Кот
Эх, Килька, рыбья кость, что ж мы с тобой наделали… Отнестись к этому, как к полезному багажу знаний и умений, не могу и не хочу. Не хочу, так как циничностью никогда не отличался и к нетрадиционным отношениям никогда не благоволил. Не могу, так как привязался к Кильке, не представляю, что смена закончится, и мы расстанемся. Это любовь? Конечно, я уже влюблялся. И неоднократно. И всегда по-честному, как в последний раз, с головой окунаясь в чувство, в сложные игры и интриги, томясь от недомолвок, воображая какие-то хэппи энды. Каждый раз счастливое возбуждение перед свиданиями, бессонные ночи, мучительное придумывание слов и подарков, ревнивое наблюдение за возлюбленной, торжество от выигранной партии в постельного дурака и, наконец, ленивое удовольствие от осознания, что тебя любят. А сейчас всё не так. Будущего нет, какой уж там хэппи энд? Ревности нет, Серёга не в счёт! Спать хочется постоянно. Постельную партию выиграл, но где то торжество, что появляется при победе, где то ленивое удовольствие? Только сомнения и беспокойство. Тревога эта двух сортов: во-первых, как так случилось, что я люблю и хочу парня? Во-вторых, что происходит с этим парнем? Килька не мог встать после секса, и дело не в том, что я порвал его или что унизил и растоптал. Здесь дела сердечные, в смысле анатомические. Губы синие, кожа бледная, дышит помаленьку, еле слышно, боится пошевелиться. После таблетки он час (!!!) лежал, целый час! А я лежал рядом и боялся. Никаких мыслей про секс, про общественное мнение, про «любит-не любит», мысли только о его сердце… Килька потом заснул, а я слушал его дыхание, боялся, что оно оборвётся, накрыл его тело полотенцем, чтобы не обгорел, проверял, тёплая ли рука, касался его лба… Впервые подумал о Боге, робко попросил Его что-нибудь сделать для Кильки. И вроде всё закончилось, мелкий ожил и даже шутит, но липкая тревога сидит во мне и не собирается съезжать. Киля же молчит, не делится со мной, не грузит меня своими проблемами. Кажется, что он избегает не только говорить на эту тему, но и глядеть в «этом направлении». К вечеру, когда мы вернулись в лагерь, Макс выглядел как обычно. Я тоже старался соответствовать. Занялись отрядными делами, начали подготовку к конкурсу «Пиратских историй». У нас выпал жанр триллера, а у второго отряда в духе немого кино. После отбоя не пустил Килю на ночер, думаю, вызову на себя всеобщий гнев, так как на эти, как правило, пьяные посиделки мы не приходим уже не в первый раз. Отправляю его спать, сам рисую декорации к конкурсу в холле. Притащился Серёга. — Вы что, совсем не будете ходить на ночер? Отделяетесь? Что-то случилось? Он обиделся на тебя? Или что? — Много вопросов, Серый, слишком много… — У тебя не получилось? Я краснею. — Если ты про секс, то всё получилось, — выдавливаю я, становясь абсолютно пунцовым. — И что, даже не порвал его? С первого раза ты справился? Ты талант! Наш человек. — Придурок ты, Серёга! При чём здесь «порвал» и «справился»? Ему опять было плохо, но не так, как в прошлый раз, без остановки дыхания. Серёга, мне надо узнать про его болезнь… — Спроси его! — Он не ответит, он сбежит от таких разговоров и от меня. — А у Бэлы Константиновны спросить? — Его же допустили до работы, и я думаю, что она, как лагерный врач, не знает о его состоянии. А если бы и знала, то постороннему человеку никогда не скажет. — Слушай, а от того, что ты узнаешь, что-то изменится? — Может, я смогу помочь? — Съезди на выходном к его