Кот
Чувствую себя растлителем несовершеннолетних. Понимаю, что Киле двадцать, но кто даст? Глаза с искрой, щёки гладкие, шейка тощая, губы обветренные. Да и поведение инфантильно-детское, суждения игрушечные, выходки подростковые. Вот и грызёт совесть. Но целую Кильку, целую с упоением, удерживаю за голову обеими руками. Боюсь руку переместить даже на спину ему, вдруг сделаю следующий шаг, сорвусь, и этот шаг — ступень в неизвестность, прыжок в никуда. Килька отвечает очень серьёзно, наверное, осознаёт, что не шутка — такие отношения. Это не совместное мазание детей! Обхватываю его губы, рвусь внутрь, а он робко языком до моего дотрагивается, отвечает вроде, но неуверенно, и не дышит. Когда отрываюсь, он пытливо смотрит на мои губы, как будто удивляется, как этим можно такое выделывать? Во время поцелуя его глаза мутнеют, и даже закатываются! Но начинаю спускаться вниз, к шее через подбородок, Килька пугается, в глазах становится ясно, отталкивает. Допускает только к лицу, у самого руки «по швам», напряжено всё, кроме губ, на носочках вытягивается. Сладостный, конечно, поцелуй, но странное при этом ощущение, что мелкий какой-то экзамен сдаёт. Эти руки «по швам» выдают Килю со всеми потрохами, нет той похотливой муки, от которой дрожь в руках и стон в паху, но есть интерес к новой учебной дисциплине, есть уважение к преподавателю суперсложной науки. Когда губы опухли и стало невыносимо жарко внизу живота, я отстраняю Кильку, он не сразу приходит в норму, но всё-таки успевает вставить: — Спасибочки… У тебя это так восхитительно получается! И я так спать захотел. — Киля, за поцелуй не говорят «спасибо». — Так я «спасибочки» же? А это соверше-е-ено разные вещи! — и в душ сбегает. На следующий вечер беру его сам, без его идиотских просьб. И опять руки по швам! И опять удивлённые, пытливые глаза. После поцелуя он вдруг говорит: — А вытащи свой язык! — я вытаскиваю во всю возможную длину. А он продолжает: — Колечко сделай! А трубочку? А ещё что-нибудь? Ни фига себе. А до носа дотянешься? Великолепная картина: стою, рожи корчу ему в лицо, а он разглядывает. Киля даже пальчиком до кончика языка дотронулся. Расстроился: — Блин, у меня так не получится… — Ну, ты и балбес! Это что, жизненно-необходимое умение — языком колечко делать? — Ты же умеешь. — Этого нам хватит… Вот я и мыслю категориями «мы», «нам», «о нас». Незаметно это как-то подкралось ко мне. Килька днём и виду не показывал, что есть между нами какие-то поцелуи и прижимания. Мы вообще не касались друг друга, только если в бассейне дурачились. Во внепоцелуйной программе мы бесконечно пикировались и подкалывали друг друга, Килька пару раз посолил мой компот, я связывал его шнурки на кедах. Киля снял флаг с улыбающимся солнышком и повесил мою майку с ликом Че Гевары (влетело обоим от Ларисы Ивановны). Я однажды ночью спрятал всю его одежду в холле, и когда утром он проснулся, то в плавках очень долго рыскал по комнате, потом домогался (в хорошем смысле) меня, потом в плавках рыскал по коридору. Его спасла ТатьСанна, которая мой юмор не оценила. Пожалуй, самый крутой розыгрыш устроил Киля. Мы собирались с отрядом зорьку встречать (есть такая развлекуха), я поставил часы на пять утра, ответственно лёг спать пораньше. Отпустил при этом Кильку на ночер в четырнадцатый отряд (я добрый). В общем, всё вроде нормально. Заснул. Проснулся от звуков будильника. Ни хрена не выспался. Неужели уже пять? Смотрю на часы… блин, пять... Киля лежит у себя, сладко спит. Везёт! Встаю, сижу на кровати минут пять, сил никаких. Может, отменить на хер эту «зорьку»? Не-е, пионеры не одобрят, обидятся… Придётся вставать, ищу одежду, с трудом завязываю кроссовки, стараюсь Килю не разбудить. Обречённо, в темноте шарю в тумбочке, нахожу щётку и