у сатре. — крис. — иди нахуй, магнуссон. *** у эвы мягкие волосы, что отливают рыжиной, вечная искрящаяся улыбка и что-то очень блеклое в глазах. иногда крис думает, что мун слишком похожа на нуру — такая же яркая, с силой врывающаяся в память и светящаяся всеми лучами солнца. когда шистад целует обветренные, пухлые губы, всеми силами старается не думать, что «у меня тоже есть свое личное солнце, магнуссон». крис все также пьет, курит, не пропускает ни одну вечеринку и действительно выглядит нормально, но внутри пустота, прожженная чужим шоколадным взглядом. эва уходит под утро, оставляя запах персиков, сандала, легкий след от помады на щеке криса, и всегда возвращается. шистад думает, что, возможно, она сама пытается вытравить кого-то, прочно засевшего на подкорке сознания. на шее эвы алеющий, чуть розовый засос, а крису все равно плевать, когда она садится на колени и целует со всей страстью. шистад глухо смеется и оттягивается горло футболки, потому что, на самом деле, мун выглядит жалко — не только из-за того, что всегда возвращается, как преданная собака, в надежде отвлечься. с эвой легко, такая податливая и открытая, не задает вопросов насчет их отношений. лишь пьяные поцелуи, общие секреты, совместные вечера с пиццей и кофе, одинаковая усталость и что-то не читаемое в глазах. — что, тот бровастый? — его зовут юнас. шистад точно уверен, что эва так же, как и крис хочет выскрести из сердца, души человека, что вонзился острыми когтями в плоть и не хочет отпускать. эва уйдет под утро, оставив запах сандала на смятой подушке, укусы на ключицах криса и странное чувство неправильности. крис и эва вместе на диване, сырная пицца и скучный фильм — это выглядит слишком по-домашнему. их отношения больше похожи на взаимное самоуничтожение или сборище людей, обиженных жизнью. иногда крису кажется, что в глазах мун проскальзывает нечеткое понимание, но шистад знает, что мун другая. она слишком много всего чувствует и закрывается от этого. — а брови у него все-таки огромные. — заткнись. у эвы задорный смех, искренняя улыбка на губах и вечное желание спасти всех, почему-то кроме самой себя. она кажется по-настоящему счастливой, чтобы быть такой поломанной. — ты сейчас в нем дыру прожжешь. что между вами произошло? — вильям постоянно смотрит на нуру таким преданным взглядом, шепчет ей что-то на ухо, что у криса скапливается желчь на языке. мун хмурит брови, и внутри что-то переворачивается, щелкает, потому что еще никогда не видела у шистада такой взгляд. — ничего. — вы же лучшие друзья. все это до такой степени пошло по пизде, что крису уже хочется себе пулю в лоб пустить — заебало-заебало-заебало — потому что были. когда крепкие дружеские объятия не дольше десяти секунд, похлопывания по плечу, лопатке, драки, где прикрывали спины друг друга, а после раны обрабатывали — крис хотел бы, чтобы вильям обработал кровоточащую рану на его сердце — тогда была только дружба. шистад до безумия хотел бы вернуться в то время, где все было легко. крис знает, что пробелался, потому что эва мун умная девочка. когда он уходил, спину прожигали до позвоночника два взгляда — эвы и вильяма. мун на его пороге, до нитки мокрая, крис всеми фибрами чувствует запах виски — его воротит — но взгляд стойкий, пронизывающий самые потаенные закоулки души. — крис. ты же знаешь, что если потонешь с головой, никто тебя не вытянет. и уж точно не вильям. — не знаю, что у тебя за страсть к поломанному, мун, но не надо. это похоже на его давно потерявшуюся совесть — с бездной в глазах, растекшейся тушью, потерянная, так и не нашедшая себя в тени, растерявшая по пути ко дну весь свой свет. крис сломал мун, потушил ее пламя. у него была своя девочка-солнце, благодаря которой жизнь становилась немного терпимее, приобретала краски, и шистад уже думал, что справится, что вытравит-выбросит-забудет вильяма, как страшный сон, но в очередной раз проебался. у него была своя девочка-солнце , но он погасил ее свет, а вильям лучше, он не ломает людей, чтобы спасти себя, не забирает солнечные лучи, когда знает, что те все равно потонут во всепоглощающей тьме. на крисе всегда будет стоять пометка «не тот», пока нура обнимает вильяма и имеет право быть рядом с ним. у шистада же на магнуссона прав никаких. его всегда будет преследовать омут карих глаз и «не трожь, не твое». — за свою жизнь ты сделал много ошибок, крис, но совершать эту ты не имеешь права. «не тот» выбито на коже неоновой панелью, что светится в его тьме. *** крис кричал, срывал голос до посинения, но никто не слышал. он разрывался на мелкие кусочки, от которых оставались лишь атомы, расщепляясь в океане, что поселился у вильяма во взгляде. крис захлебывался