родителям, поговори, узнай. — Я понял, что он с бабушкой живёт… Но это хорошая идея, адрес-то есть, во всех документах проставлен… С утра Килька прежний, носится, скачет с детьми, слышу, как он хохочет в соседнем холле. Серёга перед обедом сдал, что Килька курить его подбивал. Но мой дружок, наконец-то, отбрил мелкого и запретил даже планировать. Килька распсиховался. В конкурсе победили мы, но Килька не сильно расстроился, он умеет принимать поражения. Ночью пошли на вожатскую гулянку. Услышал о себе много неприятного. Киля вновь в ударе, организует игру, как он выразился, «в слепого крота». Водящий с завязанными глазами, трогая лицо и одежду, должен опознать «объект». Киля пустил в ход парики, косынки, переодевал всех, губы красил… Все хохочут и обожают мою мартышку. И я обожаю, но знаю, что это моя мартышка. Гляжу на него с нежностью, подчиняюсь его дурости. С ночера пришли в четвёртом часу. Спим не раздеваясь! На следующий день увидел, что после обеда Килька не в корпус направляется, а за столовку. Я подсмотрел. Килька ходил к медикам. Без детей, значит, для себя что-то спрашивал. Смотрю издалека, Бэла Константиновна вместе с ним на крыльцо выходит, пальцем трясёт, лицо суровое, выговаривает, и, наверное, ругает мелкого. Тот стоит, нос повесив, кивает. Мне показалось, что они знакомы: Килька и престарелая маленькая врачиха с шиньоном на голове, которую все в лагере боятся. Бэла Константиновна похлопала Килю по плечу, прощаясь. Ночная тусовка была кратковременная, все утомились — целый день дождь. Дети в корпусах, а это значит: ор, громыхание, надоевшие игры, бесконечные карты, обиды, бегание по коридору, нянечки ворчат, ноги у всех мокрые… Решили спать пораньше. Я первый принял душ и под одеяло. Лежу. Заставляю себя уснуть раньше, чем Киля помытый явится, чтобы не было никаких сексуальных игрищ. Я не хочу, чтобы ему было больно, я боюсь, что ему будет плохо. Не полезу к нему… Килька пришлёпал из душа, выключил свет и… забрался ко мне в постель. Тёплая и ещё мокрая после душа тушка прижалась ко мне, сухому и холодному, когда я уже почти справился, почти засыпал. Киля прижался к спине, обхватил меня вокруг руками и ногой, щекой прислонился к плечу. — Киля, — испуганно шепчу я. — Ты сдурел? Я же не выдержу! — Так не выдержи! — шепчет он. — Я за. — Киля, нет! — Почему? Ты боишься за меня? — Да. — Во-первых, я таблетку выпил, во-вторых, не должно быть так больно при повторе, мне сведущие люди сказали! — Ты что, у Серёги спрашивал? Обалдел? — Почему у Серёги? В Интернете… Поворачивайся… Кот! Неужели тебя упрашивать нужно? — Ты мерзкая мартышка. — Ага! Я такой. — И ручки твои мерзкие! Вот что ты делаешь?.. Не-не, тут было приятно! А мы сможем не орать? Ммм… и тут тоже хорошо… — Кот, а сам-то что разлёгся? Делай уже со мной всякие пакости и безобразия! — Пакости и безобразия — это по твоей части… Я исключительно пользу и удовольствия приношу… — Вот и приноси… Подминаю под себя это чудовище и впитываю его кожицу. Она такая бледная! Светится в темноте. Только плечи покраснели — обгорел. Рёбра выпирают, живот впалый, но мягкий, без железной упругости. И весь хрупкий, костлявенький, трепыхается, ладонями по моей спине гладит. Сравниваю его с девчонками, которые раньше у меня были, он как тростиночка против них. Что Настя, что Катька, что Лукьянова — дамочки, хоть и не толстые, но в теле, фигуристые, есть за что подержаться, помять, ущипнуть. Во время секса звуки — как будто какой-то одинокий зритель в ладоши размеренно