пасту, иду умываться и бриться. Иду обратно, руками машу, плечиками передёргиваю, мышцами играю — разминаюсь, значит. Надо детей будить, их не жалко, но орать нельзя… другие же отряды не виноваты, что мы на мероприятие выдвигаемся. Хм, а ТатьСанну что-то не видно. Как мы без её гитары? Осторожно стучу к воспиткам, не реагируют. Стучу ещё, громким шёпотом в дверную щель взываю: «Татьяна Александровна, мы идём?» Шорох, звук отрывающегося замка, выглядывает ошарашенная и всклокоченная ТатьСанна: — Саня, ты чё, охуел? — В смысле? Она приоткрывает двери и показывает на столе электронные часы: 01.15. — Не хуя себе! — практически кричу я. — Вот и я о том же, — отвечает воспитка. Я лечу в нашу комнату, там на кровати трясётся от смеха Килька. Врубаю свет, я зло-о-ой! — Киля! Что это значит? Он трясётся, давится, говорить не может, единственное, что выдавливает: — Ой, щас обосссусь! Истерика длится минут пять, потом этот «обоссавшийся», видимо, понимает, что я обиженный, растерянный стою посредине комнаты и молчу. Затыкается. Подскакивает ко мне и даже обнимает! — Котик! Только не бей меня! Прости меня, Кильку безмозглую… Котик, я гад и мерзкий тип, признаюсь и расписываюсь в этом… В общем, как только я уснул, Киля не пошёл ни на какой ночер. Он перевёл мои часы, переставил мой будильник в телефоне, подстраховался и переставил свой телефон на четыре часа вперёд. Лёг в кровать и стал ждать моего пробуждения. В итоге, я спал полчаса. Соскочил по будильнику и стал собираться на «зорьку», Килька наблюдал за мной из-под одеяла и балдел от своей идеи. Приколист-садист! Ложусь обратно в постель, отворачиваюсь, дуюсь. Килька ко мне, через одеяло обнимает. В ухо шепчет, давясь от смеха: — Ну, Котик, не бычься! Хочешь, я с тобой в пять встану? — Я не бычусь, иди спи! — Я же вижу, ты обиделся! Прости меня, я исправлюсь, буду нудным… — Простил, иди спи… — Ни фига ты не простил! Поцелуй меня! — Ну, ты наглый! Просит прощения и ещё требует, чтобы его поцеловали! — А как надо? — Как? Об косяк! Шуруй к себе спать! Чувствую, губки мягкие по скуле пробираются к носу, оставляя мокрую дорожку, дышит в меня гадёныш тёплой струйкой. До губ добрался и чмокает… Блин, что за чмоки? — Это что, ты поцелуй сейчас изобразил? — Ага. — Фигня какая-то! Отвали от меня, иди спать уже! — Ну, Кот! Молчу. Тогда он пытается поцеловать меня по-настоящему. Норма-а-ально получается, можно сказать, научился. Хотя всё равно инициативу перехватываю, беру в плен его губы, загребаю его руками в охапку, подпихиваю под себя. Килька только попискивает, а я постанываю. Останавливаюсь вовремя, не довожу до точки невозврата. Понимает ли Килька? Он ведь парень! Должен понимать. Неясно, о чём он думает. Что там варится у него в голове? Килька выползает из-под меня и с радостью прыгает к себе в кровать: — Только посмей меня разбудить, когда «на зорьку» потащитесь! — бодро угрожает он мне, видимо, понял, что прощён. Уже через пару минут Киля засопел, а я лежи и желай его! Уже через день второй выходной. Мы собираемся на речку. Серёга одобрил, и я позвал его с нами, а он: — Я тебе мешать буду, Кот!.. И крем возьми какой-нибудь, для рук можно. — Серёга, ты извращенец. Что за намёки? — Никаких намёков! Это совет. — Отвянь со своими советами… — Тогда для загара хотя бы возьми… Или масло сливочное в столовке типа для бутиков. Тебе дадут. Скажи, что для Кили, сразу дадут! Не говори только для чего, — гнёт своё Серёга, ехидно ухмыляясь. Надеюсь, что наши отношения видны только Серёге, он самый продвинутый в этих вопросах. Но масла я брать не стал. Мы собрали бутерброды с колбасой и сыром, взяли бутылку колы, огромную пачку чипсов. Килька перекинул через плечо свёрнутое в рулон одеяльце. А я всё-таки взял масло для загара. Красота! Солнце