в этом океане, глотал соленую воду, словно пепел от сигарет магнуссона застревал в гортани огромными отметками, кулаки крошил об ледяные глыбы и заштопывал раны, думая, что болеть должно все тело, но никак не сердце, которого у шистада априори не должно быть. лишь ненужный орган, пластающийся о внутреннюю сторону ребер. у него неотвеченных звонков переваливает за тридцать и все от эвы. мун не должна вытаскивать его из той толщи воды, делать искусственное дыхание, чтобы не задохнулся. но она же девочка-солнце, от света которой только сгореть, если подобраться слишком близко. крис бы давно обратился в кучу пепла, если бы уже не растворился в бархатно-хриплом голосе и терпком запахе. крис шистад просто не для вильяма магнуссона. для вильяма вычурно-аристократичные нетронутые девочки, как нура, чистый лист, согревает своим светом, а если подлить топливо в огонь, разгорается ярче, чем само солнце. вильям играется с языками пламени. для магнуссона дорогое вино, машины и многообещающее будущее. для криса же испорченное-поломанное-дефектное, девушки в подворотнях, что перед каждым раздвигают ноги, для него дешевый виски и сигареты, нелюбовь пропитанными гнилью нитями, что с треском разорвались в руках вильяма и прогнившее будущее в тухлом городе, где вселенная уже давно пророчит всеобщий психоз и массовый рак. крис всегда был не для вильяма. недостаточно хорош, недостаточно правильный, недостаточно светлый. «недостаточно-недостаточно-недостаточно». оно невидимыми цепями преследует криса. он топит себя в винах и губит легкие использованными сигаретами, пропадает в кабаках и барах. у вильяма будет прекрасная жена и счастливая семья, богатая компания в наследство от отца. а у криса насквозь прогнившие легкие, опухоль мозга, вечные шлюхи и жалкий, слабый, брошенный труп на съедение стервятникам. шистад день за днем видит нуру и вильяма, счастливых и влюбленных, что атомная война внутри грудной клетки утихает, крис проиграл и почти смиряется с этим. меньше пьет и курит, почти не ходит на вечеринки, но все еще дерется, не касается вильяма, не ждет от него ничего, обнимает не дольше десяти секунд, похлопывает по лопатке, не вздрагивая, и действительно забывает. от эвы тянется шлейф прикосновений и чего-то жгучего, крис удивительно трезв, а мун кажется настоящим спасением. такая же потухшая и уставшая, заполняющая чем-то — кем-то — образовавшуюся пустоту внутри. мун на самом деле кажется спасением — таким, что кофе с утра, легкий, нежный поцелуй в губы, приличная работа и дом, где она ждет. эва действует чем-то заживляющим — кладет руки поперек груди, и сердце начинает биться, опаленные края его души будто заживают под ее мягкими руками. крис по-настоящему хочет в это верить. так кажется, пока ребра не распарывают острым скальпелем одним точным, хирургическим движением, когда вильям его руку держит слишком долго и смотрит так, что крис чуть на колени перед ним не падает. — пошли. — у магнуссона затуманенный, но трезвый взгляд, холодная рука, что отпускает криса, точно отправляя в бездну, а еще полный контроль над шистадом, потому что тот всегда последует за вильямом. — куда? — прокатимся. оно привез криса к той самой скамейке. где еще можно поймать аромат приторной ванили, где остались ее белые волосы, все еще витает в воздухе наглость нуры и тот самый плед на заднем сидении машины. — она мне изменила. в горле криса что-то копошится, перекрывает глотку и хочет вырваться громким криком «я знал, что она разобьет тебе сердце». но вильяму плевать, он разгорается, сдирает в кровь горло, крича, и костяшки об скамейку, а потом целует криса, потому что хочет отомстить, потому что попался под руку, потому что может, всегда добивается того, чего хочет. руки магнуссона, что еще недавно были ледяными, как айсберги, об которые шистад разбивался, снимают с криса футболку прямо на той скамейке, где вильям с нурой сидели и пили какао. шистад чувствует себя шлюхой магнуссона, когда становится перед ним на колени, а вильям припухлыми губами очерчивает живот криса, кусает его ключицу. шистад знает, что вильям не для него. просто игрушка, когда надо выпустить пар. использованным и жалким — таким крис будет для него, а утром получит безразличный взгляд и улыбку эвы, понимая, что так и выглядит конец всего. *** вильям никогда не дожидался утра, уходил сразу же, избегая пронизывающего до кончиков нервов взгляда криса. а шистад смеется заливисто, истерически, что еще немного и польются слезы со всхлипами и слабостью. его же используют точно так же, как и он использовал людей. карма, мать ее. крис впервые может точно сказать, что она существует и настоящая сучка. у вильяма внутри взрываются давно