хлопает. Есть обо что хлопнуться моим ляжкам! Всегда любил, чтобы грудь была на всю ладонь, а не на два пальца. А тут! Рыбья кость: белый, тощий, вертлявый, нажми посильнее — и сломается. Весь живот ему засосами украсил, а он только хихикает: — Цветочком давай вокруг пупка! Спустился к его паху, захватываю член и спрашиваю: — Тут тоже цветочек вышить? — Ой-ёой-ёюшки! Спасите… помогите… — весело шепчет Килька. — ТатьСанна, ваш вожатый извращ-щ-щенец! Шутит он! И не страшно ему нисколько! Мне страшно, а ему нет. Смотрю в его глаза, в темноте они, как колодцы, дна не видно, какая вода — непонятно. Но даже если в этих колодцах пусто и больно, меня уже не остановить. Помню святой завет Серёги, что надо партнёра подготовить, судорожно лезу в тумбочку за кремом, и вновь это масло для загара! Мажу себя и поднимаю его ноги, согнутые в коленях. Масляными пальцами лезу в него, внутрь в упругое кольцо, нажимаю на стенки кишечника, поворачиваю пальцы. При этом соединён с ним взглядом, не отрываюсь от колодцев, купаюсь в них, а там горячо! Киля всхлипывает несколько раз, и я толкаюсь в него. Туго, остро, в-в-внутрь… и улетаю вверх, м-м-м… В самый пик, на самом верху Киля затыкает мне рот ладонью, мычу в него… А он? Он контролирует себя? От этого мне грустно… Лежу на нём, щека к щеке, ладонь в ладонь, живот в живот. — Киля, — шепчу ему, — ты как? — Знающие люди были правы… — Разве совсем не больно? — Совсем чуть-чуть… — А дышишь нормально? — Дышу, дышу… Слушай, Сань… Ты только не влюбляйся в меня… — Странная просьба, обычно, наоборот… — У меня много странных просьб: например, давай чай попьём сейчас, у меня пряники с полдника есть… Не влюбляйся, значит… От этого мне грустно… То есть никакой любви, только физика? Я не верю Киле, я не верю… Этого просто не может быть! Он романтик, он сгусток эмоций и переживаний. В нём нет прагматизма и расчёта. В его глазах горячо, в его руках доверие, в его губах любовь… Он говорит что-то не то… На свой последний выходной уезжаю в город, ночую в общаге, хотя Килька робко предложил не ездить, остаться. Не ездить? Вот видишь, Киля, не совпадает: то не влюбляйся, то не уезжай… С утра иду по адресу, списанному с его анкеты. Разыскиваю улицу Декабристов, долго жду, когда откроется подъездная дверь. Звоню в нужную дверь. На пороге стоит старая невысокая женщина с короткой стрижкой седых волос, очень прямая, в древнем плотном чёрном платье. Лицо строгое, глаза голубые, водянистые. — Здравствуйте, я друг Максима из лагеря… — Ох, что с Максимом? Приступ? Или… — Нет, нет, не беспокойтесь, всё хорошо. Максим не знает, что я у вас… Я пришёл поговорить с вами и… посоветоваться, наверное. Меня зовут Саша. — Очень приятно, Саша. Точно с Максимом всё нормально? — я в ответ киваю. — А я Анна Андреевна, как Ахматова! Проходите, молодой человек. Поговорим, чаю поставлю… Анна Андреевна прошаркала в кухню, махнув мне, типа следуй за мной. Усадила меня на единственный в кухне стул, сама села на табурет. — Ну? О чём будем говорить? О Максиме? — Да. Анна Андреевна, расскажите, чем Максим болен? Это сердце? — Да. Это порок сердца, достаточно редкий, порок левого желудочка. Только в три года такой диагноз поставили. Заболевание редкое… — С ним… э-э-э… живут? Операцию можно делать? — Живут. Но недолго. Нужно было операцию делать, врачи говорили, что во взрослом возрасте нужно. Хотя бы, чтобы было лет 16-17. Но в это время умерла Ниночка, это моя дочь, мать Максима. Она долго болела, мы все силы