палит, гладит кожу своими горячими ладошками. Комары от зноя прячутся, мирных отдыхающих не достают. Иван-чай и медуница источают свои травяные ароматы, воздух аж дурманит. Какая-то птица устроила вокальный концерт. Да ещё и Килька рядом! С ним вообще концерт беспрестанный! Килька рассказывает (с песнями, танцами, прыжками и рожами) о детях в своём отряде, о планах «надрать нам зад» в финальной игре, кое-что из своей студенческой жизни, много анекдотов и каких-то необыкновенных историй. Мы сожрали все бутерброды и, конечно, купались. Прыгали с камня, хотя опасно — дно там неровное, а течение достаточно быстрое. У Кили дух захватывает, глаза расширяются, визжит, но прыгает! Красота! Лежу на спине, щурюсь на солнце, перебираю пальцами на ногах и руках от удовольствия, слушаю килькины прибаутки. — А Ольга Петровна, между прочим, сказала, что они в молодости тоже так одного парня разыграли, только там круче было. Этот парень не просто встал и зубы почистил, он на работу отправился, прикинь, пришёл на завод, а там избушка на клюшке и опупевший сторож подкручивает ему у виска. Вот это я понимаю! Интересно, что им за это было? Петровна почему-то не рассказала… Слушай, Кот, ты ведь хочешь меня? Я в принципе согласен! Давай сейчас! Что??? У меня, может, слуховые галлюцинации? Не-е-е, он не мог этого сказать. Лежу, не реагирую на его слова. А он затих. Хм, птица тоже концерт закончила. Да и речка вроде прекратила шуметь и плескаться. Все от меня чего-то ждут? Вдруг чувствую, Килька положил мне ладонь на живот! Ой! У меня зашевелилось там, внизу! Я глаза распахиваю. А Килька сидит, вижу спину его, рукой круговые движения по моему пузу устраивает, смотрит внимательно на этот руковорот. — Значит, не хочешь? — печально говорит он моему животу (или тому, что ниже живота?). Так, это не глюки! Он предложил себя? Это точно? Что мне делать? Не молчать! — Киля… — у меня в горле всё пересохло, собственный голос не узнаю, — я это... действительно, хочу тебя… Но... это ж больно! Больно тебе будет… — Ну и пусть. — Ты мазохист, что ли? Он не отвечает. Он просто спускает свою ладонь на мои плавки, вернее, на мой член и слабо проводит по нему через ткань. И это тот момент, когда я уже не смогу остановиться! Он меня вынуждает…Килька
Кот судорожно всхлипывает, а его член увеличивается. Страшно. Но пусть! Провожу рукой по бедру, Сашка стискивает коленки! Всхлипывает ещё раз и, наконец, сдаётся, не выдерживает! Он резко садится, захватывает меня со спины. Начинает целовать в шею. Как у него это получается так упоительно? Почему его губы такие умелые, такие долгожданные? Его горячие руки хозяйничают на моей груди, животе, боках. Чувствую его жар на спине, на плече. Он тянет меня вниз на одеяло, и я подчиняюсь. Вижу его глаза, они бегают по мне, зрачок, как человек бегущий по огромному полю, охеревший от простора и свободы. Его глаза наполнены этим осознанием вседозволенности и собственности. Страшно. Но пусть! Он начинает целовать меня в грудь, шершавит мне соски щекотно-томительно. Держу его за голову, глажу, мои пальцы в его волосах. Это приятно. Он трётся щекой о мой живот, поднимается к шее, к щеке. Нега пробирается внутрь меня через его щёку, через щекотку от его ресниц, через ветерок его дыхания. Но нега не вымещает страх. Конечно, мне страшно. Не боюсь Шурика, он мне не причинит зла, он не предаст и не подведёт. Боюсь себя! Страшно от того, что я на это решился! Неизвестность вдруг станет явью, и что в этой новой реальности? Это страх перед новой жизнью… Наверное, подобный страх и у тех, кто с тарзанки прыгает? Страх решиться… Кот начинает рычать, мурлыкать, шипеть. Его руки и губы в самых неожиданных местах! Он не брезгует целовать меня туда! Туда, где всё окаменело и распалилось от страсти. Он