заснувшие вулканы, разгоряченная лава течет по венам, сжигая в прах запястья, и шистад никак не может помешать глобальной катастрофе — остается лишь податливо раскрывать руки и ждать, когда тебя сожжет заживо, оставляя лишь старые фотографии, что вечно будут пылиться на полках, или ждать потопа, что заставит захлебываться соленой водой, тянуть руки и просить о помощи, зная, что никто не поможет. крис чувствует себя грязным, использованным и хочет вернуться в прошлое, где все легко, где шистад вертит и играет людьми. только вот крис тоже человек. его сломать — на раз-два. и вильям в опасной близости к этому моменту. ему становится противно от самого себя, когда магнуссон стирает красную помаду о губы шистада, когда оставляет синяки на бедрах — синеющие, с кровоподтеками, в форме сильных рук. противно от самого себя, когда постоянно впускает вильяма в квартиру, пьяного в дрызг, и тот этим пользуется. потому что надо отвлечься-отвлечься-отвлечься. а крис же идеальный вариант — ломает людей в щепки, ничего не чувствует и посылает все нахуй, потому что может. по крайней мере, в это легко было верить. крису противно от самого себя, когда скуривает по две пачки сигарет в день, когда впервые за долгое время напивается так, что перед глазами темнота, вместе с алкоголем выхаркивает разлагавшиеся органы, смешивая все с пеплом сигарет и ледниками в глазах вильяма. крису противно от самого себя, когда смотрит в зеркало и не узнает того, кто там отражается. кто-то слишком уставший, потерянный, слишком много всего чувствующий — не крис. но больше всего противно надевать свою черную толстовку «penetrators», натягивать ухмылку — дерзкую, одичавшую, смотреть в глаза эвы и видеть гребанное осуждение, а потом целовать остервенело на вечеринке, напиваться до помутнения. крису противно и это слишком убого. вильям приходит поздней ночью, когда фонари потухают, а звезды закрывает темное полотно. он приходит с сигаретами и бутылкой слишком дорогого для криса виски — все как обычно. только вот что-то все равно кажется другим. и это мешает, заставляет заламывать руки в агонии и выхаркиваться кровью с лепестками, как в старых, дешевых, сопливых драмах, под которые так любят вытирать слезы со сгустками туши такие девчонки, как нура. крис молчит о том, что сатре слишком зависима независимостью. в глазах магнуссона сталь граничит со льдом, вызывая жжение во всем теле. в его глазах что-то, что кажется концом. шистад холодными руками лезет под футболку — пытается достать до сердца, когда его уже давно забрала нура — но вильям тяжелым взглядом и жесткими руками его останавливает. а крис уверяет себя, что знал, так и будет, что всего лишь игра, но руки в кулаки сжимаются до побелевших костяшек. — мы помирились. что-то втыкается в ребра, разрывает пленку, которая защищает сердце и легкие, что сжимаются с такой силой, будто на грудную клетку положили тяжелый камень. крис задыхается, а вильям только закрывает ему рот и нос. — и что? когда это нам мешало? — шистад хватается-хватается-хватается за давно ушедшую ниточку, но она рвется, рассыпается кроваво-красным прахом на его ладонях. — сейчас. — крис отходит, ждет железный клинок поперек груди, рядом с сердцем, в миллиметре от артерий, чтобы помучался дольше. чтобы лежал на холодном полу, истекал кровью, желая умереть. и дождался. — я уезжаю с нурой в лондон. вильям — чертов хаос. приходит, как цунами, ураган или самая страшная буря и разрушает все на своем пути, оставляя лишь обломки от старой, давно забытой жизни, пепел надежд и пыль. а когда наконец уходит, не оставляет тебе ничего живого. пустое, сломанное, гнилое, ничтожное — ничто. — убирайся. — крис. — уебывай к сатре! — шистад кричит, клинок вытаскивает — у него руки по локоть в крови — на вильяма направляет и прижимает острый кончик к самому сердцу, но руки дрожат и ледяная сталь падает на пол, пачкая все в крови. крис не может-не может-не может. — я смотрю на тебя, почти как та псина с перебитыми лапами, с которой на днях в подворотне позабавились дети. тебе нравится это? шистад прижимает вильяма к стене, а у того в глазах вина — у магнуссона излишек чувств слишком много ответственности за свои сломанные игрушки. вильям и крис могли бы стать чем-то большим. фильмом — ярким, революционным, аморальным, запрещенным правительством, но все равно пересматриваемым всеми. но у вильяма во взгляде океаны и коралловые рифы, рассветы, сменяющиеся закатами, отступающая бездна и вечный вызов всему миру. в уголках губ все еще сгустки красной помады, отпечатки нуры везде, сердце магнуссона в ее руках и шистад отступает. он признает поражение. в конце концов, крис всегда знал, что вильям просто не для него.