бросили на поддержку Ниночке, надеялись… Вот и пропустили благоприятный момент. А после 18 лет операцию бесплатно не делают, по крайней мере нашу. Нужны десятки тысяч долларов… а где у нас с Максимкой? И вот я, старая, чувствую себя виноватой. Как сейчас Максиму помочь? Я предлагаю к его отцу биологическому обратиться, а Максимка ни в какую! А ведь любой приступ кардиоастмы может плохо закончиться… Как он в лагере? Не бегает? Ему ведь нельзя носиться, надрываться, даже эмоциональное напряжение может спровоцировать приступ… — Всё хорошо, он старается не бегать, хотя, конечно, он такой живой… — Это правда. Он живой. Вы знаете, Саша, ему запрещали всё детство заниматься спортом, физкультурой, ходить в походы, не рекомендовали даже кино страшное смотреть… он психовал от этого. Вот ведь как! Всё детство врачи, запреты, профилактика, больницы, санатории, лекарства. Жизни-то обычной, можно сказать и не видел… А по натуре-то он другой, холерик, дурачиться любит, смешливый очень… он много раз срывался. Даже из дома убегал однажды, курить вот начал… Саша, вы бы не могли его убедить, чтобы он бросил? Ему никак нельзя курить… — Я слежу, чтобы он не курил. Бросит. — Спасибо вам. А почему вы интересуетесь Максимом? — Я… э-э-э его друг, мы живём в одной комнате. Вижу у него таблетки, что он пьёт их. Но мне ничего не рассказывает, вот я и решил… А эта дорогая операция — опасная? Где её делают? — Её делают в Германии во Франкфурте. Мы уже всё узнавали, даже анализы сдавали, нас там ждут, но… Это операция по новой технологии почти без разреза. И, конечно, она опасна, хотя и гарантируют немцы. Но деньги… даже квартиру если продадим, не хватит. — А вы упоминали об отце? — Да, есть такой… Он богатый человек, банкир. Но Максимка упрямый! Не может он отца признать и простить. Даже я уже простила, а он не может… — Это какая-то семейная тайна? — Его отец — Анатолий Юрьевич Макаров, владелец банка «Северная корона» — человек жёсткий и негодный. Нина, моя дочь, у него работала в банке, так тот её при живой жене совратил, попользовался и бросил… А та забеременела и родила Максимку. Макаров его не признавал, Ниночке никак не помогал. Оскорблял её, говорил, что нагуляла не от него. А посмотреть на них, так сразу понятно, что это сынок его родненький. Она извелась, изгоревалась, девочка моя. И люди косо смотрят, и постоянно денег нет, и ребёночек больной… Ходила к нему, прости Господи, к этому кобелю. А её и на порог не пустили. И вот в сорок лет Ниночка умирает, три года боролась с раком, три года химиотерапия, дорогущие лекарства… Но ничего не помогло. Максим всегда рядом с мамой, ухаживал, читал ей, даже бельё менял, не до собственной операции было, упустили мы время… Как Максимка плакал, когда Ниночка умерла! Как изводился! В смерти матери отца винил, что тот якобы и помочь мог, да и якобы из-за него мать болела… А вы знаете, Саша, справедливость-то есть на свете. Уже больше года назад у Макарова семья в аварию попала. И сразу сын и жена погибли. Остался он один. И вот тогда и решил с Максимкой познакомиться. А тот! И слышать о нём не желает! Даже говорить с ним не стал! Никаких подарков не принимает! Я сама потихоньку поговорила с Макаровым о здоровье Максима, тот пообещал помочь… Так Максим истерику устроил с приступом: не возьму и всё тут деньги этого, простите, подонка. Макаров звонит иногда, надеется, что сын смягчится. — Анна Андреевна, значит ли всё это, что любой приступ может быть… последним, что срочно операция