переворачивает меня и не брезгует поцеловать меня туда, где тоже всё окаменело и зажалось от страха. Кот мнёт ягодицы, целует почему-то в одно и то же место, наверное, в родинку. Потом сипит что-то странное: — Серёга, гад! Вот ведь ублюдок! Вот ведь ебучий сценарист! При чём тут Серёга? При чём тут сценарист? Но эти вопросы на заднем плане, а на авансцене Кот и его глаза, руки, губы… Он вдруг хватает флакон с маслом для загара и льёт мне на щель между ягодицами, лезет туда пальцами. Я понимаю, что сейчас! Это будет сейчас. Кот подпихивает под меня скрученное полотенце, чтобы зад оказался выше, и, наверное, как-то «пожалел» этим мою хотелку, которая тоже затвердела и выпрямилась под живот. Кот вставляет мне внутрь палец, крутит, ох… приятно и стыдно. Он давит на стенки моей кишки, ох, приятно и очень стыдно! Это ведь проход не для пальца! Ох, и не для двух! Приятно, стыдно и немного больно, тянет! Анус начинает дёргаться, я не могу расслабиться. Ох, а три пальца это не перебор? Приятно, ужжжасно стыдно и всё-таки больно, но не так, чтобы орать… А это уже не палец! Чувствую не только, как он входит в меня, но и его ноги между моих, широко раздвинутых, его живот на пояснице, его лоб на спине. Ой-ёой-ёой! Как больно и как приятно, и ни фига не стыдно! Нет, только больно! Нет, только приятно! Мамочка, как больно, ммм... он не порвёт меня пополам? А прямая кишка, вернее, сфинктер после этого работать будет вообще? Я не стану человеком, который всегда срёт? Ой! Он двигается, как он может это? Где там двигаться? Как больно… как приятно? Кот шипит что-то, мычит что-то, протискивает свою ручищу к моему бьющемуся члену, обхватывает его, подбадривает его. Но больно всё равно, хоть заподбадривайся! Как долго всё это, время остановилось и не тикает! Тикает только в мозгу (вот как, вот как, вот как) и тикает в паху (да-так, да-так, да-так), и хлюпает в заднице (вряд ли воспроизвести). — Ки-и-иля-а-а-а! Ш-ш-што ты сделал? — хрипит Кот и много раз быстро дёргается во мне, превращая боль из тупой в режущую, заставляя меня вскрикивать и скулить, а потом внутри становится горячо, подо мной становится мокро, а мне становится всё равно. Уф-ф-ф! Вот, значит, как? Ох-х-х! Да, это так! И вряд ли воспроизвести те слова, которые Кот мне стал шептать и сипеть в ухо, в шею, в затылок. Что-то про урода, про сволочь, про Серёгу, про сливочное масло, про трах пятки, про вратаря Алёху Иванова, про фильм «Звонок», про клумбу, про сифу, про то, что жрать больше надо, про любовь и опять про сволочь, про садиста… Что-то малосвязное! — Кот! Вытащи, а? А потом уже вся эта абэвэгэдейка! Кот затыкается и вытаскивает свой член, но лежит на мне, сгрёб меня под себя, а заодно и одеяло, которое превратилось в ком подо мной. Он не даёт мне повернуться. Он не хочет мне смотреть в глаза? Он спрашивает: — Я очень больно? Я не справился? Я… Прости. И я понимаю, что ему реально плохо. Ему было приятно, но больно и ужасно стыдно. Но ведь я сам захотел! Он не виноват. Поэтому шепчу: — Кот! Мне не было больно. Только чуть-чуть. Ты классный... — Врёшь ты всё, мерзкая Килька! — Поцелуй хоть меня! Озабоченный! Он выдыхает, целует и не слезает с меня ещё минут десять. Сердце ухает, хотя уже все остальные органы сникли. Ухает плохо. — Саня, там в пакете таблетки от... дурости. Дай мне одну, и запить. Выпил таблетку. Лежал ещё долго (и рядом обеспокоенный Кот). А потом мы купались, вернее, отмывались. Полное впечатление, что в заднице шлюзы открылись и твой канал речной водой так заполнен, что пара корабликов войдёт. Говорю это Коту и вижу, что начинает улыбаться. Начинает мне верить. Какой он хороший. А ведь я его люблю. А он? Самое ужасное, что он, наверное, тоже. Нельзя меня любить, Шурик, нельзя, это будет больно, прости…