нужна… — Конечно, срочно. У него в последнее время приступы всё чаще. Не справляется сердце с выросшим организмом. А он ведь ещё не бережётся. Вот и в лагерь поехал! Я согласилась только потому, что там подруга моя работает — Бэлочка. Обещала присмотреть, помочь. Максим никаких увещеваний не слушает, говорит, что всё равно умирать, так хоть что-то успеть попробовать… говорит, что будет жить днём сегодняшним. Анна Андреевна отвернулась к окну, всхлипнула и из рукава платья вынула голубенький платочек, приложила к глазам. Мне тоже захотелось плакать, горький ком стоит в горле и не сглатывается, глаза расширил, чтобы влага сразу высыхала. Значит, всё плохо. У меня денег нет, у них тоже, собирать с миру по нитке, наверняка, долго. — Анна Андреевна, как вы думаете, если я приду к отцу Максима, он со мной поговорит? — Не знаю… Но у меня есть его телефон на всякий случай… Беру номер, прощаюсь с Анной Андреевной. Бабушка Кильки смотрела на меня с надеждой, благодарила беспрестанно, просила звонить, за мелким присматривать… В коридоре висит карандашный портрет, выполненный каким-нибудь уличным художником с Невского. Тёмноволосая девушка удивлённо смотрит на меня чёрными глазищами, это Нина. Она как бы спрашивает: «Ты хочешь помочь моему сыну? Просто так? Так бывает?» — Бывает, я люблю его. Нужно попытаться. Сижу на жаркой улице, в парке на чугунной скамейке и пью кефир. Хорошо, что эта часть парка безлюдная. Сижу, реву. Как-то ясно мне всё стало. Килька умирать собрался? Определил, что времени немного, что нужно хоть каких-то впечатлений хапнуть? На кругосветное путешествие нет денег, на альпинизм и паркур нет сил, кино и книги — лишь суррогат, и вот маленькая лазейка — лагерь. Нужно попробовать хоть что-то. И секс нужно попробовать. А тут я… Реву, как детсадовский, и непонятно кого больше жалко, его или себя. Звоню с улицы генеральному директору банка «Северная корона» Макарову А.Ю., представляюсь и сразу же к теме: — Хочу поговорить о вашем сыне — Максиме. — Проходите, вас пустят… Оперативно! Без церемоний. Отец Максима — грузный, холёный человек с измождённым лицом. Действительно, сходство отца и сына необыкновенное, несмотря на разницу в комплекции. Одинаковые губы, глаза, брови, маленькие уши чуть торчком, форма лба, цвет волос. И у меня даже вырвалось вместо «здравствуйте»: — Как вы похожи! Однако сходство только внешнее. Держится сухо, свысока, говорит лаконично, тихо, по-деловому. Взгляд тяжёлый. Эмоций нет, и только пальцы рук выдают нервность — барабанит по роскошному столу. Трудно представить, что такой человек мог кого-то соблазнить. И легко представить, что он мог предать, использовать человека и выбросить. Этот Анатолий Юрьевич слушает меня настороженно и внимательно, не перебивает. Потом долго молчит. — А какой вам в этом интерес, Александр? — Я его люблю, не хочу, чтобы он умер. — Люблю в смысле люблю? Или в смысле дружбы? Запинаюсь, но уверенно смотрю в глаза банкиру: — В обоих смыслах. — А он? — А он умирать собрался, поэтому о смыслах, наверное, не думает… Он не знает, что я у бабушки был, у вас вот… Банкир долго переваривал моё заявление. Выпил коньяка из бара. Отменил встречу по телефону и селектор на час. Он молчал и соображал, калькулировал, видимо, можно ли мне доверять, вернёт ли он сына, каковы издержки его предприятия… Через час мы расстались, пожав руки. Напоследок я сказал: — Вы ведь не думаете, что я вам верну сына? — Я реалист, — ответил он мне.9.
24 июня 2013 г. в 21:38